Экзистенциализированный марксизм

На прошлой педеле я затронул несколько специфических вопросов. Сегодня речь пойдет о том, чтобы продемонстрировать тесную связь философской или эпистемологической интерпретации исторических высказываний и самого смысла, который эти высказывания приобретают в такой метанауке.

В качестве примера я взял экзистенциалистскую реинтерпретацию марксизма в послевоенные годы. На будущей неделе я представлю реинтерпретацию марксизма школой, которая противостоит экзистенциалистско-гуманистической школе. Эту противоположную школу принято называть структуралистской школой. Главным ее представителем является Альтюссер.

Я напомнил вам основные теоретические положения марксизма: марксизм главным образом представляет собой анализ капиталистического

способа производства, раскрывающий его внутренние противоречия. Можно даже сказать, не придавая никакого пренебрежительного или критического смысла данному высказыванию, что научный социализм, в сущности, есть наука о капитализме. Это парадоксальное высказывание, тем не менее соответствует тексту Маркса, поскольку сам Маркс никогда не претендовал на подробное описание будущего социалистического общества: для Маркса его появление неизбежно, но сама форма не совсем ясна. Эти противоречия должны вести к параличу общественного строя, к революции или взрыву. Благодаря этому взрыву противоречия капиталистического строя приведут к социалистическому строю и исчезнет собственность на средства производства, она заменится коллективной собственностью. Маркс, как я вам уже говорил, когда его цитировал, в своих исследованиях специально изучал Англию, поскольку, с его точки зрения, она представляла образец капитализма. Это был наиболее ярко выраженный капиталистический способ производства, и поэтому в соответствии с научным методом вполне логично избрать для анализа этого способа производства наиболее удобный, в котором сущностные характеристики данного способа производства проявляются наиболее отчетливо.

Вообще Маркс выделяет базис, материальные условия производства, которые в целом доминируют в системе общественной жизни: «Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание», — писал Маркс в предисловии «К Критике политической экономии». Наконец, историческое движение, ведущее от капитализма к социализму, есть результат противоречий между производительными силами и производственными отношениями, из чего также следует классовая борьба.

Вот различные высказывания, которые известны каждому. На мой взгляд, есть две или три различные эпистемологические интерпретации, которые ставят своей целью точнее понять эти высказывания. 1)

Первая интерпретация — самая классическая или самая ортодоксальная, господствовавшая во 11 и, возможно, в 111 Интернационале, - это та интерпретация, которую представил русский критик «Капитала» и которую одобрял сам Маркс. Согласно этой интерпретации, марксизм, или теория Маркса открыл законы исторического развития, которые можно сравнить с законами естественных наук. В данном случае речь идет о сциентистской или объективированной интерпретации исторического развития или перехода от капиталистического способа производства к социалистическому. Объективная трудность такой интерпретации состоит в том, что закон, согласно которому капиталистический строй приведет к социалистическому, есть макроисторический закон, показывающий движение целостной системы. Однако на поверхности наблюдается естественное различие между законами физики или химии — закон падения тел, закон гравитации — все законы, пригодные для научно изолированной системы, — и такими макроисторическими законами, как, например, закон перехода от капитализма к социализму. 2)

Вторая интерпретация следует из первой, но смягчает ее догмати- f ческий характер: можно считать, что речь, собственно говоря, идет не о

макроисторических законах, сопоставимых с законами науки, а о том, что

анализ современного общества, от капитализма до социализма, представляет собой нечто такое, что принято называть крупными вехами истории.

Наконец, существует возможная интерпретация, которая должна совместить интерпретацию, опирающуюся на противоречие между производительными силами и производственными отношениями, и интерпретацию на основе классовой борьбы. Здесь сразу можно отметить две версии марксизма: противоречие между производительными силами и производственными отношениями апеллирует к объективированной интерпретации истории; но ссылка на классовую борьбу и на решающую роль эксплуатируемого класса в революции обращает наше внимание на людей и их действия. Самую удовлетворительную формулу этого сочетания производительных сил и производственных отношений, с одной стороны, и классовой борьбой — с другой, примерно можно представить так: производительные силы на определенном этапе своего развития тормозятся производственными отношениями или входят в противоречие с ними, то есть с частной собственностью на средства производства и распределением доходов. Эти противоречия проявляются в обострении классовой борьбы. Таким образом, пролетариат как действующий класс произносит вердикт, который следует из природы самого капиталистического способа производства.

Вот три вида интерпретации, которые в марксизме считаются ортодоксальными. Но есть много других интерпретаций: есть гегельянский марксизм, кантианский марксизм, марксизм, пронизанный аналитической философией... Но эти три интерпретации являются самыми простыми. А теперь я возвращаюсь к сегодняшней теме — к экзистенциалистским реинтерпретациям.

