6. Советский Союз от смерти Ленина до утверждения единоличного господства Сталина.

Что большевистская Россия 1923 года представляла собой доселе невиданный феномен, легко объяснялось, исходя из учения её правящей партии: она демонстрировала Европе ее собственное будущее в еще не до конца оформленном виде; она была побуждающим примером, благодаря которому Европа придет к своему подлинному будущему - бесклассовому обществу, окончательно отбросив прошлое и тем самым помогая и России в полном построении коммунистического общества. Но Ленин в последние годы своей жизни все ближе подходил к прямо противоположной концепции: то, что он создал, казалось ему открытием особого пути России к современности, существенно отличного от основного пути, по которому пошла Европа; ведь здесь другими были предпосылки - прежде всего, отсталость страны и нецивилизованность ее населения. Поэтому европейская многопартийная система, всеобщее избирательное право и национальный парламент были не в состоянии решить актуальные задачи, поэтому Ленин так непринужденно сопоставлял себя и свою партию с царем и его знатью2, поэтому же он ориентировался на немецкую военную экономику и поэтому не мог больше видеть в Марксе советчика и помощника. Однако он не пришел к напрашивающемуся выводу, что Россия стала благодаря ему и его партии развивающейся страной с диктаторским режимом и что ей придется другими путями следовать за Европой, чтобы в отдаленном будущем снова помириться и объединиться с Европой на новой основе.

Никто не знает, какой совет дал бы Ленин своим ученикам и последователям, если бы он осенью 1923 года не был уже смертельно болен. Несомненно только, что надежда на возвращение к исходной концепции благодаря победе революции в Германии была последним чувством, в котором совпали Троцкий и Сталин, Зиновьев и Бухарин. Сразу после немецкого Октября открыто разгорелся спор о том, кто станет преемником Ленина, и он велся поначалу как спор о русском Октябре, который в свете уроков немецких событий сам снова стал спорным.

Троцкий, с одной стороны, Зиновьев и Сталин, с другой, приняли сторону одной из двух группировок в КПГ, Троцкий, как и Радек, сперва выступал за Брандлера, Зиновьев за Рут Фишер и левых, а затем Троцкий осенью 1924 года в своих «Уроках Октября» повел наступление на тройку Зиновьев-Сталин-Каменев, воспользовавшуюся болезнью Троцкого, чтобы взять в свои руки бразды правления. Троцкий представлял себя в этих статьях лучшим учеником Ленина, в некоторых отношениях даже его учителем, и вновь разбередил старые раны, разоблачая не ленинское поведение Сталина в первые недели после Февральской революции, а также сопротивление Зиновьева и Каменева в октябре ленинской воле к вооруженному восстанию. Тройка, в союзе с такими людьми, как Бухарин, Бела Кун и Отто Куусинен повела в ответ энергичную атаку не просто на Троцкого, а на "троцкизм", который всегда отличался, по их мнению, от ленинизма и который теперь нужно рассматривать даже как "враждебную систему ".

Эта междоусобная борьба высшего партийного руководства приняла в основном форму спора об истории партии и об учении партии, причем подробности бывали порой странного свойства: Троцкий якобы отрицал роль крестьянства, его метод был эклектическим, а не диалектическим, его настоящим учителем и ориентиром был Парвус. Как в отношении Брестского мира, так и в отношении НЭПа он занял неверную позицию, которая сделала бы невозможной передышку и привела бы к поражению. Он отрицает роль партии как носительницы пролетарского сознания, он предпринимает "возмутительную попытку воспользоваться поражением немецкого Октября, чтобы поставить председателя Коминтерна к позорному столбу".5 Троцкий, со своей стороны, критиковал бюрократию, господство аппарата, недостаток внутрипартийной демократии, и у него было, несомненно, много сторонников среди офицеров Красной армии и учащейся молодежи. Но в то же время не кто иной как Троцкий, стремился в период военного коммунизма милитаризовать профсоюзы, и многие его аргументы можно рассматривать просто как средства, с помощью которых он надеялся осуществить собственные, ничуть не менее дикта- торскне притязания. Недоверчивое отношение к нему как потенциальному Наполеону было подлинным, а он явно старался избегать шагов, которые давали бы новую пищу этому недоверию старых большевиков. И все же основные расхождения заключались в самой сути дела, а не в личном соперничестве, поскольку они вращались вокруг понятия "перманентной революции", которое отстаивал Троцкий, и "социализма в одной стране", которое противопоставлял этому Сталин. В конечном счете речь шла о том, может ли Коммунистическая партия Советского Союза после неудачи революции в Германии с чистой совестью сохранить за собой власть и бороться за свою цель, социализм, или она должна была поставить свою дальнейшую судьбу в зависимость от успеха западноевропейской, марксистской революции. Не приходится сомневаться, что именно Сталин шел здесь по стопам Ленина, и поэтому не простым маневром в "борьбе за престол" было то, что Зиновьев, всегда остававшийся решительным интернационалистом, объединился в конце 1925 года с Троцким и Каменевым в новую оппозицию против Сталина; это была преимущественно интеллигентская оппозиция, и Сталин разгромил ее как группировку небольшого меньшинства, отклонившегося от генеральной линии партии.

