7. Период стабилизации Веймарской республики (1924-1929)

Если же не сосредоточиваться в первую очередь на результатах выборов и событиях в рейхстаге, то символы окончания кризиса 1923 года и начала стабилизации можно увидеть в двух судебных процессах, в ходе которых был вынесен приговор поведению коммунистов и национал- социалистов: это процесс Гитлера в Мюнхене и процесс Чека в Лейпциге. Обвиняемые в обоих процессах отделались очень легко, но это верно лишь потому, что с лейпцигским процессом оказался связан судебный процесс в Москве, так называемое дело студентов.

Дело против Адольфа Гитлера, Эриха Людендорфа и еще нескольких обвиняемых рассматривалось в народном суде Мюнхена с конца февраля по конец марта 1924 года. Очень скоро выяснилось, что главная роль принадлежит Гитлеру, и что он сам приписывает себе основную ответственность за события 8 и 9 ноября. Его линия защиты состояла в утверждении, что он преследовал ту же цель, что и правящие силы Баварии - Кар, Лоссов и Зайсер, и что побудительным стремлением всех действующих лиц была любовь к отечеству, которое в результате революционных

посягательств коммунистов и слабости буржуазно-марксистского берлинского правительства оказалось в смертельной опасности. Стороны различались, по его мнению, лишь мерой проявленной энергии и решительности, а надежда на успех этой попытки национального спасения заключалась в возможности, что он и его партия увлекли бы за собой Баварское государство, рейхсвер и полицию в общем стремлении вперед. Образцами для него были, говорил Гитлер, Муссолини и Кемапь-Паша, а стремление к посту министра он считает недостойным "великого человека". "Я хотел уничтожить марксизм", поскольку марксизм со своей разлагающей деятельностью повинен в поражении Германии в мировой войне и стоит на пути того "последнего Божьего суда", предстать перед которым под старым знаменем "мы готовы и желаем".1

Заключительная речь Гитлера, которая явно произвела большое впечатление как на суд, так и на публику в зале, была, таким образом, прежде всего обвинительной речью, направленной в большой своей части против тех же людей, которых обвиняли и коммунисты, а именно против "Эберта и Шейдемана со товарищи", однако мотивы обвинения у Гитлера прямо противоположные: не мнимая социальная измена ставится им в вину, а измена родине и государственная измена.

Совсем другой исход имел так называемый процесс ЧК, который проходил годом позже, с 10 февраля по 22 апреля 1925 года, в Государственном суде по охране республики в Лейпциге. Основным предметом рассмотрения была попытка захвата власти коммунистами в 1923 году, а повод состоял в том, что властям удалось захватить руководителя "группы Т" (террористической) Феликса Ноймана и даже арестовать советско- V го главного военного руководителя восстания, Александра Скоблевского (он же Розе, Горев или "Гельмут"). Нойман дал обширные показания, касавшиеся прежде всего убийства некоего предателя, а также готовившегося покушения на генерала фон Секта. Этот процесс был также в большой мере политическим и пропагандистским, поскольку адвокаты либо были коммунистами, либо не скрывали симпатии к коммунистам. Пред-

седатель суда, напротив, не выказывал ни малейшей снисходительности, так что дело частенько доходило до жарких столкновений.

Суд счел доказанным, что группа ЧК действовала по заданию высших партийных органов, и с полным основанием отвел возражение защиты, что Коммунистическая партия не одобряет индивидуального террора. Но предметом рассмотрения в ходе процесса стал лишь незначительный фрагмент большого подрывного движения 1923 года, хотя тезис прокурора, утверждавшего, что даже конституционные органы власти у коммунистов считаются фашистскими, и что ссылка на желание защитить легальные рабочие правительства является лишь прикрытием агрессивных устремлений, не встретил возражений.