О чем идет речь у экзистенциалистов Сартра и Мерло-Понти? На мой взгляд, то, чем оба занимались, можно резюмировать следующим образом: и Сартр, и Мерло-Понти вышли из феноменологии и подверглись влиянию Гуссерля. Оба за исходную точку принимают «сознание» или «для-себя», по Сартру, или «человек в ситуации», по Сартру и Мерло- Понти. Другими словами, в качестве отправной точки они берут философию сознания и хотят воспроизвести основополагающие тезисы марксизма, которые я вам изложил.

Проблема для них состоит примерно в следующем: в каких условиях возможно вновь воспроизвести фундаментальные положения марксизма, включающие и себя объективированную интерпретацию исторического развития, исходя из философии сознания вообще пли философии индивидуального сознания? Вот задача, которой они посвятили себя, и вы найдете основные положения Мерло-Пси іти в его двух книгах, одна из которых названа «Гуманизм и террор», а другая — «Приключения диалектики». Что касается Сартра, то он часто обращался к этому вопросу. Двумя главными его работами являются «Коммунисты и мир», серші незавершенных статей, опубликованных в журнале «Temps modernes». Особо следует выделить очень важную книгу «Критика диалектического разума», представляющую своего рода синтез окончательного примирения экзистенциализма и марксизма.

Поскольку и Сартр, и Мерло-Попти исходят из философии сознания и из феноменологии, оба они, само собой разумеется, пе приемлют в качестве отправной точки объективированную социальную реальность, или реальность, приравненную к объекту. Не признают они и законы истории, которые можно было бы сравнить с законами природы: при изложении марксизма через законы, сопоставимые с законами естественных наук, явно обнаруживается противоречие между опредмечиванием пли овеществлением исторического развития и экзистенциалистским пли феноменологическим утверждением примата сознания.

Оба утверждают гносеологический примат субъективности, то есть первичность с точки зрения теории познания. Я добавлю, что у Сартра, по существу, речь идет об онтологическом примате субъективности, о сознании или праксисе, то есть о действующем человеке. В любом случае оба не приемлют тезис, согласно которому не сознание людей определяет реальность, а общественное бытие определяет сознание. Они не приемлют глагол «определять»: в самом деле, если вы утверждаете, что общественное бытие определяет сознание, то тем самым вы предполагаете несвободу сознания, что явно противоречит фундаментальному принципу философии Сартра. Поэтому ни Сартр, ни Мерло-Поі іти не могут принять глагол или понятие «определять». Но они признают взаимодействие ситуации и сознания: каждый из нас мыслит мир, исходя из той ситуации, в которой ои находится. Эта ситуация побуждает паше сознание и вынуждает так или иначе мыслить. Тем не мснсс пн Сартр, ни Мсрло- Понти не могут согласиться с тем, чтобы заменить глаголы «вынуждать» и «побуждать», сохраняющие свободу человека, глаголом «определять», лишающим его этой свободы. % 2)

Этот примат сознания (сознание первично по отношению к объективной реальности) у Сартра и Мерло-Попти находит свое продолжение в онтологическом примате. Это значит, что историческая реальность, по существу, создана мыслящими и действующими людьми, или, история состоит из людей, мыслен и человеческих действий, а также из более или менее очеловеченных предметов, то есть из вещей, имеющих значение благодаря людям. Действительно, если вы гуляете в доме или по соседним улицам, то общество вам представляется в двух внешних формах: с одной стороны, эго люди, которых вы встречаете и которых в достаточной мере понимаете, а с другой — совокупность предметов, несущих на себе следы людских мыслей п желаний. Все дома представляют собой очеловеченные предметы.

И Сартр, п Мерло-Попти признают диалектическую связь между ситуацией п субъективностью: я воспринимаю мир, исходя из ситуации, в которой и нахожусь, н моя ситуация как таковая существует только благодаря тому, как я ее воспринимаю. Здесь я использую понятие «восприятие» в духе Мсрло-Поптп. А на языке Сартра я сказал бы, что наблюдаемая ситуация существует только благодаря моему «замыслу» (это термин из работы «Бытие и ничто») или благодаря моему прсиссису (терміні из «Критики диалектического разума»). Иначе говоря: если я нахожусь в долине Шамопмкс, то гора, на которую я смотрю, имеет для меня разное значение в зависимости от моего положения: если, допустим, я стар, то не в состоянии подняться па гору и поэтому ограничиваюсь воспоминаниями о прошлом, когда мог это сделать. Совсем другое дело, если я являюсь профессиональным гидом, для которого гора — эго, прежде всего, высота, па которую нужно подняться, или восхождение, дающее средства для жизни. Повторяю: предмет, который я вижу, приобретает значение только благодаря моему намерению или благодаря моему замыслу. На языке Сартра это значит следующее: ситуация существует только благодаря моему замыслу; она существует только в той степени, в какой я отрываюсь от действительности, в той мере, в какой я перестраиваюсь для того, чтобы оказаться в ней.

