Объективированный марксизм

На прошлой неделе я попытался резюмировать реинтерпретацию основных идей марксизма у Мерло-Понти и показать, что он в них обнаружил или думал, что обнаружил. В основном он в них снова находит теорию пролетариата, изложенную Марксом в «Критике гегелевской философии права.

Этот случай разумности всеобщей истории Мерло-Понти использует для доказательства единства диалектики объективного и субъективного, пережитой истории и объективированной истории, диалектики, которую он приписал самому Марксу. Он считает Кёстлера «плохим марксистом» именно потому, что тот не признает такую диалектику, поскольку главный герой его книги «Слепящая мгла» Рубашов не признавал диалектику и уступил сциентизму.

Вы, думаю, помните фразу, которую я вам цитировал. Согласно этой фразе, в отношениях субъективного и объективного кроется «весь секрет признаний на московских процессах». Вот другой отрывок, где ясно изложена основная мысль интерпретации марксизма у Мерло-Понти:

«...Из того факта, что история в себе (то есть объективированная история, как если бы она была вещью или естественной реальностью, — замечание Арона) для нас ничего не значит, Кёстлер не делает вывода о необходимости отказаться от реалистического мифа. Он его только проецирует в будущее и, ожидая того счастливого дня, когда мы благодаря науке будем знать тотальность истории, оставляет нас с нашими расхождениями и спорами. Только в отдаленном будущем наука будет в состоянии исключить субъективные элементы наших оценок и сформировать полностью объективное представление о наших отношениях с историей.

Это изложение того, что Мерло-Понти считает истинным марксизмом, на самом деле представляет собой точное выражение мыслей самого Мерло-Понти. В самом деле, мне кажется, очень трудно согласиться с тем 1)

что Маркс всякое историческое воззрение считал тенденциозным и пристрастным, 2) что сам он не верил в объективную истину истории. Во всяком случае, марксисты как И, так и III Интернационала никогда не признавали этот понимающий, экзистенциализированный взгляд на марксизм, в котором важна и действительна прежде всего диалектика объективного и субъективного. Из этого следует то, что хотел доказать сам

Мерло-Понти, а именно неопределенность всякого действия: каждый видит только часть реальности и, тем не менее, ангажируется, хотя не уверен в будущем, и рискует тем; что может быть опровергнут или осужден событиями.

Есть еще другой текст Мерло-Понти, в котором можно найти причину полемики, развернутой в «Гуманизме и терроре» против сартровской версии марксизма. Речь идет об одном отрывке из «Феноменологии перцепции», где Мерло-Понти выражает свое несогласие с Сартром по следующему пункту: «Наша свобода, говорят («говорят» — это намек на Сартра), либо тотальна, либо ее нет»23.

Этот анализ Мерло-Понти направлен против Сартра. Он его критикует за непризнание диалектики объективного и субъективного с целью противопоставить «в себе» и «для себя», которые никогда не смогут быть в диалектической взаимосвязи. Позже, после появления «Гуманизма и террора» и в работе «Приключения диалектики», Мерло-Понти отбросит прерогативу, которую он признавал за коммунистической партией в той мере, в какой она должна была вести к тому, что составляет смысл истории. Это значит, что Мерло-Понти готов был идти на риск, который предполагал его выбор: исходя из идеи о том, что всякое понимание истории носит тенденциозный, следовательно, пристрастный характер, его собственное понимание может быть истинным только в той мере, в какой оно связано с тем, что придаст окончательный смысл самой истории.