Конечно, два эти процесса уже по самому своему ходу были примечательными примерами того различного отношения к правым и левым, которым тогда в особенности возмущался Эмиль Юлиус Гумбель и которое сегодня является предметом почти всеобщего осуждения. Но давайте спросим себя сперва, бывало ли когда-либо в истории, чтобы подвергшаяся нападению система применяла одни и те же критерии к своим врагам и к тем, кто стремился ей помочь; и не отнимаем ли мы у коммунистов заслуженную ими честь, отрицая, что насильственное свержение капиталистической, то есть европейской индустриальной, системы было бы куда более значительным и революционным событием, чем установление антипарламентской диктатуры для защиты от такого свержения. Самое примечательное, однако, что правительство рейха не завело дальнейшего дела на тех, кто был признан судом собственно виновными, то есть против руководства Коммунистической партии, и что смертные приговоры не были приведены в исполнение. Первое можно объяснить общими политическими и внешнеполитическими соображениями, но второе останется непонятным, если не упомянуть третий судебный процесс, так называемое "дело студентов", рассматривавшееся в Москве в июне-июле 1925 года.

Обвиняемыми были немецкие студенты д-р Киндерман, Вольшт и фон Дитмар. В сентябре 1924 года они приехали в Москву в научную командировку, в ходе которой планировался ряд докладов; их документы, после долгих переговоров с советским посольством, были оформлены по всем правилам. После двухнедельного пребывания в Москве они были арестованы ГПУ и помещены на Лубянку. Следствие тянулось долго, и наконец было предъявлено обвинение, согласно которому трое студентов были засланы в Россию "бригадой Консул" с целью шпионажа и убийства "Сталина и Троцкого". Во время процесса в "Правде" и "Известиях" публиковались карикатуры.

Дальнейшее развитие Коммунистической партии Германии во время ее запрета с ноября 1923 по март 1924 года и позже определялось прежде всего дискуссиями об Октябрьском поражении, которые, в свою очередь, были неразрывно связаны с первыми разногласиями между Сталиным, Зиновьевым и Троцким в русском партийном руководстве. Вполне естественно, что на передний план выступили левые, которые резко критико- вали Брандперову политику единого фронта (то есть союзничества с социал-демократами). Ведь после каждой неудачной попытки расширения вправо, сближения с рабочей социал-демократией и некоторыми ее лидерами, маятник регулярно откатывается к левому отграничению от всех колеблющихся и нерешительных. Так, на 9 съезде КПГ в апреле 1924 года во Франкфурте была предпринята решительная перемена направления: руководство партией перешло к левым, т.е. к Рут Фишер, Аркадию Мас- лову, Вернеру Шолему, Эрнсту Тельману, Артуру Розенбергу, Ивану Катцу и проч. Правые и брандлерианцы были полностью отстранены от дел. В стабилизацию капитализма, о которой тогда как раз заговорили, коммунисты верить не желали; новая программа действий, хотя и объявляла о едином фронте снизу, включающем также и пролетаризировавшихся представителей среднего класса, но еще решительнее требовала вооружения пролетариата и разоружения всех государственных органов, как соответствующих, так и не соответствующих закону; таким образом, это была программа подготовки масс к предстоящему последнему и решительному бою. Выборное воззвание КПГ при выборах в рейхстаг в мае 1924 года действительно вызвало горячий отклик в сердцах многих избирателей, поскольку содержало самые резкие обвинения против Веймарской системы и, само собой, против капиталистической системы в целом. Основными объектами обвинения были, наряду с "как христианскими, так и еврейскими" капиталистами, социал-демократы, которые снова нанесли удар в спину борющемуся пролетариату. Гитлер пренебрежительно упоминается в этом воззвании лишь между делом, как "мещанин, одержимый манией величия" и креатура крупного капитала, в то время как Коммунистическая партия вновь торжественно объявляется "руководительницей в этой освободительной борьбе всех угнетенных".7