Наконец, этот историко-человеческий мир, состоящий из действий, мыслей п проектов, состоит вместе с тем из намерений и чистых проектов, предметов н учреждений, имеющих вид квазиприроды, естественной к ваз н реальности, неизбежным пленником которых я являюсь. Понятие «овеществление сознания» — любимое выражение молодого Лукача, автора книги «История п классовое сознание». Оно было заимствовано экзистенциалистами п обозначает то, что сознание, согласно Сартру, абсолютно свободное, может жить только как пленник в мире, созданном другими людьми. Сознание овеществлено или отчуждено. Оно свободно, по свободно только в ситуации. Оно обречено па то, чтобы взять на себя часть реальности, ставшей объективной и опутывающей его: эта внешняя реальность становится частью этого сознания. Но, исходя отсюда, сознание, абсорбировав ценности и потребности окружающего мира, перестает быть полностью свободным, оно отчуждается, овеществляется нлп опредмечивается.

Это классическое изложение приводит марксистскую мысль к ее гегелевским истокам: сознание распространяется в объективном мире и через историю оно вновь обретает отчуждение вплоть до того момента, когда в конце своей Одиссеи оно снова впитывает объективации или возможные отчуждения. Таковы философские идеи, исходя из которых Сартр и Мерло-Понти пытаются реинтерпретировать марксизм.

Что касается полемики между Сартром и Мерло-Понти, то она связана с двумя отдельными темами. Прежде всего, была небольшая полемика по марксизму, вызванная второй книгой Мерло-Понти «Приключения диалектики». В этой работе Мерло-Понти дистанцировался от коммунистической партии и отказался признать за ней исторический приоритет, с которым соглашался в своей первой работе. Он отказался признать равнозначность партии и пролетариата. Поэтому возник политический спор о том, какую позицию следует занимать в отношении коммунистической партии. Этот спор я по возможности оставляю в стороне.

Второй аспект полемики Сартра с Мерло-Понти касался следующего вопроса: какова точная связь между ситуацией и желанием? Существует ли, как считал Мерло-Понти, тесная связь между ситуацией и действием? Или имеется резкое разграничение между объективно рассматриваемой ситуацией и принятым мною решением? Этот спор, малопонятный для нефилософов, отражал полуфилософский спор, заключающийся в следующем: какова связь между положением пролетариата и партией? Мерло-Понти обвинял Сартра в том, что последний представляет желание как абсолютную решимость, необоснованно предоставлять чрезмерный приоритет партии в отношении пролетариата. Симона де Бовуар ответила Мерло-Понти, но споры об отношении к партии и о точной форме диалектики между ситуацией и решением не помешали Сартру и Мерло-Понти иметь общую цель: исходить из феноменологическо-экзистенциалистской философии и воспроизводить фундаментальные положения марксизма.

Какими путями они приходят к воспроизведению того, что я называю герменевтической традицией или традицией понимающей мысли или интерпретации? Прежде всего, оба обращаются к проблеме, связанной с герменевтической традицией. Она восходит к Вико и наиболее рельефно поставлена Гегелем. Речь идет о том, что человек каждый раз находит сам себя в историческом мире, потому что он является его творцом. Он породил его, и вместе с тем этот внешний мир всякий раз как бы вводится и внедряется в сознание человека. Результатом самого определения исторической действительности как творения субъективности, праксиса, а также замысла или восприятия сознания является то, что экзистенциалисты вновь находят основной принцип герменевтической традиции. Исходя из этого, они также воспроизводят другую основную мысль герменевтической традиции истерического познания — мысль о том, что каждый из нас представляет пережитую историю, исходя из собственной ситуации. Отсюда возникают две главные проблемы, касающиеся соотношения феноменологического экзистенциализма и марксизма. 1)

Если любое восприятие или историческое понимание зависит от интерпретатора и от ситуации, в которой он находится, то откуда возникает истинность этого восприятия или этой интерпретации? В самом деле, не ведет ли утверждение о том, что каждый переживает историю, исходя из собственной ситуации, или интерпретирует исторический мир, исходя из своей ситуации, к тому, чтобы растворить истину во множестве восприятий, которые по определению тоже приемлемы, поскольку все они связаны с ситуацией, занимаемой наблюдателем? Трудно эту перспективу совмещать с философией, которая утверждает истину одной интерпретации исторической целостности. 2)

Вторая трудность представляется как другая версия первой: если каждый придает истории свой смысл, то откуда возникает смысл истории вообще? Если буржуа придает один смысл истории, а пролетарий — другой, то множественность смыслов истории связана с многочисленностью наблюдателей и классов: тогда на чем основывается истинность восприятия или интерпретации?