И все же крестьяне, да и многие рабочие, с тоской вспоминали об этих временах после того, как Сталин подал сигнал к "походу на кулачество" и все силы были брошены на то, чтобы преодолеть "мелкобуржуазные настроения, распространившиеся в среде рабочего класса". 9 Как только Троцкий был выведен из игры, а учение о перманентной революции оттеснено на задний план, Сталин перенял у левых требования уничтожения кулаков и нэпманов, а также быстрой индустриализации страны. После этого неизбежной становилась борьба с правым крылом партии, с которым он был до этого в союзе. И на этот раз Сталин показал себя лучшим учеником Ленина. Ведь Бухарин, несмотря на все отмежевание от кулаков, так решительно отстаивал программу коммунизма благоденствия, что верил даже в отмену всех военных заказов и уповал только на взаимовыгодное сотрудничество сельского хозяйства и промышленности. Благодаря этому должно было быть достигнуто постоянное повышение жизненного уровня, и крестьянам предстояло "постепенно врасти" в социализм.

оплачивать иностранных специалистов. И так миру был явлен пример индустриальной революции, каких еще не бывало в истории, индустриальной революции по приказу сверху, для которой простейшей основой была классовая борьба против большого и совершенно беззащитного меньшинства собственного населения.

Политика ликвидации кулачества как класса и коллективизации сельского хозяйства означала, что повсюду в стране была начата неслыханная акция экспроприации, что кулаков сгоняли с их дворов и вместе с женами и детьми вывозили в отдаленные области, где они по большей части умирали с голоду или от непосильной работы в лесных лагерях Урала и на строительстве Беломорканала. То, что эти крестьяне могли рассказать о пережитом, лишь косвенным путем выходило на свет12; но на основании так называемого Смоленского архива, который в 1941 году попал в руки немецких войск и позже оказался в Америке, можно составить детальную картину происходившего в этой западной области России, что и сделал Merle Fainsod в своей книге "Smolensk under Soviet Rule".13

В деревни приходили сперва делегации из членов партии и сотрудников ГПУ и бесцеремонно реквизировали все зерно у кулаков, которые, как правило, не были четко отграниченным слоем, а были многими нитями связаны с середняками, да и с деревенской беднотой; арестовывали и бедняков на том основании, что они идеологические кулаки, у кулаков и их жен отнимали даже теплое белье и прогоняли их в пустоши и болота. В больших городах их собирали сотнями и тысячами, пересаживали в вагоны для скота и так вывозили - путешествие длилось порой неделями - в Карелию или на Урал. Паника охватывала немалую часть даже городского населения, и согласно отчетам ГПУ, часто приходилось слышать от бедных крестьян и рабочих высказывания вроде: "Скоро дойдет черед и до нас " и "все мы подохнем с голоду". Конечно, отнять имущество и свободу у миллионов людей, не встретив совсем никакого сопротивления, все же не удалось. Немало партийцев пало жертвой террористических актов, миллионы голов скота были забиты. Следствием был великий голод 1931-33 годов, от которого погибло несколько миллионов человек, а на Украине вымирали целые деревни. Все муки и страдания, которые принесла индустриальная революция рабочим в Англии или Германии, кажутся мелочью на этом фоне. И как раз в Германии о российских событиях было сравнительно хорошо известно, поскольку пострадало немало крестьян немецкого происхождения, и их отчаянные призывы о помощи распространялись "Организацией по оказанию помощи братьям в нужде".14 Но, в отличие от Англии и Германии, никакой определенный класс людей не получил заметных преимуществ за счет несчастья других. И без того нищенски низкий жизненный уровень всего населения упал между 1928 и 1932 годом на целую треть, и даже жены заместителей народных комиссаров, несмотря на некоторые привилегии, должны были стоять в очередях за продуктами. Судя по всему, не голодала только самая верхушка партии, а ей в самом деле нужна была полная работоспособность, чтобы не допустить остановки процесса. Напрашивается вопрос, могла ли бы эксплуатация достичь такой высокой степени, будь налицо люди, явно получающие от нее выгоду. И тем не менее торжествующие сообщения коммунистической и прокоммунистической прессы за границей о подвигах социализма при сооружении Днепрогэса и Магнитогорска имеют свое основание, ибо никогда еще ни одна страна не индустриализировалась так быстро, и никогда еще эта индустриализация не опиралась на подлинный энтузиазм меньшинства масс, которое давно уже не было просто ядром, сумев привлечь своими требованиями самопожертвования и трудового штурма большую часть молодежи. Ужасное и выдающееся рождались из \ одного корня воли и энтузиазма; только обе половины, взятые вместе, J дают целое беспрецедентной картины.