Но после вторых выборов в рейхстаг этого года стабилизация стала очевидным фактом; в то время как Веймарская Германия под руководством министра внутренних дел Штреземана добивалась соглашения с западными державами и вхождения в Лигу наций, коммунисты, казалось, занялись взаимоистреблением. Партийное руководство начало жесткую борьбу с троцкизмом и люксембургианством в партии, что повлекло за собой возникновение ультралевой оппозиции, занимавшей всё более антибольшевистскую, а также антисталинскую позицию, критикуя НЭП и преобладание в политике Коминтерна внешнеполитических интересов русского крестьянского государства. Очень характерна для этого этапа статья Гейнца Ноймана, молодого интеллектуала из зажиточной еврейской семьи, "Что такое большевизация?", опубликованная в начале 1925 года. Сейчас, в эпоху "непрестанной борьбы народов и гражданских войн" борьба КПГ против социал- демократии становится, по мнению Неймана, классовой борьбой, которую нужно "вести с оппортунистической партией рабочей аристократии не на жизнь, а на смерть". Но только строжайшая сплоченность и централизация позволят КПГ действительно стать ячейкой всемирной партии, только при этом условии она сможет эффективно готовиться к вооруженному восстанию, иметь военизированные формирования и разведку, которая сообщала бы Центральному комитету о том, "где находятся полицейские посты и казармы, позиции и силы противника", какие предприятия важны в военном отношении и как организовано на них производство. Только при этом условии она сможет эффективно дезорганизовывать капиталистический государственный аппарат и препятствовать "мирному производственному процессу", к которому стремятся капиталисты. Только благодаря абсолютной большевистской сплоченности, а также выдержке и полному единодушию с руководством Интернационала может коммунистическая партия добиться победы: "Дайте нам большевистскую партию в Германии, и мы перевернем Германию".

Не удивительно, что эта позиция вызвала протест в партии и что противники, не в последнюю очередь социал-демократы, которых причислили к буржуазии и тем самым пригрозили им уничтожением, заключили, что эта КПГ есть не что иное, как орудие и шпионская организация иностранной державы. И когда партия весной 1925 года, после смерти Фридриха Эберта, которого она и в гробу не переставала осыпать бранью, во втором туре выборов упорно держалась за своего кандидата Тельмана, она фактически обеспечила победу Гинденбургу, хотя сама получила всего около двух миллионов голосов, гораздо меньше, чем на выборах в рейхстаг. Стало ясно, что коммунисты в случае, когда речь шла о доверии конкретному человеку, а не о согласии с радикальной программой протеста, сумели привлечь на свою сторону лишь незначительное меньшинство - чуть больше 5% избирателей. Правда, кандидат национал- социалистов, Людендорф, получил менее 300 ООО голосов: весной 1925 года Гитлер и его партия были, можно сказать, не различимы невооруженным глазом.

Конечно, было бы большой ошибкой думать, что сразу после 9 ноября 1923 года настал конец Гитлеру и его партии. Население Мюнхена и Баварии еще долгие недели после путча пребывало в сильном антиправительственном возбуждении. Альфред Розенберг основал по поручению Гитлера организацию-заместительницу "Великогерманская народная общность". Общественность очень живо интересовалась процессом Гитлера. Открытка с изображением Гитлера в одиночном заключении в Ландсберге разошлась миллионным тиражом. Гитлер впервые, хотя и ненадолго, стал фигурой общенационального масштаба. Успех блока "Дер фёлькишен" на баварских и "Национал-социалистической партии свободы" на общегерманских выборах далеко превзошел ожидания. Но Гитлер быстро понял, что из Ландсберга не сможет управлять многочисленными организациями-наследницами, и потому полностью отошел от повседневной политики, погрузившись исключительно в работу над книгой, которая впоследствии получила название "Майн Кампф". Выйдя из заключения на рождество 1924 года, он обнаружил, что ситуация сильно изменилась, и нанес визит новому премьер-министру Баварии Хельду, чтобы заверить его, что хочет бороться не против правительства, а только против марксизма. 27 февраля 1925 года он произнес в пивной Бюргер- бройкеллер речь, ознаменовавшую новое основание его партии. Ему удалось вызвать бурю энтузиазма у собравшихся и спровоцировать трогательную сцену примирения своих рассорившихся последователей. На этот раз было с самого начала ясно, что он возглавит партию единолично и не потерпит рядом с собой никакого Людендорфа. Баварские власти запретили Гитлеру выступать публично, и большинство немецких земель последовало их примеру; это лишило его важнейшего и лучшего оружия. Но 18 июля 1925 года в издательстве Эгера вышел первый том "Майн Кампф". Для нас важно сейчас не содержание книги, ее анализ или критика, а соотношение в ней основных мотивов по сравнению с ранними речами и, в особенности, место антимарксизма или же антибольшевизма, - стоят ли они по-прежнему в центре внимания.