Очевидно, главная трудность феноменологического экзистенциализма связана с гносеологическим и онтологическим приматом индивидуального сознания: растворив историческую истину в серии жизненных опытов, экзистенциалисты столкнулись с проблемой установления истины целостной системы. Насколько я могу судить на основании текстов, Мерло-Понти и Сартр признают необъективность интерпретаций истории историческими субъектами.

Возьмем актуальный пример — войну во Вьетнаме. Эту войну можно интерпретировать, исходя из объединения двух Вьетнамов, исходя из законной борьбы Вьетконга и Северного Вьетнама за объединение Вьетнама. Но другие исходят из того, что раздел Вьетнама так же оправдан, как раздел Германии или Кореи, и что поэтому войска Северного Вьетнама, устремляясь на Юг, совершают агрессию. Эти противоречивые интерпретации войны во Вьетнаме приведены не просто так. В письмах, которые я получаю в течение года, содержится множество подобных интерпретаций: авторы, считающие себя людьми доброй воли, воспринимают одно и то же историческое событие по-разному, исходя из своих предположений, которые резко изменяют смысл самого события. Конечно, существует объективная истина, когда речь идет о подлинности той или иной битвы, но рассказ или историческая интерпретация придают разный смысл событию: смысл данного события меняется в зависимости от точки зрения того или иного автора. Этот перспективизм исторических восприятий нисколько не означает перспективизма исторического познания как познания научного. Я оставляю в стороне этот вопрос, к которому вернусь позже, но относительно Мерло-Понти и Сартра можно сказать, что, на мой взгляд, оба они исходят из принципиальной гомогенности жизненного опыта исторического субъекта и познания прошлого историком: с их точки зрения, историческое событие, пережитое историческим субъектом, имеет ту же природу, что и интерпретация прошлого историком. Но если утверждается гомогенность жизненного опыта истории и воспроизведения исторического прошлого историком, то необходимо признать плюралис- тичность реинтерпретации прошлого. Отсюда следует, что существует также противоречие между этим релятивизмом точек зрения, представляющим характерную черту экзистенциалистской интерпретации истории, и фундаментальными положениями марксизма. Возникает вопрос: каким образом Сартр и Мерло-Понти, исходя из плюрализма, вытекающего из их интерпретации исторического опыта, могут вновь найти единственную истину истории?

У Мерло-Понти ответ не вызывает сомнений: он его сформулировал в «Гуманизме и терроре». В этой книге он признает релятивизм исторического восприятия или жизненного опыта истории и вместе с тем добавляет, что история имеет смысл лишь в том случае, если она ведет к реализации того, что он называет «подлинной интерсубъективностью». Вот более философское объяснение: можно сказать, что история имеет смысл лишь в той мере, в какой она ведет к взаимному признанию людей, и история представляется разумный именно потому, что коммунистическое движение ведет к этому взаимному признанию. Отсюда альтернатива: либо коммунизм, основанный на пролетарском опыте, ведет к «подлинной интерсубъективности», к взаимному признанию людей, либо история не имеет смысла и представляет собой абсурд. Вообще можно выразиться и так: либо марксизм становится истинным, либо история лишена смысла. Иными словами, либо марксизм становится истинным, либо история, согласно Шекспиру, — это шумный и яростный рассказ, переданный идиотом и лишенный смысла.

Благодаря этому, то есть признанию пролетариата как носителя единственного универсального жизненного опыта, осуществлению «подлинной интерсубъективности» с помощью пролетарского движения Мерло- Понти может придать смысл истории: преодолеть смыслы, которые различные исторические субъекты придают своему жизненному опыту и изложить условия, в которых эти разнообразные смыслы могут быть сведены к одному смыслу, представляющему собой осуществление «подлинной интерсубъективности».