Экзистенциализированный марксизм ставит те же проблемы, что и Мерло-Понти и Сартр: с того момента, как всякое восприятие истории точно определяется ситуацией наблюдателя, возникает вопрос, почему одно из восприятий имеет ценность истины. Откуда происходит прерогатива восприятия исторической действительности, принадлежащая Сартру, Мерло-Понти или коммунистической партии? В сущности, Сартр ставит ту же проблему. Поскольку, с его точки зрения, всякая объективация, в конце концов, превращается в форму отчуждения, а всякий человек в инертной практике, в повседневной действительности находится «вне себя» и чужд самому себе, единственным выходом для реализации «подлинной интерсубъективности» или свободы вместе с другими является действие. Во второй части «Критики диалектического разума» теория группы и революционной толпы представляет собой возможность для человека приступить к гуманизации человечества и освободиться от отчуждения. В той мере, в какой люди имеют общую цель и действуют вместе, они обходятся без непрерывной диалектики объективации другого своим отношением и объективации меня самого отношением другого, что превращает каждого в ад для других.

Таковы основные направления философских тем или темы о человеке этой экзистенциализировнной ре интерпретации марксизма.

Они оба считали (я не уверен в том, что не допустил в какой-то мере ту же ошибку в молодости в своей работе «Введение в философию истории»), что между восприятием исторического субъекта-современника и воспроизведением прошлых событий историком есть родство или глубокое сходство. На прошлой неделе в качестве примера я упомянул о войне во Вьетнаме. И я вам говорил, что нельзя, будучи действующим лицом (а современные зрители всегда являются в какой-то мере действующими лицами), не рассматривать эту войну либо как агрессию Северного Вьетнама с целью оккупации юга, либо как агрессию американского им- периализма с целью овладения страной: в зависимости от системы восприятия тех или других мы обязательно придадим разный смысл этой войне, современниками которой являемся и второй этап которой только что завершился. Отсюда вовсе не следует, что будущий историк будет таким же пристрастным в своей интерпретации войны, какими являются заинтересованные зрители, ибо, в конце концов, будущий историк войны во Вьетнаме попытается сделать то, чего никто из современников не де- . лает: выяснить неоднозначность ситуации. В зависимости от утверждения, хотят или не хотят южные вьетнамцы оказаться в орбите ханойского режима, направление агрессивности тех или других будет меняться.

Со своей стороны, представители аналитической философии во многом игнорируют такого рода проблемы. Поиск смысла истории кажется им в сущности метафизическим поиском в той степени, в какой можно было бы исследовать смысл пути человечества (при условии, что другого пути нет) только в том случае, если этот путь носит законченный характер. Кроме того, историческое познание заключается не в том, чтобы исследовать один смысл истории, а в том, чтобы воспроизвести смыслы, которые действующие лица или наблюдатели придавали пережитой ими истории. Поэтому проблема выяснения смысла истории, которую ставит Мерло-Понти, — это метафизический вопрос, получающий смысл лишь в философии гегелевской традиции. Вполне возможно, что он неправомерен в философии экзистенциалистского толка: если история-реальность составлена из пережитых историй, если историческое понимание есть познание жизненного опыта, если оно подобно этому опыту, то по определению нельзя обнаружить индетерминизм, ни законы истории, ни предсказуемость будущего. Можно придать направление и смысл истории только в том случае, если отдать преимущество одному жизненному опыту, то есть в случае с Мерло-Понти и Сартром пролетарскому движению. Но речь, собственно, идет о метафизическом преимуществе, которое необязательно интересует аналитическую философию истории. Кроме того, на мой взгляд, экзистенциализированный марксизм страдает еще одним недостатком: определение, которое он дает смыслу истории - «подлинная интерсубъективность», — имеет настолько абстрактный характер, что невозможно перейти от этой «подлинной интерсубъективности» или признания человека человеком к конкретному определению того, каким будет строй, оправдывающий и осуществляющий стремления людей.

Это ведет нас к другой попытке реинтерпретировать марксизм — к реинтерпретации, проведенной Альтюссером. Она полностью противоположна попыткам Сартра и Мерло-Понти: если последние хотят превратить марксизм в гуманизм (по крайней мере, этого хотели двадцать лет назад), то слово, которое можно было бы использовать в качестве эпиграфа к работам Альтюссера, таково: «Марксизм — это не гуманизм». Я не буду сейчас вам подробно излагать интерпретацию Альтюссера. Я вам покажу, что эта интерпретация представляет собой действие, противоположное действию Сартра и Мерло-Понти, хотя это не возврат к научному или сциентистскому марксизму в традициях II Интернационала.

