РЕВОЛЮЦИЯ, НАМЕТИВШАЯСЯ ВО ВРЕМЕНА АГРИКОЛЫ И ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

Когда Европа воспряла после этого тяжкого и продолжительного кризиса, взлет обменов, быстрый, революционный рост происходил вдоль оси, связывавшей Нидерланды с Италией, пересекая Германию.

Разве не соблазнительно увидеть в этих достижениях, которые Англия будет копировать, настоящий пролог того, что станет промышленной революцией37? К тому же расцвет горной промышленности активизировал все секторы германской экономики: производство бархента (Barchent, бумазеи), шерстяную промышленность, обработку кож, разные металлургические производства, изготовление жести, железной проволоки, бумаги, новых видов оружия... Коммерция создавала значительные сети кредита, организовывались крупные международные товарищества, вроде «Великого общества» (Magna Societas)38. Городское ремесло процветало: в 1496 г. в Кёльне было 42 цеха, в Любеке — 50, во Франкфурте-на-Майне — 28 39. Оживились и модернизировались перевозки; могущественные компании специализировались в этом деле. И Венеция, которая, будучи хозяйкой левантинской торговли, нуждалась в белом металле, установила привилегированные торговые отношения с Южной Германией.

Деталь миниатюры конца XV в., изображающая серебряный рудник в Кутной Горе в разрезе по вертикали, как это принято. Забойщики в белых одеждах, лестницы, подъемный ворот. На той части миниатюры, которую мы не воспроизводим, показано весьма современное техническое оснащение (немцы были тогда мастерами в технике горного дела): вороты, приводимые в движение лошадьми, системы водоотлива и вентиляции. Вена, Австрийская национальная библиотека. Фото библиотеки. грессировавшей экономики, какого бы сектора мы ни коснулись.

Но все остановилось или начало останавливаться около 1535 г., когда американский белый металл в конечном счете составил конкуренцию серебру немецких рудников, как установил это Джон Неф, а также в момент, когда около 1550 г. стало ослабевать преобладание Антверпена. Не в том ли заключалась неполноценность германской экономики, что она была зависимой, строилась применительно к потребностям Венеции и потребностям Антверпена, которые были настоящими центрами европейской экономики? В конце концов, Век Фуггеров был веком Антверпена.

Еще более поразительный успех наметился в Италии примерно в то время, когда Франческо Сфорца взял власть в Милане (1450 г.). Более поразительный, потому что ему предшествовал ряд образцовых революций: Первая — революция демографическая, подъем которой продлится до середины XVI в. Вторая, наметившаяся в начале XV в., —это рождение территориальных государств, еще небольших по размеру, но уже современных: какой-то момент на повестке дня даже стояло единство Италии. И чтобы закончить—сельскохозяйственная революция, капиталистическая по форме, на пересеченных каналами равнинах Ломбардии. Все это происходило в общей атмосфере научных и технических открытий: то было время, когда сотни итальянцев, разделяя страсть Леонардо да Винчи, заполняли свои записные книжки зарисовками проектов чудесных машин.

Милан прожил тогда своеобразную историю.

Отсюда тот вопрос, который ставит наш «гид» Ренато Дзангери: почему такое мощное изменение миланских и ломбардских деревень и промышленности закончилось, не вылившись в промышленную революцию? Ни техника того времени, ни скромность энергетических источников не кажутся достаточными объяснениями. «Английская промышленная револю- ция не зависела от научного и технического прогресса, до кото- рого уже в XVI в. было рукой подать»42. Карло Пони даже открыл с изумлением для себя сложность гидравлических машин, использовавшихся в Италии для намотки шелка на шпули, его прядения и сучения, с несколькими этажами механизмов и рядов катушек!, которые все приводились в движение одним водяным колесом43. Л. Уайт утверждал, что до Леонардо да Винчи Европа уже изобрела целую гамму механических систем, которые будут приводиться в действие в течение четырех последующих столетий (вплоть до электричества) по мере того, как в них станет ощущаться нужда44. Ибо, как удачно сформулировал он, «новое изобретение лишь открывает дверь; оно никого не заставляет в нее входить»45.

Существующие исторические данные не позволяют ответить на это с доказательствами в руках. И мы вынуждены обходиться догадками. Прежде всего, в распоряжении Милана не было широкого национального рынка. Затем, наблюдалось падение доходов с земель, когда миновал момент первых спекуля- ций. Процветание промышленных предпринимателей, если верить в этом Джино Барбьери 46 и Джемме Миани, было процветанием мелких капиталистов, своего рода среднего класса. Но аргумент ли это? Первые предприниматели хлопковой революции тоже зачастую были простолюдинами. Тогда не было ли особенной бедой Милана то, что он находился так близко от Венеции и ему было так далеко до ее господствующего положения? Что он не был портом, широко открытым в сторону моря и международного экспорта, свободным в своих поступках и в своем риске? Его неудача была, быть может, доказательством того, что промышленная революция—в качестве глобального явления — не могла строиться только изнутри, гармоничным развитием разных секторов экономики; она также должна была опираться—и это условие sine qua non — на господство над внешними рынками. В XV в., как мы видели, место это было занято Венецией, а также Генуей — на путях в Испанию.