Стало быть, Мерло-Понти, как и Сартр, исходя из абсолютного индивидуализма свободного сознания, не может обнаружить детерминизм и возможность предвидения. Они оба не могут вновь обрести детерминистский марксизм и возможность предвидения будущего, потому что такая возможность потребовала бы свободы человека и желания обоих спасти свободу сознания. Конечно, они могут сказать в соответствии с марксистским тезисом, что либо пролетарское коммунистическое движение приведет к признанию человека человеком, либо история не имеет смысла (социализм или варварство). Но остается выяснить, почему это должно произойти в XX или в середине XX в., а не в середине XXI или XXII в.: Сартр и Мерло-Понти не могут снова найти как раз объективированный детерминизм, ибо именно такой детерминизм может предсказать будущее.

Позиция Мерло-Понти содержит и такую трудность: история, исследуемая, исходя из множества субъектов, имеет не один, а много смыслов. Но не очевидно, что можно довольствоваться тезисом о множестве смыслов.

Как бы там ни было, в отличие от ортодоксального марксизма или даже от марксизма Маркса, экзистенциализированный марксизм не предлагает законов истории и всеобщего детерминизма. И вообще он даже не желает говорить об Истории с большой буквы в той мере, в какой термин «История» включает в себя возможность становления смысла или смыслов на протяжении всего исторического развития. Как бы ни старались экзистенциалисты найти эквивалент марксизма, исходя из противоположных мотивов, имеется предел успеха: они никогда вновь не смогут воспроизвести объективированную и направляемую законами историю. Короче говоря, они никогда не обнаружат детерминизм. Как у Мерло-Понти, так и у Сартра также есть «квазиобъективность», «квазиприрода», созданная действиями людей, выкристаллизовавшимися в социальные институты, есть «квазидетерминизм» сознаний окружающей средой. Но я всегда говорил: «квазидетерминизм», потому что свобода, в понимании Сартра, сохраняется в той мере, в какой окружающая среда толкает или побуждает, но не детерминирует. Вместе с тем свобода существует только в той мере, в какой существуют замыслы или замысел, смыслы, но не смысл.

В конце концов, у Мерло-Понти остается только абстрактная формула «подлинной интерсубъективности». У Сартра в «Критике диалектического разума» можно найти высказывание, эквивалентное высказыванию Мерло-Понти. Согласно этому высказыванию, каждый должен относиться к другому как к субъекту и узнавать свой замысел. У Сартра налицо вся диалектика объективации: взгляд Другого превращает меня в объект, так же как мой взгляд на Другого превращает его в объект. Отсюда следует взаимная объективация сознаний до такой степени, что никогда одно сознание не может обладать другим сознанием, поскольку оно обладает только объективированным Другим. Однако в «Критике диалектического разума» говорится о том, как можно преодолеть эту бесконечную диалектику сознания, постигающего только объективированное Другое и которое, следовательно, отчуждает его либо своим взглядом, либо своим действием: именно благодаря общим действиям каждый признает замысел Другого.

Такой марксизм без детерминизма представляет собой скорее марксизм классовой борьбы, чем марксизм производительных сил и производственных отношений. Сартр и Мерло-Понти никогда не анализировали проблемы производительных сил и производственных отношений: Сартр воспроизводит формулу, согласно которой материальные условия определяют социальную жизнь вообще. Что касается Мерло-Понти, то, как в «Гуманизме и терроре», так и в «Приключениях диалектики» он ссылается, если можно так выразиться, целиком на марксизм классовой борьбы, но не на марксизм производительных сил и производственных отношений, что, впрочем, вполне нормально, потому что марксизм субъективности — это непременно марксизм классовой борьбы, а не марксизм производительных сил и производственных отношений, как марксизм объективации.

Как перейти от классовой борьбы к тому, что придает смысл истории? Мерло-Понти совершает такой переход через тезисы молодого Маркса, согласно которым пролетариат как таковой представляет собой универсальный опыт. Маркс в своей известной работе «К критике гегелевской философии права. Введение» писал, что пролетариат не притязает на какое-то особое право, ибо над ним тяготеет не особое бесправие, а бесправие вообще. И его страдания носят универсальный характер. Вследствие этого он становится универсальным классом. Мерло-Понти воспроизводит этот тезис Маркса об имманентной универсальности пролетариата, дающей привилегию действиям пролетариата по отношению к другим классам, и предоставляет привилегию коммунистической партии или партии, выражающей пролетарский опыт.