Каковы характерные особенности этой интерпретации? Их можно резюмировать так: марксизм — это наука об истории. Эта наука занимается объективацией исторического материала без использования методов естественных наук, в частности биологии. Превращая исторический объект или объект-историю в научный объект, она не может раскрыть законы исторического становления.

Марксистская схема экзистенциалистов — это схема упрощенного и вульгаризированного Гегеля: сознание превращается в нечто внешнее, оно отчуждается и в конце истории вновь обретет себя. Сознание объективируется в реальных вещах, в социальных институтах, творениях. Объективации представляют собой отчуждения, и сознание перестанет быть отчужденным тогда, когда, как, например, в философии Гегеля, оно будет мыслить целостность истории либо, как у экзистенциалистов, когда сознания окажутся в отношениях свободы друг с другом.

Что касается Альтюссера, то он, прежде всего, хочет противопоставить себя гегелъянизированной версии Маркса. Его основной тезис заключается в том, что с 1845 г. существует разрыв в философской мысли Маркса: примерно в 1845 г. Маркс якобы перешел от гегелевской философии, ведущей к тому, что Альтюссер называет «историцизмом», «эволюционизмом» и «гуманизмом», к совершенно другой философии, которую можно резюмировать формулой: «наука об истории».

Для большей ясности я вам вкратце определю три термина, являющиеся, так сказать, основным объектом критики со стороны Альтюссера: это эволюционизм, историцизм и гуманизм. 1)

Эволюционизм — это представление об историческом развитии, подчиняющемся законам, сопоставимым с законами природы, в частности с законами, которые управляют становлением биологических видов. Эволюционистской философией является та философия, которая отождествляет последовательность смены обществ и общественно-экономических систем со становлением биологических видов. Законы, управляющие переходом от одного строя к другому, похожи на законы природы, что не мешает осознанию исторической действительности, но дает возможность представлять историческое развитие как объективируемое и объективированное, как подчиняющееся детерминизму, сопоставимому с детерминизмом вещей и существ. 2)

Альтюссер является антиисторицистом. На мой взгляд, такой историцизм бывает двух видов. Во-первых, это утверждение многообразия понятий и законов в соответствии с разными общественно-экономическими системам. Во-вторых, это учение, согласно которому идеи и понятия детерминируются исторической реальностью. С точки зрения последнего вида историцизма речь идет о полной детерминации нашего образа'мыслить исторической средой, в которой мы живем. 3)

Наконец, гуманизм, который Альтюссер исключает из марксизма, представлен в творчестве Мерло-Понти и Сартра. Марксизм может интерпретироваться как гуманизм в двух смыслах: во-первых, если он определяет историческую действительность как действительность, созданную жизненным опытом, мыслями и действиями людей. Во-вторых, в той мере, в какой сам смысл исторического развития может вести к господству человека над самим собой, к реализации сущности человека или, выражаясь словами Мерло-Понти, к «подлинной интерсубъективности» или же, выражаясь словами Сартра, к признанию человека человеком. Другими словами, история, по существу, на протяжении всего времени формирует наступление человечности.

Но Альтюссер одновременно отвергает эволюционизм, историцизм и гуманизм. Отвергая эти три понятия или эти три формы представления марксизма, распространенные среди большинства интерпретаторов Маркса, и не желая возвращаться к сциентизму И Интернационала, Альтюссер прибегает к новой версии научности, заимствованной частично из политической экономии Маркса, частично из теории систем и частично из эпистемологии Башляра.

