3. Союзы молодежи.

Организационная структура комсомола была параллельна структуре партии: в областях, округах, районах, городах образовывались комитеты, управляющие в перерывах между съездами руководящего органа, которому на общегосударственном уровне соответствовал "Центральный комитет комсомола". Каждый комитет избирал для себя бюро и секретариат, во главе которого находился первый секретарь. На эту демократическую структуру комсомол и опирался в свой начальный период, ведя жесткую полемику с буржуазными молодежными объединениями, в особенности с бойскаутами, чья дисциплина была военной, поскольку члены организации якобы не имели избирательного права. Поскольку бойскаутов, кроме прочего, упрекали в симпатиях к белым, не замедлил последовать запрет конкурирующих молодежных объединений, однако "избирательные права членов комсомола" были очень скоро значительно ограничены по партийному образцу - все выборы должны были утверждаться высшими инстанциями, а номинирование кандидатов полностью перешло в руки коммунистических фракций, в то время образовывавших остов формально самостоятельного союза.

Уже в первые годы все же было заметно, что молодежи, то есть комсомолу, приписывается как роль авангарда, так и собственно классовые интересы. Так, на первых съездах комсомола цели и надежды (задачи) коммунистов проговаривались особенно настоятельно: будущее общество сосуществующего в дружбе человечества без начальников и господ (господ и рабов), без помещиков и капиталистов, без лентяев и паразитов, а также Москва как центр мировой коммунистической республики. Слова Преображенского, когда он торжественно обратился к комсомольцам как членам "великого класса", который как единое целое должен побеждать и будет побеждать, даже если от многих это потребует пожертвовать своей жизнью, вызвали настоящее ликование.2

Хотя авангардизм вскоре был пресечен партией и основной тон призывов стал направляться не на защиту молодежи, а на рост производства, тем не менее и после Гражданской войны комсомольцы отличались не только передовыми показателями в труде, но также особой склонностью к критике, достаточно острой для того, например, чтобы давать негативную оценку Советскому правительству в вопросе выделения средств на воспитание, по сравнению с соответствующими затратами царского правительства. 3 Не удивительно, что расхождения партийных фракций откликались сильнейшим эхом в комсомоле, и что Троцкий имел множество последователей. Однако основы оставались неоспоримыми: комсомол должен с особым воодушевлением быть готов отдать себя делу просвещения и должен одолеть неповоротливое старшее поколение и поповское влияние, например, при помощи "Красного Рождества" и "Красной Пасхи", что он должен ускорить процесс ликвидации безграмотности и бороться против предрассудка, препятствующего обучению девочек. Хотя в первые годы комсомол и был в первых рядах борцов за новую сексуальную мораль - от теории "стакана воды" зачастую был лишь один шаг до так называемых "афинских ночей" - однако Ленин выступил с разоблачением подобных взглядов, так что во второй половине 20-х годов, наряду с проведением антиалкогольных кампаний, велась также борьба с "сексуальной распущенностью".

Лозунг "телесного закаливания" был заимствован комсомолом у организаций бойскаутов - при всей его общей враждебности к ним, равно и начальное военное воспитание быстро стало его центральной задачей. В декабре 1929 года ЦК комсомола приняло следующее решение: "Комсомол принимает участие в воспитании молодежи допризывного возраста. Его задачей является формирование будущих кадров Красной Армии при помощи физического воспитания и дослужебной начальной военной подготовки, соответствующая пропаганда и организация молодежи, проведение среди будущих призывников политико- просветительской работы и подача примера дисциплинированности и выполнения своих обязанностей".4

Особенно тесные отношения с Красной Армией установились у комсомола с началом Гражданской войны благодаря практике "шефства" над какой-либо из частей Красной Армии, а в 1930 году уже можно было похвастаться тем, что члены партии и комсомола составляли не менее 70% состава военных воздушных сил. 5 Однако еще больше энтузиазма, чем начальная военная подготовка и служба в армии пробуждали среди молодежи могущественные проекты пятилетних планов, которые в большей степени, чем что-либо другое, содействовали переходу бывших троцкистов в лагерь Сталина. Тысячи комсомольцев были мобилизованы для сотрудничества на строительстве тракторного завода в Сталинграде или гигантской электростанции в Запорожье. Они работали на износ и с воодушевлением, "ударники труда" и участники "социалистического соревнования", в честь который построенный в эти годы индустриальный центр на Амуре был назван "Комсомольском". Так, 29-летний инженер- строитель Авраний Савенягин в 1930 году отправился на Урал, где вместе с другими тысячами воодушевленных комсомольцев, плохо одетых и замерзающих на шестидесятиградусном морозе, строил металлургический комбинат г. Магнитогорска.7

Комсомол принимал также большое участие и в коллективизации, и когда Бухарин на одном из съездов заявил, что жгучая ненависть к классовому врагу является основной максимой новой морали, то его слова прежде всего относились к комсомолу.8 Воодушевлением и ненавистью были также полны и самые юные среди молодежи - союз "юных пионеров", а также еще более юные "октябрята", - так, 14-летний Павлик Морозов стал национальным героем, когда донес на своего отца за контрреволюционные действия, сам затем став жертвой внутрисемейной мести.

Между тем, уже к началу 30-х гг. "класс" становится практически неразличимым от "социалистического Отечества" - уже в детском саду детям внушали любовь к советской родине и ее вождю, великому Сталину; впечатляющая Церемония приема в пионеры, на которой юным пионерам повязывали красные галстуки, отпечатывалась глубоко в душе каждого. В "пионерлагерях" комсомольцами, их пионервожатыми, им опять же прививался патриотизм и коммунистическое самосознание, и в конце концов

лучшие из них становились кандидатами в партию. Так замыкался круг, и новый человек все более утверждался от поколения к поколению, приводя все более гомогенный советский народ ко все более великим победам. ; Разумеется, в то же время было все сложнее представить, каким образом он сможет растворить себя, свой русский язык и свое государство в будущем мировом сообществе. Не слышатся ли отзвуки традиционного стремления к мировому господству в обращении Лазаря Кагановича j Съезду комсомола: "Вы станете хозяевами целого мира"?10 j

Конечно верно, что и члены гитлерюгенда громко и убежденно распе- ] вали на всех улицах Германии строки песни "Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра целый мир", а в 1937 году в его - как "государственной молодежной организации" - состав входил не просто, как в комсомоле і (численность которого составляла к 1940 году Юмлн. членов), значитель- ? ный процент молодежи, а практически все молодые люди в возрасте от 10 ' до 18 лет, за исключением евреев. Если для членства в комсомоле требовалась "абсолютно чистое социальное происхождение"11, то соответст- і вующая чистота расового происхождения Гитлерюгенда была значительно менее безусловна и тем самым более симптоматична для общества, в котором просто невозможно было представить исключение мелкой буржуазии и зажиточного крестьянства.

С одной стороны, это основанное учениками берлинской гимназии движение было типичным эмансипационным движением: восстание молодежи против лицемерия Вильгельма, против устаревших норм, против косности немецкого классового общества - и в этой связи, вне всяких сомнений, представляло очень современное явление. С другой стороны, оно усматривало свой жизненный идеал в средневековом рыцарстве и здоровом деревенском образе жизни, в связи с чем его можно было назвать реакционным. 12 Однако, вероятно, тем более развитым, то есть более комплексным является общество, чем больше в нем совершается синтезов между существующим представлением чистого прогресса и существующим представлением о чистой реакции, поскольку культура, лишенная противоречий, бедна, какой бы привлекательной и добродетельной она себе не казалась.

Отличительная особенность ГЮ состояла, между тем, не в его общности с молодежным движением, но в решительной включенности в политическую борьбу масс: не путешествие юных туристов, а парад перед фюрером был их вызовом; не дружба избранных в кругу союзного лагерного костра, а "товарищество" великой организации. И все же именно внутреннее рассмотрение выявляет характерное для комсомола сходство с молодежным движением: а именно принцип "молодежью должна руководить молодежь", их песни, зачастую пока еще игровой характер их упражнений на местности, которые в мирное время вряд ли можно было серьезно воспринимать как "начальную военную подготовку". При всей недооценке социальных различий она все же ни на мгновение не ставила под сомнение их существование, и в целом, по форме своего проявления оно уже было удалено от немецкого "рабочего молодежного движения" не меньше, чем от комсомола.