Экзистенциалистская реинтерпретация марксизма — это вариант гегельянского марксизма. На мой взгляд, основные идеи гегельянского марксизма впервые были изложены Лукачем в 1923 г. в работе «История и классовое сознание». Действительно, Лукач благодаря своему гению воспроизвел некоторые идеи молодого Маркса в то время, когда не все его работы еще были известны. Этот гегельянизированный марксизм был очень распространен в Германии до 1933 г, И до сих пор существующая Франкфуртская школа, как и экзистенциализированный марксизм французов, представляет собой один из вариантов гегельянизированного марксизма. Впрочем, забавно, что Маркузе, представитель Франкфуртской школы, которого я знал еще в Германии до 1933 г., то есть до прихода к власти Гитлера, спустя 35 лет поддался настроению молодого поколения и стал несколько лет назад героем интеллектуального авангарда, в то время как, смешав Фрейда и Маркса, он воплощает характерную атмосферу Германии эпохи Веймара.

Попытка соединения экзистенциализма и философии сознания с марксизмом в конце концов не вызвала бы столько эмоций и споров, если бы эту философию не изложил Мерло-Понти в связи с чисткой во Франции и процессами в Москве. «Гуманизм и террор» — это дискуссия о чистках во Франции и о процессах в Москве, и я попытаюсь показать вам связь между реинтерпретацией марксизма и дебатами по поводу политического правосудия. В скобках заметим, что в свое время на Западе всякий, кто говорил о московских процессах, считался подозрительным. Но после выступления Хрущева на XX съезде КПСС и официального признания того, что происходило во время этих процессов, сегодня это можно обсуждать совершенно спокойно, не вызывая никаких подозрений.

Чистка во Франции и процессы в Москве - совершенно разные явления: если Мерло-Понти сравнил проблему чистки во Франции с проблемой московских процессов, то это потому, что в обоих случаях он обнаруживал свою основную тему — неоднозначность истории, неуверенность в будущем и ответственность индивида. Относительно чисток во Франции проблема ставится еще так: что значит политическое правосудие? Можно ли в данном случае говорить о политическом правосудии, которое могло бы быть иным, чем сведение счетов? Трудность заключается в следующем: в 1940—1944 гг., и во всяком случае в 1940—1942 гг. во Франции было такое же законное правительство, как и многие другие, поскольку оно получило мандат от Национального собрания, и оно было, вероятно, легитимным в той мере, в какой можно определить легитимность. Как в таком случае осуждать тех, кто подчинялся законному правительству? И как сточки зрения правосудия#можно ретроспективно или ретроактивно объявлять незаконным правительство, которое было законным? Действительно, юридически проблема была неразрешима, так что у осужденных было чувство, что их несправедливо осудили. В данном случае законодательство имело ретроактивный характер. Что, в самом деле, может означать поддержка отношений с врагом в оккупированной стране, подписавшей перемирие с временным победителем, хотя война еще продолжается? Процессы и приговоры неизбежно вызывали бесконечные протесты. Из этого Мерло-Понти сделал вывод: что в силу переменчивости истории человек предоставлен самому себе и несет ответственность за свои решения; история неоднозначна, и поэтому она может считать постфактум то или иное решение преступным, хотя, возможно, первоначальное намерение не было преступным.

Что касается процессов в Москве, то здесь проблемы носят иной характер. Теперь, когда в нашем распоряжении имеется доклад Хрущева, можно комментировать интерпретации, которые были даны на Западе признаниям крупных советских руководителей в ходе открытых процессов 1936—1938 гг. Что говорили на Западе по поводу этих процессов? Я называю «московскими» процессы, на которых Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков и некоторые другие коммунистические руководители первого поколения признали свои преступления, были приговорены к смертной казни и, вероятно, казнены. На Западе были известны три интерпретации, которые представляют для нас интерес: 1)

Некоторые верили в истинность признаний или признанных фактов в обычном смысле этого слова: невозможно, говорили они, чтобы люди признавались в создании конспиративных групп, если они этого не делали. Следовательно, они в действительности создавали такие группы. Это была самая распространенная интерпретация, по крайней мере, в некоторых кругах. Однако данная интерпретации сталкивалась с определенными трудностями: среди признанных преступлений некоторые якобы были совершены за пределами Советского Союза, а после проверки оказывалось, что дело обстояло иначе. Но забудем об этих трудностях: первая интерпретация заключалась в том, что обвиняемые признали свои преступления или совершенные ими ошибки. 2)

Вторая интерпретация состояла в поиске и анализе идеологического механизма, с помощью которого обвиняемые, в конце концов, признавали преступления, которых они не совершали. 3)

Наконец, третья интерпретация заключалась в том, что обвиняемые были просто оппозиционерами (порой этого даже не было) и что по той или иной причине Сталин решил их устранить.