Совершенную новость представляет собой история жизни, плавно переходящая в историю партии, которая, в свою очередь, постоянно перебивается разнообразными размышлениями на общеполитические и антропологические темы. История жизни позволяет уже на первых страницах вывести на первый план мотив пангерманизма, так что Гитлер предстает прежде всего как австрийский немец. Но его воспоминания венской поры, как ни старается он стилизовать свой облик, все же с поразительной ясностью показывают, насколько сильно было в нем самоощущение европейского бюргера. Это доказывает уже его рассказ о первой встрече с социал-демократами на стройке, но еще показательнее история о том, как он однажды встретил массовую социал-демократическую демонстрацию рабочих и "затаив дыхание, глядел на огромного человеческого змея", который медленно вился мимо. "В тревожном унынии ушел я, наконец, с плошади и побрел домой". 9 Его реакция была прямо-таки "образцово буржуазной", хотя нельзя назвать ее просто "буржуазной", поскольку люди вроде Макса Вебера или Климента Этли реагировали совсем иначе. Нельзя не отметить у Гитлера возмущения тоталитарными претензиями рабочего движения уже на его раннем этапе (их очень любят не замечать), а именно, "жесткими требованиями" посещать лишь красные собрания и читать лишь красные книги. Впрочем, он тут же он высказывает не менее тоталитарное требование противопоставить социал-демократии "учение более истинное, но столь же брутально проводимое в жизнь". 10 И все же не лишено последовательности, что он в той же связи резко критикует невосприимчивость буржуазии к социальным вопросам, и недвусмысленно возлагает на нее ответственность за печальное развитие событий. Но несколькими страницами ниже Гитлер пишет: "Когда я понял, что во главе социал-демократии стоит еврейство, пелена начала спадать у меня с глаз. <...> Имена Аустерлица, Давида, Адлера, Элленбогена никогда не изгладятся из моей памяти". " Гитлер явно превращает сопутствующее явление в причину; это в принципе то же самое, что обвинение в "Спартаковских письмах" против тех, кто наживается на военных поставках и спекулянтов, будто это они разожгли войну. Не случайно, конечно, и то, что в автобиографиях марксистов так часто встречается выражение "пелена упала с глаз".12 Но Гитлер клеймит "возбудителей" и "зачинщиков" несчастья куда яростнее, надо думать, потому, что его обвинение менее понятно и именно поэтому может вести к чудовищно-нелепым высказываниям вроде того, что наша планета будет снова, как миллионы лет назад, нестись без людей в космическом пространстве, если мировому еврейству удастся с помощью своего марксистского вероисповедания победить народы всей земли. Но только так Гитлер может приписать себе и задуманной им "германской империи немецкой нации" миссию, в своем роде не менее всеохватывающую, чем та, на которую претендовал марксизм: "Борясь с мировым еврейством, я борюсь за творение Божие".13 Поэтому в "Майн кампф" кроме длинных повествовательных вставок и рассуждений об "аристократическом принципе природы" или о "свободной игре сил" мы обнаруживаем, как и в ранних речах, с одной стороны, ^ффирмативный и национальный пафос позитивного опыта мировой войны14, а с другой стороны, социальный пафос отрицания, исходящий от по- прежнему пугающих слов "русский образец" и "уничтожение национальной интеллигенции": "Теперь начинается великая последняя революция. По мере захвата политической власти, мировое еврейство сбрасывает немногие еще остающиеся на нем покровы. Демократическое этническое еврейство становится кровавым еврейством и тираном народов. Оно пытается в короткий срок истребить носителей интеллекта нации <...> Самый страшный пример такого рода представляет собой Россия <...>15»