Экзистенциалистская интерпретация марксизма может быть названа эмпирико-субъективной: субъективной в том смысле, что именно каждый из нас интерпретирует историю в зависимости от ситуации, в которой мы оказываемся; эмпирической в том смысле, что историк и вообще ученый находится в той же плоскости и на том же уровне, на котором находится исследуемый объект. Получается, что субъект познания одновременно является субъектом действия. Таким образом, существует единство между человеком, действующим в истории, и человеком, который стремится познать эту историю. На эмпирическом уровне он пытается выделить из хаоса идей и действий, с которыми сталкивается, смысл или направление, позволяющее ему охватить целостность становления.

Альтюссер хочет провести резкое разграничение между восприятием истории, которое каждый из нас может испытывать как субъект, занимающий определенное положение, и познанием истории. История рассматривается как научный объект, который создают таким же образом, как физик создает физический объект или биолог — биологический: как физик создает атомы и электроны или как биолог воспроизводит хромосомы и гены, так и историк должен заменить воспринятую реальность научным объектом, который по природе своей отличается от непосредственного эмпирического опыта, получаемого нами из внешнего мира.

Эта концепция научности является одной из тем в философии Башляра. Башляр неоднократно подчеркивал, что отправной точкой науки является не незнание, а заблуждение. Под этим замечательным понятием он подразумевал следующее: мы не исходим из мира как такового, мы не создаем науку, исходя из этого эмпирически известного мира. Алхимики, писал он, слишком любили природу; сами по себе вещи не являются ни легкими, ни тяжелыми, они — не теплые и не холодные. Между миром природы и миром людей существует большое различие. Иначе говоря, сущность науки состоит в замене воспринимаемых нами вещей обычно или непосредственно понятиями, отличающимися по своей природе or понятий, с помощью которых эмпирическое знание так или иначе упорядочивает мир, в котором мы живем.

Альтюссер хочет (другой вопрос, насколько ему это удалось) представить себе науку об истории, которая явилась бы по отношению к нашему восприятию истории тем же, чем физика или физический мир по отношению к чувственному миру, в котором мы непосредственно живем. Текст, на который ссылается Альтюссер, взят из «Общего введения к Критике политической экономии». Это черновой набросок, из которого затем был создан не только первый том «Капитала», опубликованный самим Марксом, но и остальные три тома, в том числе два, изданные Энгельсом после смерти Маркса. Этот текст 1857—1858 гг. великолепен. В каком-то смысле я его предпочитаю «Капиталу», хотя, возможно, мое суждение несправедливо. Мне приходилось сравнивать «Общее введение к Критике политической экономии» («Die Grundrisse der Kritik der politischen CEkonomie») с тем, как «Жан Сантейль» относится к «Обретенному времени» или ко всему роману «В поисках утраченного времени». Но это сравнение может иметь только условное значение: Grundrisse» является наброском «Капитала» в творчестве гения, но без строгой концептуальной формы. Хотя первый том «Капитала» в концептуальном отношении более строг и выглядит более подробным, все его разделы, тем не менее, уже представлены в «Grundrisse», даже если они' во многом сформулированы иначе. Язык текста 1857—1858 гг. еще в значительной степени носит печать гегельянства; это доказывает, что эпистемологический разрыв, который, по утверждению Альтюссера, произошел в 1845 г., із биографическом смысле имел место только в собственном воображении Альтюссера. Имеются, конечно, различия между Марксом-гегельянцем и зрелым Марксом, но никогда не было резкого разрыва: гегелевские темы встречаются в зрелых работах Маркса, в «Grundrisse», в критике товарного фетишизма в первом томе «Капитала». Но интерпретация самого Маркса сейчас не важна: меня в данном случае интересует альтюс- серовская концепция реинтерпретации «Капитала».