Первые молодежные группы НСНРП существовали еще до 1923 года, а в 1926 году в Плауэн-Фогтлане возникло "Великогерманское молодежное движение".13 На Веймарском партийном съезде оно было официально признано молодежной организацией НСНРП, и по предложению Юлиуса Штрайхера была переименовано в "Гитлерюгенд. Союз немецкой рабочей молодежи". Прежде всего оно явно рассматривалось как организация молодого поколения СА, и потому подчинялась его высшему руководству. В 1929 году был образован "Национал-социалистский союз школьников" под руководством Адриана Рентельна, в 1930-м - "Союз немецких девушек". Намного большее политическое влияние, однако, приобрел "Национал-социалистский немецкий союз студентов", который посредством акций и демонстраций сделал свое пребывание в университетах весьма ощутимым, и уже в 1931 году захватил власть в объединенном союзе немецких студентов. Его руководитель Бальдур фон Ширах, сын директора театра, был назван в октябре 1931 года "рейхсюгендфюрером (вождем молодежи Рейха) НСНРП" и в марте 1932 года в связи с запретом С А Брюнинга-Гренера был выведен из подчинения СА. На "молодежном съезде Гитлерюгенда Рейха " в Потсдаме 1 и 2 октября 1932 года Гитлер около семи часов с поднятой рукой принимал парад, в котором принимало участие около 100000 молодых людей. 312

JPHC'T НОЛЬТЕ

Агитационная и массовая работа ГЮ выразительно отличала его от буржуазных союзов молодежи, равно как характерным для него был и высокий процент членства молодых рабочих и учеников-подмастерьев - около 70%. И все же ГЮ охватывал лишь незначительное меньшинство молодежи, ведь "Рейхскомитет немецких молодежных объединений" насчитывал около 5-6 миллионов членов. Однако 30 января 1933 года последовали столь же поворотные события, как и в случае с профсоюзами: 5 апреля канцелярия была захвачена , а власть в Комитете узурпирована, никакого серьезного сопротивления чему не последовало. Политические молодежные организации вместе с соответствующими партиями были распущены и запрещены, правые группы, такие как Бисмаркюгенд и Гин- денбургюгенд, были частично переведены под начало ГЮ. Большие трудности доставила "союзная молодежь". Сначала она присоединилась к "Великонемецкому союзу молодежи" под руководством адмирала фон Тротта. О каком-либо принципиальном споре речь между тем не шла, поскольку правое крыло молодежного движения уже с 1919 года счита- лось "народным". Несколько позже Ширах охарактеризовал эти различия следующим образом: "Мне претит прежде всего идеология их союза. Они считают себя элитой, а нас толпой. Мы были "народной молодежью", они - "избранной молодежью". Национал-социалистское государство не потерпит такую точку зрения".

На этот раз последовала смена государственной власти. 17 июня 1933 года Ширах был назначен Гитлером "вождем молодежи немецкого рейха", и его первым служебным распоряжением был роспуск "Великоне- мецкого союза". Из всех остальных союзов в состав ГЮ вошел только "Bund Artamanen", преобразованный в "Landdienst der HJ". Евангелическая молодежь в конце 1933 года была включена в ГЮ путем соглашения с епископом Рейха Мюллером, не потеряв при этом своей идентичности вовсе - только теперь ее заботы бы ли ограничены исключительно задачами спасении души. Намного упорнее оказались католические молодежные организации, такие как Союз школьников "Новая Германия", которые до определенной степени поддерживались конкордатом, но уже в течение нескольких лет их работа была парализована многочисленными мерами давления и цензуры.

Некоторое время суббота считалась "Днем молодежи государства". 1 декабря 1936 года был принят "Закон о Гитлерюгенд", который возлагал на ГЮ ответственность за общее телесное, духовное и нравственное воспитание молодежи школы и родительского дома. С этого момента ГЮ действовала преимущественно как строго организованная система учета в области начальной военной подготовки в некотором не только техническом смысле. Характерным было также наличие внутри организаций таких подразделений, как "Юнги-ГЮ (Марине-ГЮ)", "Мотор-ГЮ" (приписанные мотопехотным и авиавойскам). В 1938 году ГЮ получило даже собственную "патрульную службу", некое подобие охранной службы (Sipo), имевшую спецотряды (150 человек) в каждом подразделении. Особые отношения с СС установились благодаря соглашению между Ширахом и Гитлером: молодая смена объединений СС должна была рекрутироваться прежде всего из "патрульной службы ГЮ" (Streifendienst); HJ-Landdienst (сельские патрульные службы), в свою очередь, представляла важнейший ресурс для Wehrbauern (крестьянских отрядов самообороны).

Структура организаций соответствовала общей национал- социалистской организационной модели, принципиальным для каковой был отказ от дискуссионности, непреложность иерархии и приказа: от обергебитсфюрера приказ по цепочке передавался к гебитсфюрерам, баннфюрерам, штаммфюрерам, фюрерам дружин и отделений, а также к "камерадшафтсфюрерам" ("руководителям товариществ"), которые считались своего рода унтер-офицерами. Высшими считались чины, начиная от позиции баннфюрера (командира полка); опасность бюрократии практически удалось избежать. Аналога комсомола как "легкой кавалерии партии", призванной одолеть бюрократизацию государства, в любом случае не существовало, и тем более аналога комитетов, бюро и секретариатов. Так же мало ГЮ был задействован в "производственных битвах" или на строительстве новых индустриальных предприятий. Во время войны члены ГЮ привлекались к участию в сборе урожая и налаживанию противовоздушной обороны, создавали вспомогательные службы при почте, полиции и на дорогах, а также были массово задействуемы в "эвакуации детей". В качестве "подносчиков снарядов" члены Гитлерюгенд привлекались только в 1941 году; в том же году вместо Шираха, назначенного гауляйтером Вены, рейхсюгендфюрером етап Артур Аксманн.

В целом работа Гитлерюгенд, а в зависимости от деятельности низовых подразделений, имела совершенно различный характер.

В "Дойчен юнгфольк" ("DJ", "Юный немецкий народ») еще обнаруживались отголоски "молодежного движения" начала века: походы, палатки, военно-спортивные игры на местности. Однако это была уже не блуждающая "орда" туристов с ее индивидуальной спонтанностью, а марширующие колонны, которые строились по команде и готовились к смотрам. На туристских ножах, которые носили все члены гитлеровской детской организации (Pimpfe), был выгравирован девиз "Кровь и честь". Какой-нибудь американец вряд ли с первого взгляда отличил бы группу "юнгфольк" от группы "юных пионеров", если бы увидел одну рядом с другой. Однако вовлечение детей в классовую борьбу в рамках "юнгфольк", как то имело место в случае "революционного детского движения" во времена Веймарской республики, не практиковалось совершенно. 15

Собственно ГЮ состояла из 14-18 летних подростков и, по сравнению с комсомолом, был, таким образом, объединением людей более зрелых. "Военно-спортивные лагеря" и "учебные стрельбы Рейха" занимали для него центральное место, однако в самом Вермахте, могло, разумеется, быть столь же немного ГЮ-подразделений, как и партячеек в ГЮ; многие юные гитлеровцы становились одновременно партийцами и солдатами, в то время как члены комсомола лишь в потенции могли вырасти в надежных членов партии и быть призванными к военной службе. Мировоззренческое воспитание занимало здесь меньшее место, чем в комсомоле; для обсуждения важными темами были северные героические саги, причины упадка, меры по сохранению чистоты немецкой крови, Адольф Гитлер и его соратники, народ и его жизненное пространство. Однако для движения были характерны и такие социалистические черты, как сжигание предметов униформы элитарных учебных заведений, борьба за предоставление права отпуска юным рабочим, "производственные соревнования Рейха" (за высокое качество труда). Продолжение традиций молодежного движения проявлялось в организации торжественных шествий под музыку и представлений любительского театра, а также в начинаниях, связан- ных с таким претенциозным культурным проектом, как "Имперские театральные дни ГЮ".

Соответствующие структуры были и у девушек - "Юные девушки" и "Союз немецких девушек" ("СНД", в который принимали девушек вплоть до 21 года), так называемая "СНД - фабрика веры и красоты". Во многих отношениях эти объединения примыкали к организации "странствующих девушек" из "молодежного движения", но, с другой стороны, слишком уж сильно они были подчинены идеалу "немецкой матери".

Было ли это и в случае ГЮ тоталитарным воспитанием? Против этого, кажется, говорит то, что организация ГЮ, по-видимому, качественным образом ограничивала свое притязание на количественный охват: школа и родительский дом признавались однозначно равноценными ГЮ воспитательными инстанциями. Хотя вообще и предполагалось, что школа и родительский дом не являются противниками национал- социалистских идеалов, однако прямое выражение поддержки не требовалось: во многих домах Германии имело место серьезное предубеждение против режима, а во многих школах, несмотря на то, что преподаватели гимнастики и биологии всегда были членами партии, подавляющее большинство учителей, скорее, выступало за сохранение духа национачъ- ного подъема. Так что в этой сфере сохранялся социальный плюрализм, и вплость до самого разгрома Третьего Рейха в Германии невозможно было представить, чтобы двенадцатилетний подросток свидетельствовал против своего отца и требовал для него смертной казни, как то имело место во время чисток в Советском Союзе.16 Вместе с тем, хотя в Германии и не было прецедента, чтобы какой-нибудь немецкий Павлик Морозов оказался возвеличен как национальный герой, все же очень многие родители опасались обронить в присутствии своих фанатичных детей враждебное существующему режиму слово. Далее, в системе существовал и ряд организационных несообразностей. Так, "Школы Адольфа Гитлера" курировались ГЮ и подчинялись не рейхсминистру науки, воспитания и народного образования, а руководству молодежной организации рейха. Эвакуация детей в деревни была не только некой необходимой мерой, но также служила противодействием чрезмерному родительскому влиянию. Кроме того, даже само понятие "воспитание" было снято введением принципа руководства молодежью самой молодежью. Целью, однако, был не культивирование мира юности, а подготовка к военной службе, причем, скорее, во внутреннем, чем во внешнем, техническом смысле.