Примерно тогда же один из известнейших соратников Гитлера, полковник Макс Бауэр, написал заметки о путешествии в "Страну красного царя", где прямо заявлял, что его мнение о Советском Союзе и руководителях его правящей партии изменилось после того, как он увидел там очень много такого, что соответствовало его консервативным и милитаристским принципам.16 Гитлер тоже был традиционалистом старого толка, как - совсем в другом роде - и Роза Люксембург, и написал с позиций не умирающего прошлого Библию для своего движения, которая характерным образом отличалась от тех основополагающих книг, какие написал Карл Маркс в 1867 году для рабочего движения и Ленин в 1902 году для молодого большевизма. Хотя ни одна из трех книг не была отражением реальности или верным наброском будущего, но каждая была прочно укоренена в мощном потоке исторического движения. Однако ситуация, в которой и для которой была написана "Майн Кампф", была самой своеобразной и неповторимой. Поэтому даже те, кто, не поддержав общего тона насмешки над гитлеровской чушью, принял его книгу всерьез, сильно подозревали, что этот человек и его партия не дотягивают до уровня своих противников - демократов и марксистов. Это подозрение было, как никогда, оправдано в 1926 году, когда коммунисты завоевали широкую популярность, подняв вопрос об экспроприации князей, и к ним присоединилась большая часть демократов и республиканцев. Сама по себе политика единого фронта, на которой был основан этот успех, была чужда левому партийному руководству. Но V Конгресс Коммунистического Интернационала летом 1924 г., резко осудив правых, в то же время дал установку на массовую борьбу, эта борьба неизбежно должна была принять вид единого фронта снизу, что открывало немало возможностей для примирительных жестов по отношению к социал-демократам. Кроме того, партийное руководство, всё больше теснимое крайне левыми, и, в свою очередь, усваивало себе некоторые их тезисы, так что в Коминтерне начали опасаться, что в связи со штреземановским поворотом Германии к Западу усилятся антибольшевистские и прозападнические тенденции в КПГ. Поэтому Сталин вынудил Зиновьева послать членам и подразделениям КПГ "Открытое письмо", датированное 1 сентября 1925 года; его подписала также Рут Фишер, хотя это означало конец ее партийной карьеры. В длинном письме уже отчетливо проступают черты складывающегося партийного воляпюка, но смысл его тем не менее ясен. В нем настоятельно выдвигается требование практической большевизации партии, а именно борьбы с образованием фракций и антибольшевистскими тенденциями, а также четкого подчинения партийной работы главной точке зрения: интересам Советского Союза, а также усиления внимания к массовой борьбе. "Открытое письмо" вызвало горячие дебаты, и среди левых и ультралевых коммунистов довольно быстро обозначилась тенденция к отпадению, но высшее партийное руководство оправдало ожидания: партию возглавил Эрнст Тельман и его окружение. Вскоре представилась прекрасная возможность приступить к массовой борьбе.

Падение монархии в 1918/19 году не повело в Германии к тем радикальным последствиям, как в Австрии, а именно к конфискации всего имущества царствовавших домов. В соответствии с традицией было, напротив, установлено различие между государственной и частной собственностью, и разграничение их предоставлено отдельным землям или же судам. По окончании инфляции много шума в связи с все еще продолжавшимися дебатами наделали некоторые новые решения судов по этому вопросу; страсти подогревались тем, что некоторые бывшие князья претендовали на ревальвацию своих съеденных инфляцией рент и т.п., причем суммы, на которые они претендовали, намного превосходили ту ревальвацию, которая была предусмотрена для мелких рантье и держателей вкладов. Поэтому КПГ внесла в декабре 1925 года законопроект, по которому предусматривалась экспроприация всего имущества бывших княжеских домов без какой-либо компенсации.

Конечно, это требование, выставленное под лозунгом "Ни пфеннига князьям!", было чрезвычайно популярно среди тех, кто потерял на ревальвации, а также среди безработных и пострадавших от войны, в чью пользу, согласно законопроекту, следовало обратить полученные средства. С другой стороны, право на безвозмездное отчуждение имущества целых групп граждан по политическим мотивам никак не вытекало из конституции, и коммунисты не скрывали, что речь идет о том, чтобы пробить хотя бы первую брешь в общественном строе, основанном на собственности. Но действовали они при этом очень ловко, предоставив надпартийному комитету во главе с леволиберальным профессором Робертом Рене Кучинским руководство проведением народной инициативы. Тем самым они поставили в трудное положение руководство СДПГ, которому из страха потерять значительную часть сторонников пришлось проявить готовность к совместным действиям с КПГ. Народная инициатива была поддержана на удивление большим числом голосов - 12,5 миллионов, гораздо больше, чем требовалось, так что, когда рейхстаг, как и следовало ожидать, отклонил законопроект, путь референдуму был открыт. Разгорелась жаркая публичная дискуссия, в которую вмешался и президент страны Гинденбург. Поскольку законопроект предполагал изменение конституции, требовалось набрать 20 млн. голосов, а на 20 июня 1926 года "за" проголосовали только 14, 5 млн. человек. Тем не менее это было большим успехом КПГ. Они заставили СДПГ пойти у них на поводу и сверх того добились, что очень многие избиратели-центристы проголосовали "за". Русский пример впервые утратил, похоже, свою пугающую силу, и очень многие избиратели голосовали в соответствии со своей социальной принадлежностью: рабочие-коммунисты, социал-демократы и христиане объединились, казалось, в единый фронт под руководством коммунистов.