Нет ничего экстраординарного или скандального в том, что сделал Мерло-Понти: он постарался выяснить психологическо-идеологический механизм, посредством которого обвиняемые, в конце концов, пришли к признанию преступлений, которых они не совершали. Имплицитно можно предположить, хотя это необязательно, что они добровольно признали свои преступления, но Хрущев сказал, что они не признавались добровольно в ошибках, которых не совершали. Для нахождения психологическо-идеологического механизма необходимо, однако, предположить, что эти признания, по крайней мере, в некоторой степени, были добровольными.

Однако механизм, с помощью которого люди могут быть доведены до признания преступлений, которых они не совершали, абсолютно не содержит ничего таинственного. Для его раскрытия достаточно вспомнить последний диалог Вышинского и Бухарина, когда последний сам указал на механизм, с помощью которого его вынудили признаться. В самом деле, достаточно было сказать, что оппозиционер часто действовал так, как если бы он был врагом власть предержащих и наносил иной раз ущерб режиму, принципы которого он признавал, или что оппозиция, желая победить, прибегла к внешней помощи. Другими словами, достаточно было сказать, что противостоящий власть предержащим действовал как враг власти; и поскольку он действовал как противник власти, он был врагом власти и поэтому мог использовать все средства для ее свержения. Согласно этой интерпретации, оппозиционер мог вступить в сговор с гитлеровской Германией и стать агентом гестапо, чтобы свергнуть власть, противником которой он являлся.

Этот механизм, который я просто назову цепной идентификацией и который заключается в том, чтобы перейти от как если бы к действительности и представить в конце цепной идентификации то, что могли сделать оппозиционеры, был проанализирован Мерло-Понти. Не хватало лишь одного элемента, на что я обращал внимание: следовало представить аргументированное объяснение того, почему оппозиционеры как революционеры соглашались на бесчестие, признавая свои связи с противниками режима. Было два способа преодолеть этот этап. Первый способ — это использование свидетельских показаний Бухарина: когда находишься в тюрьме и размышляешь о своей судьбе, то начинаешь понимать, что ты больше не в партии, не в революционном движении и что жизнь потеряла всякий смысл. Революционеры первого поколения были убежденными политиками, для которых подлинную жизнь представляла жизнь политическая. Лишенные своей политической идентичности, они лишались всего, и поэтому они хотели остаться до конца в движении, к которому принадлежали, которому посвятили свою жизнь. Поэтому они соглашались оказать последнюю возможную услугу движению, преобразившись в революционных камикадзе, то есть морально они себя убивали, чтобы оказать последнюю услугу партии и засвидетельствовать, что они не вышли из коммунистического движения и что, несмотря на допущенные ими ошибки, коммунистический режим является тем режимом, которому они посвятили свою жизнь. Исходя из этого, можно обнаружить в признаниях осужденных своего рода желание или полудобро- вольное согласие.

В свое время эта интерпретация, не имеющая ничего экстраординарного, вызвала возмущение и протесты. Некоторые усматривали в ней оправдание процессов. Но нельзя сказать, что Мерло-Понти специально хотел оправдать процессы. На самом деле он хотел найти идеологический механизм, который мог бы объяснить признание не совершенных преступлений; при этом он искал механизм, который не был механизмом давления или пыток. Это тот механизм, на который, может быть, упрощая, указал сам Хрущев. Вторая причина возмущения состояла в том, что Мерло-Понти, желая снова найти марксизм исходя из философии индивидуального сознания, приступил к отождествлению, о котором я только что упомянул, марксизма и пролетарского движения, с одной стороны, и исторического разума — с другой. Он это сделал так, что, кажется, всех своих читателей поставил в тупик: либо следовало признать движение, которое привело к тому, что сегодня принято называть культом личности, либо согласиться с тем, что вся история не имеет смысла.

К тому же работа «Гуманизм и террор» опровергала Кёстлера, который в книге «Слепящая мгла», в сущности, предлагал ту же интерпретацию признаний. Герой этой книги Рубашов, действительно, очень похож на Бухарина. Разница в интерпретациях Мерло-Понти и Кёстлера до смешного незначительна. Она заключается в том, что Кёстлер в отличие от Мерло-Понти объективирует историю как вид внешней реальности, которую навязывают людям: либо история ведет к социализму, либо она не имеет смысла. По мнению Мерло-Понти, Кёстлер был плохим марксистом, потому что, с одной стороны, он полагал объективированую историю, а с другой — только индивидуальное сознание противопоставлялось этой объективной и чудовищной истории. Ошибка Кёстлера, считает Мерло-Понти, заключается в желании всех поставить перед альтернативой «йог и комиссар», альтернативой объективированной истории и индивидуального сознания, в то время как сущность самого марксизма состоит, с точки зрения Мерло-Понти, в непрерывной диалектике между ситуацией и решением. Любопытно, что, в сущности, Мерло-Понти, принимая ту же интерпретацию, какую предложил Кёстлер, увлекся долгой полемикой против него. Исходя из своей реинтерпретации марксизма в духе феноменологии или экзистенциализма, он хотел показать эту непрерывную диалектику, это бесконечное переплетение квазиобъекта и решения, которое избегает строгой альтернативы объективированной истории и индивидуального сознания. Эта альтернатива представлена также в философии Сартра.