Адольф Гитлер в ясных словах описал свой идеал воспитания в "Mein Kampf': "Вся воспитательная работа народного государства должна увенчиваться тем, что она соразмерно инстинкту и рассудку встравает в сердце и мозг вверенной ей молодежи расовый смысл и чувство расы <...> Народное государство, понимая это, не должно сводить всю свою воспитательную работу к вколачиванию в головы голого знания, но должно заботиться о выращивании совершенно здоровых тел. Только во вторую очередь следует формировать духовные способности <...>".17 В действительности же такое формирование не следовало ни "во вторую очередь", ни, собственно, вообще когда бы то ни было, поскольку, с одной стороны, оно оставалось на попечении все той же, по сути не изменившейся школы, а во-вторых, в рамках ГЮ оно в любом случае понималось как подготовка к имперским соревнованиям по профессиям.

В тенденции, таким образом, речь шла о радикальном противостоянию "интеллектуализму" в воспитании, который Гитлер рассматривал как несомненный продукт "еврейского разложения" и который на самом деле являлся одновременно следствием и предпосылкой современного развития. Поэтому Ленин был несравнимо более современен в своем стремлении вдолбить комсомолу желание "Учиться, учиться и еще раз учиться". Однако тем самым он одновременно показывал, что действовал он в куда менее современных обстоятельствах, при которых прогресс и новые веяния развернулись еще не настолько, чтобы обнаружить свою потенциальную опасность. И ведь уже в ленинском пренебрежении к "старой интеллигенции" достаточно ясно прорисовываются тончайшие последствия тоталитарного воспитания: не только в национал-социалистской Германии но еще более в большевистской России возможность критического сравнения и независимой рефлексии была на корню подрублена и заменена безудержным славословием партии и ее вождю. Вместе с тем, с другой стороны, существовало огромное противоречие между требованием комсомола расширять материалистическое восприятие изучением явлений природы, организовывать в деревнях избы-читальни и высказыванием Гитлера о том, что он желает видеть свою молодежь "проворной, как борзая, стойкой, как подошва, и прочной, как крупповская сталь ".18

Таким образом, комсомол и Гитлерюгенд, точно так же как и ГПУ и Гестапо, были одновременно похожи и непохожи друг на друга. Можно сказать, что непохожесть была следствием различия между более юным и менее развитым обществом и старшим и более сложным. Совпадение же установки на службу в армии не заметить было нельзя. И если в ГПУ и Гестапо было больше цинизма и тупой жесткости, то нет совершенно никаких сомнений, что молодежь как в Германии, так и в Советском Союзе - иначе чем основная масса молодежи либерально- демократических государствах - в своей значительной части верила в иделы и была готова на любые жертвы. Ни в одном, ни в другом случае это не может быть в достаточной степени объяснено влиянием дежурной индоктринации во время обучения или домашних обедов. Здесь должно было быть замешано нечто более сильное и более духовное, что не было присуще молодым людям, однако впитывалось ими с особенной силой, поскольку вырастало непосредственно из того великого опыта и тех великих эмоций, отпечаток которых несли мировоззрения их партий.

4. Самопонимание и понимание других в литературе и пропаганде

Основной опыт и основные эмоции служат базисом для возникновения идеологий. Идеологии никогда не выдумываются отдельными мыслителями, но проясняют и артикулируют в себе опыт и эмоции, имеющие решающее значение для многих людей, будучи сами по себе нацелены на формирование идеальных убеждений. Исходным основанием идеологий являются фундаментальные ситуации, в которые могут попасть представители многих стран, классов и поколений, но которые поддаются более узким пространственно-временным разграничениям. Если синдром ситуации, опыта, эмоции и идеологии не реализуется, то люди действуют просто в соответствии с интересами. А там, где этот синдром есть, формируются группы и партии, отмежевывающиеся от "других" и понимающие себя и других определенным образом, самих себя - как "хороших", а других - как "плохих", как "врагов".

В своей наиболее тонкой форме самопонимание группы или партии, каковому всегда соответствует некоторое понимание других, предстает через литературу, а в наиболее грубой форме последней предстает выражается как пропаганда. Под литературой здесь мы не имеем в виду великую литературу Шекспира, Гёте и Достоевского, всегда существенно превосходящую идеологическую партийную литературу, даже если ее и можно интерпретировать в понятиях литературы партийной; в первую очередь, это песни и празднества, в каких тысячи и сотни тысяч людей демонстрируют свою общность, а в последнюю очередь, романы, где волнующие события и бои эпохи описываются ангажированным или даже относительно дистанцированным образом. В отличие от философии и великой литературы, два упомянутых вида литературы не отделены непроходимой пропастью от пропаганды и агитации, - но партия, которая в состоянии заниматься лишь пропагандой и не может породить сколь- нибудь значительной песни или романного повествования, является всего лишь представительством заинтересованных лиц или обществом по приобретению власти. Государство, где существовали бы партии лишь такого рода, не было бы тоталитарным, но его невозможно было бы причислить и к либеральным системам - оно было бы всего-навсего коммерческим обществом.

Лучшее наглядное воплощение этих соображений дают литература и пропаганда рабочего движения, в то же время делающие очевидным, что великие политические столкновения межвоенного периода невозможно полностью определить через опыт Первой мировой войны, ибо они укоренены в более давних эпохах. Так, основной опыт рабочего движения возникает из хозяйственной жизни и, на взгляд рабочих, из чисто экономического общества. К "проклятьем заклейменным" обращается песня, написанная Эженом Потье в 1871 году1, а взгляды "всего мира голодных и рабов" она обращает на "псов" и "палачей", коих надо изгнать, чтобы для бедных, для воинов "великой армии труда" "беспрестанно" сияло

солнце. Как же долго продержатся "мир насилья" и "паразиты", если бедные - "сильнейшая из партий" и могут "добиться освобожденья своею собственной рукой", не нуждаясь в помощи высшего существа, будь то Бог, царь или герой? И поэтому в рефрене вновь и вновь повторяются фразы, выражающие универсальность притязаний этого движения так же ясно, как и его воинственность и соотнесенность с будущим: Volker, hort die Signale! Auf zum letzten Gefecht! Die Internationale Erkampft das Menschenrecht. (Это есть наш последний И решительный бой. С Интернационалом Воспрянет род людской.)

На протяжении долгих десятилетий повсюду, где в Европе и Америке большие массы рабочих собирались по торжественным поводам, звучал "Интернационал". Он сеял страх среди врагов и внушал уверенность друзьям. Кто обладал историческими познаниями, мог обрести еще и дополнительную уверенность из фразы, указывающей на то, что те, кто пока еще "ничто", вскоре станут "всем", ибо тем самым рабочее движение сопрягалось со знаменитейшим памфлетом Французской революции.

Вера в историю и уверенность в будущем фактически были основными чертами рабочего движения перед Первой мировой войной, и эти эмоции нигде не нашли более прекрасного выражения, чем в песне, возникшей в московской тюремной камере в 1897 году и ставшей известной в Германии, правда, только после 1918 г., по свободному переложению Германа Шерхена:

Briider, zur Sonne, zur Freiheit Briider zum Lichte empor. Hell aus dem dunklen Vergangnen leuchtet die Zukunft hervor.2

(Братья, к солнцу, к свободе, Братья, ввысь к свету. Светло из темного прошлого Сияет будущее.)

Еще более впечатляющим образом осознание того, что пролетарии являются создателями всех богатств и все-таки терпят жестокую нужду, выявляется песней Иоганна Моста "Рабочие люди", впервые опубликованной в 1871 году:

Wer schafft das Gold zutage? Wer hammert Erz und Stein?

Wer gibt den Reichen ail ihr Brot und lebt dabei in bittrer Not? Das sind die Arbeitsmanner, das Proletariat.

Rafft eure Kraft zusammen Und schwort zur Fahne rot

Beschleunigt der Despoten Fall! Schafft Frieden dann dem Weltenall! Zum Kampf, Ihr Arbeitsmanner! Auf, Proletariat!3

(Кто добывает золото?

Кто кует руду и камень?

Кто дает богатым весь их хлеб

И при этом живет в ужасной нищете?

Это рабочие люди,

Пролетариат.

Собирайтесь с силами

И присягайте красному знамени

Ускоряйте падение деспотов!

А затем приносите мир всему миру!

На борьбу, рабочие люди!

Вставай, пролетариат!)