Тем не менее основной результат выглядел так: с помощью самого популярного и на первый взгляд самого умеренного из возможных лозунгов КПГ, хотя и смогла увлечь за собой СДПГ и вызвать симпатию не только пролетариев-центристов, но и очень многих левых демократов (в том числе едва ли не всей левой интеллигенции), все же так и не вышла за пределы 40% голосов. То, что ей когда-нибудь удастся с помощью ее собственных лозунгов, таких, например, как диктатура пролетариата, пробиться легальным путем, практически исключалось. Партия была, несомненно, права, считая, что даже в условиях тяжелого кризиса только "вооруженное восстание" может привести к победе.

Противодействие национал-социалистов в ходе этих важных, а главное, симптоматичных событий носило эпизодический характер, и лишь усиливало впечатление комичности и незначительности депутата Фрика со товарищи. Они внесли в рейхстаг предложение об экспроприации имущества "банковских и биржевых князей и других паразитов народа", который был точным слепком с законопроекта коммунистов и социал- демократов и, конечно, не имел никаких шансов на то, чтобы его стали всерьез обсуждать. Но в том, что он направлен на подрыв существующего строя, сомнений не было, так что эта партия вряд ли могла в дальнейшем рассчитывать на естественные симпатии капиталистов. Если референдум и принес коммунистам в конечном итоге поражение, то над самыми радикальными своими врагами они одержали победу, причем не только количественную и материальную.17

Но этих врагов коммунисты уже не воспринимали всерьез, как однозначно явствует из внутрипартийных споров в следующем году. Речь там вообще не шла об отношении к фашизму и наилучших методах борьбы с ним. Главной темой оставалась большевизация партии, при проведении которой Тельман и его сторонники наталкивались на ожесточенное сопротивление. Самыми резкими ее противниками были ультралевые, к которым присоединилась, утратив руководящую роль в партии, часть левых, группировавшаяся вокруг Рут Фишер и Аркадия Маслова. Первой, еще в 1925 году, оформилась команда Вернера Шолема, Ивана Катца и Артура Розенберга. Она упрекала коммунистических вождей в том, что им, видимо, "воплощением идеала ленинской партии представляется прусская армия довоенного образца". " В ответ ультралевых упрекали в том, что они видят в большевизме буржуазное заблуждение, и в этом, несомненно, была доля истины. Но поскольку Катц, Розенберг и Шолем были "еврейскими интеллигентами", то многим казалось, что они улавливают антисемитские обертоны в кампании против интеллигентов, начатой группой Тельмана по образцу сталинской полемики против Троцкого, Зиновьева и Каменева. Однако среди интеллигентов не было единства, а оппозиция насчитывала немало рабочих. В какой-то момент число оппозиционных группировок было не меньше десяти, и в результате почти дюжина депутатов рейхстага причисляла себя к левым коммунистам. Партийное руководство действовало очень умело в тактическом отношении и исключало одну за другой оппозиционные группы. Среди первых эта участь постигла группу, сложившуюся вокруг бывшего руководителя коммунального отдела ЦК КПГ Ивана Катца. Это была действительно очень радикальная группа, поскольку она считала, что название "антибольшевистский" следует почитать за честь до тех пор, пока большевизмом считается предпочтение "интересов русского государства, то есть русского капиталистического крестьянского большинства, интересам немецкого пролетариата", а во внутрипартийной жизни - замена партийной дисциплины рабским повиновением. Позже к ним присоединилась группа коммунистов за Советы под руководством Франца Пфемферта, называвшая Сталина "крестьянским Наполеоном" и даже видевшая в России "последний оплот буржуазии", а именно крупную национально- капиталистическую державу и врага пролетариата.19

Иными, и все же сходными путями шли такие левые и ультралевые, как Карл Корш, Гуго Урбане, Артур Розенберг, Аркадий Маслов и Рут Фишер. Некоторые из них отошли от коммунизма и даже марксизма, другие позже вернулись в партию. Мы не станем подробно отслеживать