Вот текст, выражающий смысл того, что Альтюссер называет «подлинным Марксом»: «Кажется правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок, следовательно, например в политической экономии, с населения, которое есть основа и субъект всего общественного процесса производства. Между тем при ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным. Население — это абстракция, если я оставлю в стороне, например, классы, из которых оно состоит. Эти классы опять-таки пустой звук, если я не знаю основ, на которых они покоятся, например наемного труда, без стоимости, денег, цены и т. д. Таким образом, если бы я начал с населения, то это было бы хаотическое представление о целом, и только путем более близких определений я аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного, данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел бы к простейшим определениям. Отсюда пришлось бы пуститься в обратный путь, пока я не пришел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к хаотическому представлению о целом, а как к богатой совокупности, с многочисленными определениями и отношениями. Первый путь — это тот, по которому политическая экономия исторически следовала в период своего возникновения. Экономисты XVII столетия, например, всегда начинают с живого целого, с населения, нации, государства, нескольких государств и т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые определяющие абстрактные всеобщие отношения, как разделение труда, деньги, стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее зафиксированы и абстрагированы, стали возникать экономические системы, которые восходят от простейшего — как труд, разделение труда, потребность, меновая стоимость — к государству, международному обмену и мировому рынку. Последний метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного»24. Таков основной текст, исходя из которого можно понять интерпретацию Альтюссера: чтобы создать науку экономики или истории, не надо исходить из той конкретной действительности, с которой мы постоянно имеем дело, как сказал бы Спиноза. Чтобы понять научно конкретную историю, тот или иной конкретный общественно-экономический строй, необходимо обратиться к наиболее абстрактным понятиям: стоимость, труд, цена, прибавочная стоимость. Именно на базе этих понятий возможна научная реконструкция экономического строя, в конечном счете, конкретной действительности.

Вы видите, что этот философский подход, который лежит в основе интерпретации Альтюссера, четко противостоит интерпретации экзистенциалистов или даже интерпретации герменевтической традиции. Экзистенциалисты исходят из жизненного опыта, и они пытаются обнаружить тотальность и смысл, исходя из разнообразия жизненного опыта. Желая создать науку истории, Альтюссер не использует в качестве исходной точки разнообразие жизненного опыта и обычные знания об истории. Он намерен исходить из абстрактных понятий, с помощью которых можно воссоздать и воспроизвести конкретное, то есть, как во всякой прекрасной гегелевской философии, целое. Это целое у Сартра и Мерло-Понти может следовать только из эмпирического и праксеологичес- кого; перспектива и действие содержат в самих себе смысл целого, и поэтому от разнообразия жизненного опыта к истиннности целого можно перейти только по велению человека действующего. Зато Альтюссер, если он прав и если ему удается создать эту науку истории, обнаруживает целое, исходя из абстракции, и обнаруживает его научно созданным, научно понятным, становящемся объектом науки, и это вовсе не есть псевдоцелое, которое следует из преимущества той или иной исторической перспективы по сравнению с другими.

Если допустить, что такого рода концептуальная реконструкция истории есть марксистская теория или наука истории, то действительно существует радикальный разрыв в интеллектуальной эволюции Маркса, с одной стороны, между гегельянизированным марксизмом его молодости или экзистенциалистов, и с другой — «истинным марксизмом» в понимании Альтюссера, то есть марксизмом как «наукой истории». В этой научной перспективе гегельянизированный марксизм превращается в типичную идеологию: он становится донаучной версией интерпретации исторического развития.

Еще раз подчеркнем, что сам Маркс, бесспорно, никогда не говорил о том разрыве, который выдумал Альтюссер. Очевидно и то, что никогда не было противоречия между, с одной стороны, наукой об общественно-экономических системах и с другой — осознанием исторической действительности пролетариатом или учеными, а также действием, благодаря которому люди адаптируются к среде: марксизм Маркса не делает выбора между гегельянизированным марксизмом и объективированным марксизмом Альтюссера. Обе эти тенденции целиком и полностью пронизывают мысль и труды Маркса, Например, в критике товарного фетишизма можно найти гегелевские отголоски, согласно которым люди отчуждены, потому что их отношения между собой носят отчужденный характер. А эти отношения опосредованы вещами, что человек будет общаться с себе подобными только в той мере, в какой это опосредование вещей будет устранено и общение, отношения и обмен между человеком и человеком будут носить непосредственный характер.