Бросается в глаза, что Первой мировой войне для этой уверенности и этой осознанности силы суждено было стать в высшей степени тягостным и все-таки самым стимулирующим из всех впечатлений. Разве "рабочие люди" Европы не истребляли друг друга вместо того, чтобы протягивать друг другу руки? Разве сияющее будущее не оказалось гораздо более отдаленным, чем прежде? Как "псы и палачи" сумели ввергнуть сплоченный и интернациональный пролетариат в такое бедствие? Тем, кто не собирался делать ошеломляющего признания, что пролетариат не сплочен, что у него нет интернационального настроя и он не охватывает громадное большинство населения, пришлось перейти на гораздо более резкий тон, пришлось делать гораздо более суровые упреки, ибо против пролетариата выступали не просто какие-то "псы" и "палачи", но могущест- венный и коварный враг, и уж его-то следовало ненавидеть в первую очередь.

Так, в сборнике "Красные стихотворения и песни", вышедшем в Берлине в 1924 году, опыт и воздействие войны проявились сильнее, чем даже жалобы на монотонность фабричного труда, и проявились они как противопоставление, с одной стороны, "мехов, украшений, шелковых платьев" буржуазии, а с другой - "голода и безработицы" пролетариата. В стихотворении говорится:

Du Mann im bunten Rock, du muBt dich nun entscheiden, zahlst du dich zu den Raubern, oder zu uns, die Hunger leiden. Unser bitterer Kampf gilt den Raubern dieser Welt und jedem, der sich uns entgegenstellt. Doch zahlst du dich zu uns, den hungernden Proleten, dann muBt du mit uns kampfen, wir wollen die Rauber toten.4 (Воин в солдатском мундире, теперь ты должен решить, Причисляешь ли ты себя к разбойникам, или к нам, страдающим ? от голода.

Наша суровая борьба идет с хищниками этого мира И с каждым, кто себя противопоставляет нам. Если же ты все-таки причисляешь себя к нам, голодающим пролетариям,

То ты должен бороться вместе с нами, и мы убьем разбойников.)

"Оргеш", т. е. добровольческий корпус, а также Гитлер уже играют в этих песнях значительную роль, и если Гитлер и Дитрих Эккарт, равно как и их "нацисты" пока еще предстают в виде смехотворных фигур, то к Ор- гешу обращены более чем серьезные слова: Millionen erschieBen, Orgesch, das konnt ihr nicht, Aus unserem Blute wird sprieBen Das Proletariergericht.5

(Расстрелять миллионы, Оргеш, тебе это не по силам, Нашей кровью взрастет Пролетарский суд.)

Но решительнее всего звучит песня "Молодой гвардии": Wir sind die erste Reihe, Wir gehen drauf und dran, Wir sind die Junge Garde, Wir greifen, greifen an.

In ArbeitsschweiB die Stirne, Der Magen nungerleer, ja leer, Die Hand voll RuB und Schwielen, Umspannet das Gewehr.

So steht die Junge Garde, Zum Klassenkampf bereit, Erst wenn die Burger bluten Dann sind wir erst befreit.

Es lebe SowjetruBland, Hort! Wir marschieren schon, Wir stiirmen in dem Zeichen Der Volker-Revolution!

Sprung auf die Barrikaden, Heraus zum Biirgerkrieg, ja Krieg, Pflanzt auf die Sowjetfahnen Zum blutigrosen Sieg.6

(Мы в первом ряду, Мы расходуем силы и беремся за дело, Мы - Молодая гвардия, Мы атакуем, атакуем.

Лбы в трудовом поту, Желудки пусты от голода, да, пусты, Руки в ржавчине и мозолях Сжимают винтовки.

Так стоит Молодая гвардия

Наготове к классовой борьбе,

Лишь когда буржуи будут истекать кровью,

Лишь тогда мы будем освобождены.

Да здравствует Советская Россия! Слушайте! Мы уже маршируем, Мы идем на штурм под знаком Революции народов!

Одним прыжком - на баррикады, Вперед на гражданскую войну, да, войну, Водружайте советские знамена! К кроваво-красной победе!) Но все эти призывы к войне и к гражданской войне, тем не менее, оставались в конечном счете связанными с представлением о мирной, гармоничной, несложной жизни, соразмерной природе, и жизнь эта казалась очень близкой, но при этом очень отдаленной от той загадочной силы, что зовется "разбойниками" или "реакцией": Die Borsen reiBt ein! Und auch die Banken Und alles andre noch, woran wir kranken.

Sprengt all das Grauen auf. Fragt nicht, was werde; Es bleibet uns gewiB Die reiche Erde.

Sie bringt genug hervor Zu Lust und Leben, Fiir jedes Menschenkind! So Brot wie Reben.

Wir wissen, was wir tun, Wenn wir vernichten. Es ist ein gluhend Werk, Ein heilig Richten.

Es ist das klarste Krieg Um reinstes Recht. Hell jauchzt die Losung auf: Nicht Herr, nicht Knecht.7

(Сносите биржи! И банки,

И все прочее, чем мы больны.

Взламывайте весь ужас. Не спрашивайте, что будет; Нам, конечно, останется Богатая земля.

Она приносит достаточно Ради удовольствия и жизни, Для каждого дитяти человеческого И хлеба, и винограда.

Мы знаем, что делаем, Когда мы занимаемся уничтожением. Это пламенное творчество, Священный суд.

Это яснейшая война За чистейшее право. Раздается светлый и радостный лозунг: Ни господина, ни раба.)

Для этого раннего периода можно без опаски цитировать немецкие песни, если мы хотим постичь дух русской революции, который во всем, что надстраивалось над стихийными требованиями земли и мира, был совершенно интернационалистичным, и чьи поборники вечером 8 ноября [1917 года] среди все еще присутствовавших делегатов II съезда Советов в глубоком волнении пели "Интернационал". После этого, с осознанием того, что всемирно-исторический шаг сделан, революция вновь и вновь представала на сцене на своих больших праздниках.8 Среди голода и нужды Петроград и Москва в начале двадцатых годов все еще представляли собой весьма оживленные города, где проявлялась спонтанность масс, несмотря на то, что партийное управление и партийный контроль уже, без сомнения, повсеместно распространились. Наблюдатели полагали, будто узнают одну из основных черт русского человека, когда импровизированные сцены на улицах облегчали естественное взаимодействие участников представления с публикой. Например, рабочие меховой фабрики сажали кукол в масках Муссолини, Ллойд Джорджа и других политиков капиталистического мира в громадную клетку и везли их при большом стечении народа через весь город, с надписью: "Шкуры всемирных хищников, выдублены и обработаны на меховой фабрике Сорокоумова." В другой клетке наблюдатели могли видеть гигантского паука с надписью "капитал". Толпа ликовала, когда паука вытаскивали из клетки и сжигали. Но широкие массы сплачивались, например, еще и тогда, когда устраивались спектакли-процессы против отсутствовавших преступников, например, процесс против убийц Розы Люксембург или же процесс против Врангеля.

Все это было в гораздо большей степени праздником, чем просто пропагандой, поскольку границы между действующими лицами и зрителями здесь стирались, однако кульминации такие торжества достигали в больших массовых праздниках, когда революция и ее действующие лица повторяли и чествовали самих себя. На таких праздниках перед петроградским Зимним дворцом сооружалась гигантская сцена, в верхней части которой при ярком освещении обедают толстые буржуа вместе со своими любовницами, а на площади под ними и перед ними приходит в движение неотличимая от публики неосвещенная толпа. Раздаются выстрелы, формируются отряды Красной Гвардии, выстраиваются в колонны броневики. Пирующие "буржуи" от страха лишаются дара речи, они встают из-за столов и обращаются в бегство, а революционные формирования с криками и стрельбой продвигаются вперед. На заднем плане оседает высокая стена, за ней виднеется древо свободы, обвитое красными лентами, и множество людей в военной форме сбегаются к нему и обменивают свое оружие на косы, вилы и молоты: вместо военных конфликтов начинается великое братание всего человечества ради мирного труда, раздается "Интернационал", а фейерверк озаряет всю сцену, на которой актеры и зрители образуют неразличимое единство. Тем самым индивиды преодолевают изолированное и бедственное положение, обретая безграничную силу масс. Исчезают будни и разделение труда; новый мир и новый человек вступают в игру, являющуюся сразу и финалом (Nach-spiel), и прелюдией (Vor-spiel).

Такие торжества превратились в культ, когда после смерти Ленина набальзамированный труп основателя советского государства обрел место упокоения в мавзолее на Красной площади, - день за днем многие тысячи людей в длинных очередях терпеливо дожидались, когда они смогут взглянуть на единственные и самые ценные в Советском Союзе мощи.

В такой среде звенели песни и стихи Демьяна Бедного, похвалявшегося, что он не получил образования, что он - никто, и как раз потому правильно воспроизводит реальность масс:

Миллионноногое тело. Трещит штукатурка...

Миллионные массы: одно сердце, одна воля, одна поступь!

Шагом марш! Шагом марш!

Они маршируют и маршируют.

Марш-марш...'