Я вам прочту несколько строк из «Феноменологии перцепции», где выражена центральная тема экзистенциализированного марксизма Мерло-Понти. Она расходится с позицией Сартра. Речь идет об отрывке в конце «Феноменологии перцепции»: «Пока помещают друг против друга без посредника «для себя» и «в себе», пока не замечают между нами и миром эту естественную черту субъективности, это доличностное время, опирающееся на себя, необходимы действия для проявления времени, и все представляет собой выбор: дыхательный рефлекс как моральное решение, сохранение как созидание. С нашей точки зрения, сознание приписывает себе эту силу универсального созидания лишь в том случае, если оно обходит молчанием событие, которое сделало из него базис и которое есть его начало. Сознание, для которого мир есть «само собой разумеющееся», которое его находит «уже созданным» и представляет в самом себе, не выбирает абсолютно ни свое бытие, ни форму своего бытия»'8.

Я повторяю эту фразу: «Сознание, для которого мир есть «само собой разумеющееся», которое его находит «уже созданным», — такова ситуация, в которой сознание каждого из нас уже находится, — «не выбирает абсолютно ни свое бытие, ни форму своего бытия». Это означало выступить против абсолютного выбора каждым человеком, выбора, предложенного молодым и, может быть, зрелым Сартром. Что, стало быть, значит свобода? Родиться значит одновременно появиться на свет и родиться в мире. Но поскольку этот мир уже создан, нет никогда абсолютного выбора: в одном случае нас побуждают, в другом мы открыты для бесконечных возможностей. Следовательно, никогда не бывает ни абсолютного детерминизма, ни абсолютного выбора; я никогда не являюсь ни вещью, ни голым сознанием. Процитированный текст полностью характеризует позицию Мерло-Понти и философию неоднозначности: нет абсолютного выбора (сознание уже наполовину было сформировано, когда оно рождалось в самом себе), нет также детерминизма.

Другой текст: «На процессах 1938 г. личностная патетика исчезает и наблюдается проявление драмы, связанной с самыми общими структурами человеческого действия, настоящей трагедии, являющейся трагедией исторической случайности. Какой бы ни была его добрая воля, человек предпринимает действие, не осознавая его объективный смысл, он строит для себя образ будущего, прогнозируемого только в самых общих чертах. В действительности он постулирует будущее, во имя которого может быть осужден, поскольку само событие не вызывает сомнений. Диалектика, ход которой полностью нельзя предсказать, может преобразовать намерения человека в их противоположность, и, тем не менее, необходимо сразу же занять определенную позицию»19. И далее: «Разделение происходит уже не между человеком и миром, а между человеком и им самим». И Мерло-Понти приходит к заключению, которое сегодня выглядит несколько ироничным: «Вот весь секрет признаний на московских процессах»20. Я думаю, что Мерло-Понти ошибался, когда полагал, что философская проницательность является единственным объяснением московских процессов, мо вот еще один отрывок: «Пока не создана система учреждений, возможны несчастные сознания, объединившиеся оппозиционеры возвращаются в оппозицию, вновь занимают свое место в совместной деятельности скорее благодаря добровольному стремлению, чем стихийному движению. Признания на московских процессах были только крайними случаями среди писем с выражением покорности Центральному Комитету, что в 1938 г. было составной частью повседневной жизни СССР. Они представляют собой загадку только для тех, кто не знает о соотношении субъективного и объективного в марксистской политике»21.

Эта цитата из Мерло-Понти изумительна. Признания представляли загадку по другим причинам, которые сегодня нам лучше известны. Кроме того, соотношение субъективного и объективного, которое Мерло- Понти называет «марксистской политикой», является соотношением субъективного и объективного в экзистенциализированном марксизме. Может быть, я ближе к этому экзистенциализированному марксизму, чем к ортодоксальному, но я не уверен в том, что вся загадка московских процессов может просто исчезнуть благодаря размышлению над соотношением субъективного и объективного.

Остается выяснить — именно это я и хотел показать, — каким образом реинтерпретация марксизма, исходя из определенной философской позиции, может закончиться тем, чем был экзист^нциализированный марксизм первого этапа послевоенного периода.