Но еще раз оставим в стороне марксизм самого Маркса и поставим перед объективированным марксизмом тот же вопрос, который ставили перед экзистенциализированным марксизмом: что можно еще найти с помощью этой реинтерпретации? Прежде всего, в принципе можно исключить эволюционизм: в марксизме Альтюссера каждый общественно- экономический строй является объектом науки, мыслимым целым, сущность которого состоит в самовоспроизводстве. Следовательно, не существует эволюционизма в смысле закономерной последовательности различных общественно-экономических систем.

Исключение эволюционизма проводится так: у Маркса часто встречается простая идея о противоречии между производительными силами и производственными отношениями. Одна из самых распространенных интерпретаций этой идеи заключается в том, что это противоречие является главной причиной революционного скачка, приводящего к переходу от одного строя к другому. Накопление средств производства, развитие производительных сил, действительно, придают свою направленность движению истории, и, начиная с определенного момента, выражаясь словами самого Маркса, производственные отношения, распределение доходов или природа собственности становятся тормозом для развития производительных сил. Начиная с этого момента наступает революционный период, и развитие производительных сил преодолевает тормоз, созданный производственными отношениями; так появляется новый строй.

Чтобы исключить эту эволюционистскую версию марксизма (интерпретацию законов исторического развития исходя из противоречия между производительными силами и производственными отношениями), Альтюссер и его последователи находят вышеприведенную формулу вполне достаточной для разума, но она совершенно лишена смысла. Они представляют закон соответствия между производительными силами и производственными отношениями в виде закона соответствия или несоответствия между производительными силами и производственными отношениями. Однако очевидно, что, с того момента, когда производительные силы и производственные отношения могут соответствовать или не соответствовать друг другу, мы имеем дело не с законом, а с высказыванием, полностью лишенным смысла. Начиная с этого момента опасность эволюционизма, связанного с противоречием между производительными силами и производственными отношениями, исчезает, но ценою закона, который, как это вполне очевидно, не имеет никакого значения.

Исключение эволюционизма представляет собой, тем не менее, дополнительное удобство, потому что можно избежать банального возражения, что революция, совершившаяся в отсталой капиталистической стране, противоречит основополагающим положениям марксизма. Есть работы, в которых сам Маркс рассматривал возможность революции не в самой промышленно развитой стране, а в отсталой. Троцкий, а может быть, и Ленин, что, впрочем, не имеет значения, выдвинули формулу «наиболее слабое звено в цепи». Но сам факт исключения эволюционистской версии марксизма приводит к тому, что возражение, связанное с историческим развитием, отпадает само по себе: в этой интерпретации марксизм, по существу, превращается в теорию непрерывного самопроизводства и воспроизводства капиталистического строя, а не в теорию саморазрушения капитализма. По этому вопросу имеется существенное расхождение между самой распространенной интерпретацией «Капитала», представленной марксистами, и интерпретацией Альтюссера. Немецкие марксисты долго обсуждали проблему саморазрушения капитализма: вопрос заключался в том, с какого момента саморазрушение приведет к полному параличу капиталистического строя и к прекращению его функционирования. Роза Люксембург выдвинула теорию, отвергнутую, впрочем, Лениным, согласно которой капитализм для своего развития нуждается в колониальных и слаборазвитых странах, потому что иначе он не может реализовать прибавочную стоимость. Был еще один немецкий марксист Гроссман, который написал толстую книгу в 700—800 страниц, на что в свое время были способны только марксисты. В ней он долго исследовал модели воспроизводства капитализма, и обнаружил, что капитализм может функционировать в течение определенного числа кругов, и после восемнадцатого или двадцать первого круга он перестанет функционировать.