Так взаимно превращались друг в друга торжества и пропаганда, и чем отчетливее было стремления индивидов или групп к дистанционному воздействию на других и сообщению им правильных мнений, тем в более чистом виде выступала пропаганда. В течение долгих лет Советский Союз казался одной-единственной классной доской, которая сверху донизу была исчерчена лозунгами, картинками, призывами и обвинениями, и все они указывали в одном и том же направлении, независимо от того, встречались ли они на стенах и колоннах или же в брошюрах и книгах. Вот сидит "враг Капитал", толстяк с неприятными чертами лица посреди бесчисленных слитков золота; вот Антанта, воплощенная в тройке буржуа в цилиндрах и с животами, набитыми деньгами - через цвета национальных флагов их можно определить как Францию, Англию и США, - на высокой сцене перед нищими и угнетенными массами восседает Антанта с подписью "Капиталисты всех стран, соединяйтесь"; но вот и парящий ангел разбрасывает над большой толпой цветы, эти люди собрались на "праздник трудящихся всех стран".

На плакатах эпохи гражданской войны Врангель изображен в виде получеловека со звериной челюстью и кинжалом; рабочий волочит по земле огромную гранату, названную "подарком белому пану" (польским помещикам и капиталистам); на плакатах представлена карта мира, на которой красное знамя развевается уже над всей Европой.10 Эти изображения и надписи до неотличимости похожи на то, как изображались белые: наполненные трупами подвалы, отрезанные головы, массовые расстрелы, но при этом нет ни малейшего намека на красный террор. Впрочем, своеобразная и не вполне достоверная аналогия к собственным действиям проявляются в утверждении, будто из пленников, которых белые брали при подозрительных обстоятельствах, они без всякого следствия расстреливали всех, у кого были мозолистые рабочие руки. А подлинная разница заметна в изображениях порки, каковую на самом деле вроде бы практиковали только белые. С другой стороны, советская пропаганда казалась иностранцам недостоверной, когда в ней сообщалось о массовых убийствах жен германских пролетариев и об ужасных пытках, коим подвергались коммунисты-узники в Германии.12

В конце двадцатых годов образ пропаганды изменился: теперь на больших классных досках все больше изображается Советский Союз, во многих местах на эту карту наносятся великие проекты пятилетнего плана, и повсюду в людей вдалбливается постановление XV партийной конференции о том, что в короткий срок СССР "догонит и перегонит" наиболее развитые капиталистические страны. Но тщательно подготавливаемые поездки иностранных делегаций, которые желали встретиться с народом, а встречались только с агентами ЧК или ГПУ13, были пропагандой; пропагандой были и приемные часы безвластного "президента государства" Михаила Калинина, и "агитацией и пропагандой" являлась единственная задача одного из крупнейших отделов ЦК КПСС. Даже в 1941 году Советский Союз все еще был страной пропаганды, но даже в ее самых рутинных и грубых формах оставалось нечто от настроя тех ранних песен и праздников, в которых нашли свое выражение эмоции и воззрения, лежавшие в основе великого интернационального движения.

Совершенно по-иному обстояли дела с традицией, в которой коренились песни национал-социалистского движения. Они тоже восходят к предвоенному времени. Хотя в песнях рабочего движения нигде и речи не было о "науке", но все-таки до 1914 года их совершенно преобладающим образом наполнял оптимистический дух прогрессистской эпохи. Тем временем значительные философы уже давно критиковали чересчур банальное и поверхностное понятие прогресса, в литературе и науке открыли значение мифа и культа в древности, "перелетная птица" вновь обрела и всем сердцем восприняла родину и ее традиции: Kein schoner Land in dieser Zeit als hier das unsre weit und breit, wo wir uns finden wohl unter Linden zur Abendszeit. 14

(В это время нет страны прекраснее,

Чем широко раскинувшаяся наша, Где нам хорошо под липами Вечером.)

Здесь война не должна восприниматься, в первую очередь, как крушение надежд и дело рук зловредного меньшинства, господствующего класса. Скорее, миллионы немцев переживали ее как освобождение от рутины будней, как призыв к героическим жертвам, как подкрепление прежних убеждений, и в августе 1914 года даже для подавляющей массы социал- демократов осязаемой истиной стало то, что Германия, далеко превосходившая царскую Россию в культурном отношении, обязана защищаться от существовавшей с давних пор, а теперь обострившейся российской угрозы. А после поражения выяснилось, что как раз в таком бедственном положении те содержания чувств, что некогда были уместными в религии, оказались в состоянии сопрягаться с патриотизмом и произвести нечто похожее на то древнее единение служения родине и богослужения, к которому задолго до войны обращались очи страждущих. В качестве примера можно привести стихотворение Александра Шрёдера "Немецкая присяга":

Heilig Vaterland, in Gefahren Deine Sohne stehn, Dich zu wahren, Von Gefahr umringt, Heilig Vaterland, Schau, von Waffen blinkt jede Hand

Bei den Sternen steht, was wir schworen, Der die Sterne lenkt, wird uns hOren Eh der Fremde Dir Deine Kronen raubt Deutschland fallen wir Haupt bei Haupt.

Heilig Vaterland, heb zur Stunde

Kiihn Dein Angesicht in die Runde

Sie uns all entbrannt Sohn bei Sohnen stehen

Du sollst bleiben, Land, wir vergehn.

(О святая Отчизна, ты в опасности, Твои сыны готовы сберечь тебя, Окруженную опасностями, о святая Отчизна, Смотри, в каждой руке сверкает оружие

Среди звезд то, чему мы присягаем, Кто направляет звезды, услышит нас, Прежде, чем чужак похитит у тебя твои короны, Мы сложим головы за Германию. О святая Отчизна, поднимай теперь Смело твой лик в нашем кругу,

Смотри, как стоим все мы, воспылавшие любовью сыны, Ты должна остаться, Родина, нас же не будет.)

В связи с ужасами современных сугубо материальных битв можно насмехаться над панегирическим тоном; можно спорить о том, заслуживает ли такой хвалебной песни эта страна фабрик, банков и кропотливого труда. Но если бы Германия и на самом деле была не чем иным, как примером глобального общества, состоящего из кучки эксплуататоров и бесчисленных эксплуатируемых, то тогда бы это стихотворение не нашло отголосков в душах. Можно предположить, что его воздействие ограничивалось буржуазными кругами, но тогда встает вопрос, насколько велики или малы были круги, самоощущение и мышление которых вращалось не только вокруг универсального "противоречия между трудом и капиталом". Во всяком случае, социал-демократ Карл Брёгер в годы борьбы за Рур говорил по сути то же, что и Рудольф Александр Шрёдер, причем задачу "формирования" он подчеркивал еще отчетливее: Nichts kann uns rauben Liebe und Glauben zu unserm Land; Es zu erhalten und zu gestalten Sind wir gesandt. Mogen wir sterben, unseren Erben Gilt dann die Pflicht: Es zu erhalten und zu gestalten, Deutschland stirbt nicht.

(Ничто не может лишить нас веры и любви к нашей стране; сберечь и сформировать ее Мы посланы.

Пусть мы умрем, нашим наследникам

Тогда достанется обязанность сберечь и сформировать ее,

Германия не умрет.)

Эти песни создавались не национал-социалистами. Эмоции, на которых они основывались, были не искусственными и не ограничивались узким кругом людей. Скорее, они представляли собой мощнейший резервуар, из коего черпало силы новое движение, и если бы этого источника не было, из всевозможных "деклассированных мелких буржуа с комплексом социальной неполноценности" возникла бы всего лишь какая-нибудь новая партия среднего сословия, защищающая экономические интересы ремесла и мелкой промышленности. Однако же, в высшей степени характерным для национал-социализма стало то, что он оказался в состоянии позаимствовать песни у рабочего движения и придать им националистский и антисемитский оттенок. (Во всяком случае, нацисты переиначили на- родные и солдатские песни и приспособили их для собственных нужд.) Так, гитлерюгенд пел "Братья, к солнцу свободы", добавив новую строфу: Hitler ist unser Ftthrer, ihn lohnt nicht goldner Sold, der von den judischen Thronen vor seine FiiBe rollt.

(Гитлер - наш фюрер, ему не выплачивается золотое жалованье, которое повергается к его ногам с еврейских тронов.)

А силезские войска СА переиначили песню "Молодая гвардия" следующим образом:

Wir sind die Sturmkolonnen. Wir gehen drauf und dran, Wir sind die ersten Reihen, Wir greifen mutig an! In ArbeitsschweiB die Stirne, den Magen hungerleer, Die Hand voll RuB und Schwielen umspannet das Gewehr

Die Handgranat am Koppel, geschultert das Gewehr So ziehn die Sturmkolonnen in Siegesrausch daher! Der Jude kriegt das Zittern, schlieBt schnell den Geldschrank auf,

Zahlt bis zum letzten Pfennig des Volkes Rechnung aus. (Мы - колонны штурмовиков. Мы расходуем силы и беремся за дело. Мы в первых рядах, мы мужественно атакуем! В трудовом поту лбы, желудок пуст от голода, Руки в ржавчине и мозолях сжимают винтовку

Ручная граната на перевязи, через плечо винтовка,

Так движутся сюда колонны штурмовиков в упоении победой!