Поэтому можно было бы и в самом деле рассматривать время первой пятилетки и коллективизации как ускоренное наверстывание всеобщего процесса и закладывание основ коллективистического крупного сельского хозяйства, которое соответствовало русским традициям и обстановке. Жертвы предстают тогда достойными сожаления, но неизбежными накладными расходами, а претензии партии и ее руководителя на тоталитарное господство выглядят оправданными и рациональными, поскольку с их помощью было достигнуто необходимое.

Однако не менее - если не более - правдоподобно то, что подлинным мотивом партии было стремление к физическому уничтожению вражеского класса, и именно поэтому уничтожали как раз самых энергичных и толковых представителей крестьянства, а в результате сельскому хозяйству страны был нанесен ущерб, от которого оно не могло оправиться в течение долгих десятилетий, ущерб, который никак нельзя назвать рациональным.

Как сильно было стремление к уничтожению классов и традиций, считавшихся реакционными, хотя они на самом деле вовсе таковыми не были или были только отчасти, доказывает уже само название книги, вышедшей в Берлине в 1931 году; автором её был еврейский коммунист Отто Геллер. Книга называлась "Гибель еврейства". Под этим подразумевалось не физическое уничтожение, а конец "еврейского местечка с его грязью, его моральным разложением, его отсутствием культуры" благодаря построению социализма, открывшему перед евреями возможности жизни и расселения в Биробиджане - новые, современные, свободные от гнета отмершей традиции. Но и западное еврейство находится, по Геллеру, на пути к гибели - из-за ассимиляции, падения рождаемости, смешанных браков. Тем самым еврейство в Советском Союзе оказывается в выигрыше, а западное - жертвой последствий "грехопадения человечества", перехода от первоначального общинного производства к обществу товарно- го производства; евреи как "первые горожане" и народ торговцев приняли деятельное участие в этом грехопадении, но сегодня оно снимается в социализме. Поэтому в Советском Союзе число евреев в партии, бывшее сперва непропорционально большим, все более нормализуется. Зато на Западе "последний, самый отчаянный и самый дикий национализм" испускает "свой убогий дух", а именно сионизм, это "порождение мелкобуржуазности".15

Итак, всё то же понятие прогресса и "железной поступи истории" приговаривает к гибели вслед за помещиками и буржуями также и работающих на своей земле крестьян, и ведущих торговлю евреев, - к гибели, которая не обязательно должна была означать физическое уничтожение, но очень легко могла его означать. Геллер не без оснований указывает на то, что преобладающее большинство еврейской интеллигенции примкнуло к меньшевикам. Согласно этому пониманию прогресса, социал- демократы и правые социалисты тоже были обречены на гибель, равно как и вся общественная система Запада в целом, та самая общественная система продуктивных различий, которая только и сделала вообще возможным понятие прогресса.

А разве та же логика и тот же парадокс не прослеживается и в советской индустриализации? Разве не было, с одной стороны, замечание Сталина в его знаменитой речи о задачах экономистов, что старая Россия постоянно терпела поражения из-за своей отсталости, и по этой причине "мы больше не можем позволить себе быть отсталыми"16, верным, если ограничить его применение первыми двадцатью годами двадцатого столетия? Но разве самое большое государство мира, развивая с величайшим напряжением свою тяжелую промышленность, а тем самым и военное производство, не стало очень скоро такой же великой угрозой равноправию, да и вообще независимому существованию своих соседей, какую видел Карл Маркс в царской России XIX столетия,- особенно учитывая тот факт, что это государство имело теперь в соседних странах собственные партии, считавшие Страну Советов своей родиной?

Оба эти вопроса не часто обсуждались в Германии с 1924 по 1929 год. И все же новый феномен на Востоке уже отбрасывал свою тень в тот момент, когда в германском рейхе вновь стабилизировался старый порядок, бывший по сути дела порядком всего Запада.