Все эти проблемы исчезают в марксизме Альтюссера. Марксизм превращается в теорию непрерывного самовоспроизводства капитализма. Иначе говоря, он превращается в научную теорию синхронии, а не диахронии. Я употребил понятия «синхрония» и «диахрония», во-первых, потому что они сегодня часто употребляются в лингвистике, во-вторых, потому что Альтюссер заимствовал у Башляра понятия «эпистемологический разрыв и «построение объекта», а из лингвистики Соссюра — противоположность между синхронией и диахронией, между изучением системы и изучением законов трансформации. Если соединить понятие синхронии с понятием системы, то можно прийти к тому, что является главным в интерпретации Альтюссера: всякий общественно-экономический строй представляет собой систему, по крайней мере, в том смысле, что каждый элемент внутри этой системы связан с другими элементами, и если исключить один элемент, то вся система нарушится. Я выражаюсь осторожно, потому что в синхроническом марксизме Альтюссера необязательно, чтобы состояние одного элемента строго определяло состояние всех остальных. Важно только, чтобы связь всех элементов была устойчивой и чтобы определенное состояние одного элемента имело последствия для других.

Добавлю, что Альтюссер желает идти дальше, чем этот малозначительный смысл понятия системы. Он воспроизводит принципы исторического материализма и придает отношениям производства детерминирующую роль при объяснении структуры системы. Альтюссер вводит различие между двумя понятиями, которое у Маркса отсутствует: то понятия «экономический режим» и понятие «общественная формация». Сохраняя примат экономического элемента, он выдвигает следующую идею для реконструкции всех общественных формаций и всех экономических режимов: именно экономика или производственные отношения определяют, в конечном счете, какой фактор является решающим для определенного режима. Вот что хочет сказать Альтюссер: исследование феодального строя показывает, что условием его функционирования является военно-политическое господство дворянства; это господство необходимо для того, чтобы феодальные собственники земли могли изымать у трудящихся прибавочную стоимость; следовательно, при феодализме именно политический фактор является детерминирующим фактором, позволяющим привилегированному меньшинству изымать прибавочную стоимость. Но почему для феодального строя политический фактор является детерминирующим? Ответ: потому что конечный счет — это экономический счет, который и есть детерминанта. В самом деле, в силу способа производства и отношений между непосредственными производителями и классом феодалов изымание прибавочной стоимости может осуществляться только через господство политического класса. По тем же соображениям, но в противоположном смысле капиталистический или современный строй определяется тем, что изымание прибавочной стоимости в силу природы этого строя осуществляется прямо в экономическом процессе без посредства политического фактора. Отсюда формула: экономический фактор, в конечном счете, всегда является детерминантой, ибо именно он детерминирует факторы, которые в каждой общественной формации играют главную роль. Так можно комбинировать старую традиционную идею марксизма о детерминирующей роли экономического фактора и ввести многообразие экономических режимов, многообразие общественных формаций в соответствии с ролью, присущей каждому из факторов в различных режимах.

Исходя из этой общей теории, Альтюссер использует некоторое число понятий, с помощью которых, считает он, можно реконструировать, словно в комбинаторике, различные общественно-экономические режимы, или различные общественные формации.

Альтюссер и его ученики используют следующие фундаментальные понятия: 1)

понятие трудящегося; 2)

средства производства, которые делятся на: а) предмет труда и

б) средства труда; 3)

нетрудящиеся с двумя различными отношениями: а) отношениями собственности и б) реальным присвоением. Различие между отношением собственности и реальным присвоением легко понять: отношение собственности носит строго юридический характер; реальное присвоение есть эффективная способность кого-нибудь брать с непосредственно трудящегося прибавочную стоимость.

Таковы основные понятия: трудящийся, средства производства, предмет труда, средства труда, нетрудящийся, отношения собственности, реальное присвоение. Наука истории, если бы она была создана, могла бы с помощью этих фундаментальных понятий воспроизвести структуру каждой общественной формации или каждого экономического строя. Это можно сделать в соответствии с отношениями, которые связывают друг с другом эти пять фундаментальных понятий, выражающих пять главных отношений, которые на каждом этапе истории определяют 1) структуру способа производства и 2) общее устройство общественной формации.