Еврей трепещет, быстро открывает

Сейф, Пересчитывает до последнего пфеннига то,

что причитается народу.)

Было бы весьма смехотворным, если бы эти песни распевались только "сынками буржуев" или "пижонами", как пыталась представить дело упрощенческая контрпропаганда. По своему составу гитлерюгенд в значительной части был пролетарским, и то же можно сказать об СА. Если одной группе уже суждено было истечь кровью, то буржуев уже напрашивалось заменить легко узнаваемыми и не слишком многочисленными евреями, относительно которых никто не знал, следует ли к ним причислять только финансистов или предпринимателей, или всех "ростовщиков" и, в конечном счете, даже квалифицированных рабочих. Впрочем, разве "Ротшильд" не был тем именем, в котором для раннего рабочего движения воплощались все значения ненависти к системе?

Но после победы нацизма на передний план вновь выступила медленная и задушевная торжественность, каковую в этой форме, пожалуй, не найти в песнях никакого другого народа; правда, она сочеталась с посуровевшим и более нервным тоном радости от борьбы ради борьбы и с угрозой истребления "всемирного врага":

Siehst Du im Osten das Morgenrot, ein Zeichen zur Freiheit, zur Sonne?

Wir halten zusammen, ob Leben ob Tod, mag kommen, was immer da wolle,

warum jetzt noch zweifeln, hort auf mit dem Hadern,

noch flieBt uns deutsches Blut in den Adern,

Volk ans Gewehr, Volk ans Gewehr! -...

Jugend und Alter und Mann fur Mann umklammern das Hakenkreuzbanner

Ob Burger, ob Bauer, ob Arbeitsmann, sie schwingen das Schwert und den Hammer.

Fur Hitler, fur Freiheit, fUr Arbeit und Brot. Deutschland erwache, Juda den Tod!

Volk ans Gewehr, Volk ans Gewehr!

(Видишь ли ты на востоке утреннюю зарю, знамение свободы и солнца?

Мы сплачиваемся, пусть придет жизнь или смерть, что угодно,

Зачем теперь сомневаться, прекращайте распри,

Еще течет у нас в жилах немецкая кровь,

Народ, к оружию, народ, к оружию! -...

Молодежь и старики друг за другом сжимают знамя со свастикой,

И мещанин, и крестьянин, и рабочий размахивают мечом и молотом.

За Гитлера, за свободу, за труд и хлеб. Проснись, Германия, смерть Иуде!

Народ, к оружию, народ, к оружию!)

Однако же, из настоящего нередко возвращались в весьма отдаленное прошлое:

Lang war die Nacht und lang war die Not, wir lagen mude und verlassen.

Schlich nicht die Pest und schlich nicht die Tod mit grauem Gesicht durch die Gassen?

Tambour, schlag an, jubelnden Laut, wie knattern schon die Fahnen!

Tambour, Gott will uns mahnen, Volk brich auf!

Rafft euch empor und zusammengeschart laBt durch die Trommel euch werben,

frei und froh, nach Normannen Art, zu siegen oder zu sterben...

Sieg in der Not, da zeigt euern Mut, wer zaudert, der ist schon verloren.

Gott ist der Kampf, und der Kampf unser Blut, und darum sind wir geboren...

(Долгой была ночь и долгой нужда, мы были усталыми и покинутыми,

Разве не крались по переулкам чума и серолицая смерть? Барабанщик, бей, пусть ликуют твои звуки; как ветер треплет знамена!

Барабанщик, Господь призовет нас; народ, в путь-дорогу! Собирайтесь с духом, собирайтесь в толпу, и пусть барабан зовет

вас,

Свободных и благочестивых, побеждать или умирать как норманны...

Победа в нужде, покажите ваше мужество, кто медлит, тот уже пропал.

Бог есть борьба, борьба - наша кровь, и потому мы рождены...)

Итак, в индустриальную эпоху заклиналось мифическое "праединство" Бога, борьбы и крови. Если это считать реакционным, то понятие реакции надо переопределить и очистить от безобидных представлений XIX века. Но разве и революционеры не ориентировались на еще более отдаленное, еще менее осязаемое прошлое?

Так или иначе, наиболее характерны для национал-социализма песни, предметом коих был фюрер. Так, в "Will Vesper" есть слова: So gelte denn wieder Urvater Sitte:

Es steigt der Fiihrer aus Volkes Mitte. Fiihrer des Reiches, wie wir es meinen,

bist du schon lange im Herzen der Deinen. Sie kannten vor Zeiten nicht Krone noch Thron. Es fuhrte die Manner ihr tuchtigster Sohn... Wer vor dem Herzog,

ward Herzog genannt. Herzog des Reiches...

(Так пусть же возобновится обычай праотцев: Выдвигается вождь из среды народа. Вождь рейха, каким мы тебя считаем,

Ты уже давно в сердце твоих людей. С незапамятных времен они не ведали ни короны, ни престола Мужей повел их самый доблестный сын... Кто приблизился к войску,

того сделали главой. Главой рейха...) Кому нужны понятия, тот может назвать эти стихотворения свидетельствами цезаристского и популистского коллективизма. Но ведь "христианско-германские" консерваторы XIX века не могли бы вообразить ничего более революционного и презренного. А в Советском Союзе, начиная с 1936 года, больше не было речи не только о классах, но и о народе; правда, в качестве советского народа он еще ставил перед собой всемирно-историческую задачу. Центральной точкой национал- социалистских песен всегда бывает лишь освобождение собственного народа. Следовательно, они проникнуты партикуляризмом.

Потому-то эти песни приводят к определенному виду торжества, стремительно приобретшего характер культа: к празднику отечества и к культу его персонального воплощения, фюрера как посланника Божьего или даже как самого Бога. Основой таких празднеств, как правило, являлся торжественный марш; дополнительный оттенок привносили стучащие в унисон сапоги; окружающей средой были знамена, штандарты и пилоны; кулису образовывало многотысячеголосое "хайль". Очевидно, в качестве образцов здесь были использованы церковные празднества, но также и праздник "блеска кайзеровской империи". Третий Рейх был империей празднеств как самоцели и самоизображения - на этот момент была направлена суровая критика Освальда Шпенглера. Но на таких празднествах вырисовывалось резкое противоречие по отношению к Веймарской республике, имевшей серый и сухой вид, и нельзя было исключить того, что праздники могли создать силу и привести к успехам, тогда как, по мнению Шпенглера, сила и успехи должны быть их предварительным условием. Названия национал-социалистских праздников читаются подобно календарю праздников католической Церкви.

Так, 30 января каждого года отмечался "День захвата власти" с традиционным шествием факелоносцев через Бранденбургские ворота; в марте основным праздником считался "День памяти героев", как теперь назывался "День народного траура" Веймарской республики; 20 апреля, в "День рождения фюрера", как правило, проходил грандиозный парад; 1 мая, в "День национального труда", вся Германия утопала в зелени и знаменах, и в одном лишь Берлине к Темпельхофскому полю маршировали полтора миллиона рабочих и служащих; 21 июня многие партийные лидеры во всех уголках рейха выступали перед зажженными огнями по случаю "Летнего солнцеворота"; сентябрь был месяцем ежегодных партийных съездов, представлявших собой весьма волнующее зрелище даже для иностранцев, поскольку эти съезды приносили впечатления, воздействовавшие на все чувства, а престарелым зрителям - еще и удовлетворение; в начале октября на горе Бюкеберг близ Гамельна праздновалось "Благодарение за урожай"; 9 ноября был день памяти павших участников национал-социалистского движения, и в Мюнхене 16 гробов с останками погибших 9 ноября под барабанную дробь перевозили из Зала полководцев на Королевскую площадь, где по образцу итальянских фашистов мертвых выкликали по именам и голоса членов гитлерюгенда отзывались громким "здесь"; в декабре по-прежнему царил праздник Рождества, однако его планировали переименовать после войны в "Зимний солнцеворот".

Все это было не просто балаганом и едва ли поддается описанию с помощью выражения pattern et circenses, хлеба и зрелищ. Но поскольку праздник столь преобладающим образом являлся самоцелью и стремился обращаться исключительно к иррациональным силам в человеке, дистанция между его эмоциональным содержанием и рациональной инсценировкой или организацией бросалась в глаза куда сильнее, чем в Советском Союзе и у немецких коммунистов.15 Поэтому пропаганда здесь служила не просто продолжением песен и празднеств. До тех пор, пока она все еще представляла собой полемику против "Версаля" и вновь и вновь указывала на "кровоточащие границы Германии", в школе и в общественной работе ее можно было приурочить ко многим делам Веймарской республики. Но ни один руководитель "Центрального имперского управления по служению родине" никогда не говорил столь холодно и цинично о необходимости лжи, примитивности и повторения одного и того же, как о неизбежных пропагандистских средствах, как это сделал Гитлер в "Майн кампф". Йозефа Геббельса вполне можно представить себе генеральным директором крупной рекламной фирмы, причем, скорее всего, у него были бы большие успехи. Он быстро опознал необычайные возможности радио и умно ими воспользовался: в 1938 году были даже установлены "столбы для государственных громкоговорителей". Речи фюрера регулярно передавались всеми германскими радиостанциями, и они производили влияние и через это СМИ, хотя их слабости при изолированно звучащем голосе можно было легче распознавать, нежели в сложном контексте массовых сборищ. Ориентация прессы представляла собой результат мастерской режиссуры Геббельса, но даже он мог настроить немецкую прессу лишь на основной тон, а значительные остатки прежнего "многоцветья" оказались сохранены - в отличие от Советского Союза, где партийная пропаганда пронизывала жизнь вплоть до отдаленнейших уголков. В фильмах особо подчеркивались великие события германской истории, но никак не антисемитизм, и, скорее, было исключением, то, что Геббельс в годы войны заказал Файту Харлану фильм "Еврей Зюсс". Хотя журнал Юлиуса Штрайхера "Штюрмер" лежал на бесчисленных витринах, даже среди многих партийцев его считали культурным позором. Даже в годы войны бросалась в глаза значительная доля неполитических развлечений не только в фильмах, но и в иллюстрированных газетах.

В эту эпоху основным переживаниям и основным эмоциям, каковые, никоим образом не будучи единственными, были важнейшими, предстояло найти наглядное "дистанционное" отражение в романах современников, а именно - в тех романах, что были сопряжены с русской революцией. Основополагающими считались три романа и один дневник; все они были написаны до 1933 года и потому не могли испытать влияния со стороны Третьего Рейха: одно произведение, принявшее сторону большевиков и все-таки являющееся не просто партийной литературой, и три произведения авторов, принявших другую, антибольшевистскую, но не национал-социалистскую сторону - в первом случае только одно, поскольку воззрения просты и однозначны; и три в другом, так как сложность и амбивалентность этой стороны надо было показать по меньшей мере в виде наметок.

Михаил Шолохов написал первые части серии романов "Тихий Дон" около 1930 года, и в нашей связи, прежде всего, представляет интерес книга вторая, "Война и революция". Повествование начинается в октябре 1916 года в одном из казачьих отрядов российской армии, над которой уже нависла тень поражения. Повсюду распространилась усталость от войны, смертельное утомление определяет происходящее, но на взгляд офицеров все пулеметчики "заражены", так как среди них циркулируют листовки, призывающие к тому, чтобы положить конец войне и истребить огнем и мечом ответственных за всемирную бойню: царей, дворян, международных промышленных магнатов, русских "буржуев" и даже офицеров, этих "псов", отдающих и выполняющих беспощадные приказы о наступлении, которые ведут к такому кровопролитию. Между тем, один из казачьих офицеров, вольноопределяющийся Бунчук, чувствует то же, что и солдаты; поэтому он дезертирует и вступает в подпольную большевистскую организацию. Других же переполняет гнев против "холерных бацилл", большевиков, которые хотят отдать Россию германским врагам. Но на родине распространяются подавленность и пораженчество, и богатый купец в казачьей станице чувствует, как у него уходит земля из-под ног, так как он не может справиться с нечистой совестью, касающейся собственной эксплуататорской деятельности. Совершенно аналогичным образом ощущают себя офицеры, когда отряд переводится в Петроград для защиты правительства: солдаты-казаки отчуждаются от них, ибо они хоть и готовы втягиваться в дискуссии, но на "смертельно простые взгляды" солдат о необходимости заключить мир и наказать ответственных офицеры не в силах дать ответы. И, таким образом, победу одерживает не верховный главнокомандующий Корнилов, который требует беспощадного искоренения всех большевиков как смертоносных бациллоносителей, а бывший вольноопределяющийся Бунчук, снова всплывающий в упомянутом отряде в качестве агитатора и, со своей стороны, выдвигающий беспощадное требование: "Они нас или мы их... Пленных не брать... Таких (как капитан Калмыков) надо истреблять как паразитов." И затем, после того, как большевики захватили власть, фронт распадался и солдаты "грабили в пути и катились по своему отечеству подобно бурной неудержимой лавине", пристреливая собственных офицеров. Казачий отряд тоже возвращается в свою деревню и солдаты не подозревают, "что еще больший ужас и более ужасные события, чем они пережили на войне, подстерегали их на пороге их хат." Вскоре они зовут к себе зажиточных, но уважаемых казаков, стремящихся сделать Донскую область независимой от России, однако большевистские агитаторы тоже домогаются их душ. Бунчук сражается под Ростовом; ни одна из сторон не берет пленных. Наконец, атаман Каледин в отчаянии стреляется, и обоз из 5000 белых, среди которых бывший председатель парламента Родзянко, пытается пешим маршем достичь Кубани. "Россия идет на Голгофу... цвет России - думал Листницкий... Ту же ненависть и ту же безграничную ярость, что бушевали во мне, несет в себе каждый из этих 5000 обреченных на смерть." Но и другая сторона ощущает не меньшую ненависть и не менее ожесточенную ярость. Бунчук командует революционным трибуналом: "Почти каждый день на грузовиках за город отвозили приговоренных к смерти, приговоренные спешно копали могилы..." Бунчук часто бывает подавлен, но утешает себя следующей мыслью: "Прежде чем сажают цветы и деревья, надо убрать дерьмо". Но среди этого "дерьма" есть и много трудящихся, и простых казаков, так что избавиться от подавленности Бунчуку не удается. Наконец, его отряд красногвардейцев терпит тяжелое поражение в казачьей области, и они все гибнут, в том числе и Бунчук, и самый пламенный большевик среди его товарищей, поповский сын.16

О гораздо более значительных боях и о куда более грандиозном походе обреченных на смерть людей рассказывает Эдвин Эрих Двингер в своем романе "Между белыми и красными" - о боях войск адмирала Колчака, к которым примкнули немецкие пленные офицеры, и об их победоносном продвижении чуть ли не до Волги, но и (по слухам, после измены чехов и союзников) об ужасающем отступлении через зимнюю Сибирь, стоившем жизни миллиону людей - офицеров, солдат, женщин, детей - по выражению автора, цвету русской буржуазии. Нет недостатка в подробных описаниях злодеяний обеих сторон: расстрелы без разбору всех подозреваемых, осуществляемые белыми, порка комиссаров до смерти, выбор пленных, - но также и кастрации и "пытки крысами", проводимые другой стороной. Здесь тоже формулируется простое мировоззрение, с помощью которого белые оправдывают самих себя: борьба с "азиатским хаосом", самоутверждение против "Молоха", "рыцарский крестовый поход в защиту западной культуры". Но больше бросается в глаза, что большевики изображены подобно верующим, которые стремятся способствовать тому, чтобы "земля породила новое время", и с пылкой убежденностью поют: "Мир изменился до основания. Рабы взяли власть." На этом фоне многих белых офицеров охватывает глубокое отчаяние: "И вот так мы должны победить? И победить людей, провозглашающих идеалы?" - "Разве они совсем уж неправы, эти красные?" - "Мы извращенцы и вырожденцы, прогнившие телом и душой... Так долой же нас!" Итак, кажется, что поиски собственной идеи превращаются всего лишь в некий постулат, в вопль отчаяния. Что утверждается бесспорнее всего, так это тяга простых немецких солдат назад в отечество, на родину, к порядку, при котором русский фанатизм и русские ужасы будут очень далеко и таковыми останутся навсегда.17

Как своего рода малую Германию, Зигфрид фон Фегезак описывает мир балтийских и особенно лифляндских немцев - как уменьшенную копию старой Германии. Для него тоже башни Риги - это "предупреждающие знаки и стражи немецкой культуры на дальнем Востоке". Этот мир он изображает с симпатией и любовью: столь же близкая к природе, сколь и культурная жизнь немецких дворян в их крупных поместьях, по большей части дружелюбное общение между родственниками, вассальная верность по отношению к царю, несмотря на все попытки русификации со стороны властей, душевное взаимопонимание латышских слуг и арендаторов с немецкими "барами" и "барынями", ибо - как говорит одна из служанок - "земля принадлежит только господам, как небо - Господу. Так уж устроено." Но автор описывает также и в первую очередь потрясение всего, что до сих пор казалось само собой разумеющимся: ропот и возмущение городских рабочих в революцию 1905 года, после того, как еще в начале войны с Японией икона Казанской Богоматери, покровительницы империи, была провезена в специальном поезде через всю Россию и повсюду приветствовалась коленопреклоненным народом; бесстыдство народа и, наконец, сожжение многочисленных усадеб и уничтожение как раз самых популярных представителей небольшой прослойки латвийской интеллигенции, ощущавшей свою принадлежность к немецкой культуре.

А в реакции на это у молодого поколения немцев развивалась новая мораль, отвечавшая решительным контртеррором на террор и стремившаяся заменить латышских батраков волынскими немцами, - на что "барыня" из старшего поколения лишь решительнее придерживается старых христианских максим: "Если ваша новая мораль действительно отменит у нас то положение, при котором у латышей одно право, а у немцев - другое, то мы здесь отыграли свою роль. Ведь право остается правом, а несправедливость - несправедливостью". Но у других, более молодых немцев растет сомнение по поводу собственной жизненной формы и смысла жизни, о которой говорится: "Охотились, ездили верхом, ловили раков и каждый вечер как следует напивались", и поэтому возглас одного из молодых графов: "Как я ненавижу это прошлое!" уже не представляет собой нечто изолированное.

А затем начинается война и разражается революция, немецкие войска осаждают Ригу до тех пор, пока после известия о революции в Германии они не превращаются в разрозненные кучки; начинается красный террор. На льду какой-то реки красные заставляют раздеться несколько десятков доставленных туда немцев, затем их заталкивают в стремительно пробитую прорубь, подвергая жестоким мучениям; в Дерпте из склепа вытаскивают трупы курляндских герцогов и еще раз убивают штыками; 300 мужчин и женщин роют себе братскую могилу, и их заставляют встать у ее края, где их расстреливают. Но когда прибалтийское ополчение вместе с белогвардейскими войсками освобождает Ригу, будучи не в состоянии помешать убийству многочисленных узников централа, разражается не менее значительный контртеррор: на деревьях висят целые гроздья казненных большевиков, пленных никто не берет, безоружных застреливают. И когда с помощью англичан создается латвийское правительство, крупные усадьбы раздаются по частям, и справедливость оборачивается уравниловкой и взаимной ненавистью. Герой же, точнее - полный отчаяния и колебаний антигерой, уезжает туда, где он только и может чувствовать себя дома, в Германию.18

В Германию, а точнее - в Австрию, в конечном счете уезжает и дочь русского буржуа, Александра Рахманова, чьи дневники, озаглавленные "Студенты, любовь, Чека и смерть", снискали большой читательский спрос в Веймарской республике. Она тоже начинает с описания культурной жизни, еще не отягченной войною, жизнью семьи врача где-то в провинциальном городе. Здесь революция начинается как обещание, и впоследствии жених героини гордо и счастливо рассказывает о демонстрациях, в которых он участвовал, будучи курсантом военного училища. Однако вскоре атмосферу меняют толпы пьяных солдат, по большей части дезертиров, что всеми мыслимыми способами пытаются оскорбить офицеров. Но и студенты охвачены волнениями и требуют освобождения от профессорского ига. Слуги то и дело бегают по собраниям, и повсюду раздаются проклятья в адрес "буржуйских свиней" и богатеев, чье имущество призывают раздать бедным.

После захвата власти большевиками один лакей становится комиссаром больницы, главным врачом которой служит отец Александры, и тогда вихрь переворота увлекает в бездну не только буржуазию и церковь, но и ту интеллигенцию, что с громадным энтузиазмом его подготавливала. Расстрелы превращаются в повседневную реальность. Один комиссар делает брачное предложение супруге тайного советника и на ее испуганный ответ, что она все-таки уже замужем, мимоходом замечает: "Ну это очень просто, его-то мы и расстреляем." Чтобы искоренить в народе суеверия, привозят знаменитого "старца", жившего на острове, и сажают на кол, после чего он в муках умирает. Приводят попа, чтобы он помолился за старца, тем самым явив немощь своего "искусства", а затем вместе с попадьей и детьми убивают его ударами бревна. После покушения на Ленина в газетах появляется и официальное требование, согласно которому за смерть одного большевика надо лишить жизни тысячу буржуев.

Наконец, город захватывают белогвардейцы. О белом терроре говорится немного. И все-таки в дневнике Александры Рахмановой тоже есть аналогия тому отчаянию и пессимизму, каковые характерны для Двингера и Фегезака. После "освобождения" тотчас же появляется масса тех товаров, отсутствие которых столь тягостно ощущалось при большевиках, и немедленно восстанавливается бьющая ключом общественная жизнь.

"Большинство жило так, как до прихода к власти красных, и о фронте не думал никто, все успокоились." Разве не логичным тогда казалось, что богатые родственники в Иркутске не оказали героине и ее семье ни малейшей достойной упоминания помощи и даже желали конца режиму белых, когда героиня в конце ужасного отступления белой армии очутилась в этом городе? По прочтении книги Александры Рахмановой даже встает вопрос: заслужила ли русская буржуазия, заслужила ли русская интеллигенция такую страшную судьбу, и нельзя ли сказать, что они хотя бы отчасти сами в ней виновны? "

Ни одну из четырех описанных книг не назовешь всего-навсего партийной литературой. По сути дела, во всех четырех, в том числе и у Шолохова, обрисована похожая картина ужасов великого переворота, а также его глубинных причин. Бросается в глаза, что - за исключением нескольких сцен у Шолохова - нигде не показаны евреи; очевидно, ни один из авторов не придерживается мнения, что такого рода события можно объяснить действиями какой-то отдельной этнической группы.го

Если попытаться рассмотреть такой основной опыт и такие основные эмоции в целом, то напрашивается констатация: опыт, который лег в основу рабочего движения и был заимствован или адаптирован Советским Союзом в своих обусловленных войной преобразованиях в качестве базиса для собственного самопонимания и восприятия других, наложил на массы людей более сильный и стойкий отпечаток, чем любой другой основной опыт эпохи. Классовая ситуация простых рабочих представляла собой всеохватывающую реальность, а последствия "призыва к классовой борьбе" могли показаться не оставляющими выбора, хотя была и альтернатива. Если буржуазность состоит в том, что для буржуазии нехарактерна или лишь отчасти характерна классовая ситуация с утомительным физическим трудом, с недостаточной оплатой труда и с отсутствием или всего лишь с начатками допуска к образованию и культуре, то у буржуазии не могли развиться такие же мощные и распространившиеся основные эмоции, как среди рабочих, наглядное подтверждение чему дает политика эпохи Вильгельма.

Но, сколь бы медленно ни происходили изменения, могущественная реальность такой классовой ситуации как раз в буржуазном обществе не была чем-то неизменным и надысторичным, и упомянутые эмоции не могли не изменяться, если голод для очень многих рабочих был лишь метафорой, если продолжительность рабочего времени была ограничена законом, и если открывались многочисленные возможности для приобретения знания и образования. И тогда революционерам, придерживавшимся старых понятий, приходилось становиться более резкими в своей полемике против реформистов, а испуг буржуа неизмеримо усиливался, тем более, что мировая война и революция в соседней, до сих пор внушавшей страх, но недооцениваемой стране, создавали совершенно новые ситуации.

Даже если предположить, что русская буржуазия и русская интеллигенция сами накликали и заслужили свою судьбу, то можно ли было на самом деле ожидать, что в среде столь обширной и многообразной немецкой буржуазии нигде не сформируется и не найдет широких симпатий решительная воля к превентивной обороне? Что казалось совершенно несхожим, могло теперь приобретать множество общих черт; мощные и однородные эмоции могли подвергаться дроблению, а слабые и изолированные контрэмоции - концентрации. С верой рабочего движения, на которое сильно воздействовали разные процессы и события, в то, что для многих она превратилась в особенность некоей русской партии, могла соотноситься вера в противоположное, с праздником - противоположный праздник, с определенным самопониманием и восприятием других - противоположное самопонимание и восприятие других. И тогда господство определенной веры в России можно было бы объяснять именно отсталостью российских отношений, а мощь противоположной веры в Германии - прогрессивностью отношений германских. В результате же получилось стирание четких линий и пересечение отношений.

Но одно различие оставалось явным, и оно было существенным. В национал-социалистской литературе содержались обвинения коммунистического и советского противника и призывы к борьбе с ним, но не было насмешек над ним, поскольку он пользовался уважением, слишком уж внушающим страх, даже тогда, когда он вызывал беспомощный гнев из-за того, что значительное количество немцев провозглашали Советский Союз своим отечеством. Иначе доставалось национал-социализму и Третьему рейху в отзывах коммунистических и даже леволиберапьных писателей или пропагандистов, независимо от того, находились ли они в Германии, в эмиграции или же в Советском Союзе: Гитлер и Третий рейх длительное время представляли собой объект не столько страха, сколько насмешек. В таком духе Бертольт Брехт пародирует песню о Хорсте Вессе- ле:

Hinter der Trommel trotten die Kalber

Das Fell fur die Trommel liefern sie selber.

Der Metzger ruft Die Augen fest geschlossen.

Das Kalb marschiert mit ruhig festem Tritt.

Die Kalber, deren Blut im Schlachthof schon geflossen

Sie ziehn im Geist in seinen Reihen mit.21 (За барабаном тяжело ступают телята, Они сами дают шкуру для барабана. Зовет мясник. Глаза крепко закрыты. Теленок марширует спокойной твердой поступью. Телята, чья кровь уже пролилась на бойне, Духом возносятся в его ряды.)

Остается неясным, оказалась ли эта рационалистическая издевка сильнее раскрепощения иррациональных сил; вопрос о том, не зиждется ли она сама на иррациональной основе предположений и надежд, оставался еще открытым, но все говорило в пользу того, что в культуре различия между двумя движениями и режимами еще более усилятся.