20

здесь все расколы и дискуссии , поскольку для нашей темы важен прежде всего следующий факт: ни одна из этих групп не ставила себе в заслугу, что она, несмотря на серьезные противоречия, стоит ближе к национал-социализму или же фашизму, чем партийное руководство. То же верно и для полемики. Даже решительно осуждая сталинский "социализм в одной стране", его никогда не называли фашистским, и даже когда Троцкий в 1930 году применил термин "национал-социализм" к деятельности Сталина21, он вовсе не имел в виду какой-либо параллели с партией Гитлера, которая была для него порождением контрреволюции, в то время как Сталин оставался в любом случае термидорианцем. Совсем иначе обстояло дело в дискуссиях, происходивших примерно в это же время в НСНРП, и в это тоже является доказательством первичности коммунизма и его гораздо большего значения в период до 1930 года.

Речь идет о полемике между правыми и левыми национал- социалистами, которая началась почти сразу после повторного основания партии и тянулась до 1930 года. Левой считалась северонемецкая парторганизация, создание которой было поручено Гитлером в марте 1925 года Грегору Штрассеру, аптекарю из Ландсгута, фронтовому офицеру, кавалеру многих орденов. Вместе с ним там действовал его брат Отто, бывший член Социал-демократической партии, организовывавший в свое время студенческую кампанию против войск Каппа. Этот фланг опирался в основном на фёлькиш-протестантский потенциал. С другой стороны, пролетарские массы в Рурской области и в Берлине поддавались на пропаганду националистического социализма только в том случае, если речь шла о борьбе с капитализмом или по меньшей мере с мещанами. И то и другое вело потенциально к конфликту с Мюнхеном, поскольку были основания утверждать, что Гитлер заключил свой мир с Римом, и ищет контактов с кругами, заправляющими экономикой. Во всяком случае, было основано "Объединение северо- и западнонемецких округов", и в качестве печатного органа этой организации с 1 октября стали выходить "Национал-социалистические письма"; издателем был Грегор Штрассер, главным редактором - д-р Иозеф Геббельс из Эльберфельда, управляющим округом Рейнланд. Первый набросок программы предусматривал перевод крупной промышленности в частичную государственную и общинную собственность, а также превращение всех собственников земли в наследственных арендаторов. В Мюнхене это приветствовалось так же мало, как и первое положительное решение по экспроприации знати; и на совещании партийного руководства 14 февраля 1926 года в Бамберге Гитлер многочасовой речью полностью добился своего, и, в частности, завоевал симпатии Геббельса, которого назначил в конце того же года гауляйтером Берлина. Тем не менее северо-немецкое крыло партии сохранило некоторые особенности - по большей части левого толка; издательство "Кампф" стало мощной опорой его влияния. В газетах, выпускавшихся "Кампф" и в "НС-письмах" можно было объявлять о войне до победного конца с (международным) капитализмом; и здесь с большим пониманием относились к марксистскому учению о классовой борьбе, вовсе не считая ее, как хотелось бы Гитлеру, еврейским изобретением. Но главное — здесь откровенно ориентировались на Восток, поскольку высшая цель - уничтожение Версальского и Сен-Жерменского договоров - была недостижима без помощи Советского Союза и объединения со всеми угнетенными народами земного шара. Большевизм как таковой решительно отвергался, чаще всего с антисемитскими обоснованиями; но в речи "Ленин или Гитлер", которую Геббельс в первый раз произнес в Кенигсберге в феврале 1926 года, параллель между большевизмом и национал-социализмом - двумя революционными движениями XX века - была проведена так последовательно, что их противоположность в конечном счете сводилась к тому, что Ленин хотел, спасая весь мир, спасти и Германию, в то время как цель Адольфа Гитлера состоит в том, чтобы, спасая Германию, спасти мир.22 Некоторые левые национал-социалисты доходили до того, чтобы предлагать КПГ форменный союз, поскольку считали, что КПГ и Советский Союз "в сегодняшней ситуации во многом наши союзники против Веймара, Версаля и Уолл-стрита", хотя конечные цели обеих партий различны. 23 В свою очередь, социал-демократы использовали подобные высказывания, чтобы доказать близкое родство коммунистов и национал-социалистов. 36

Можно предположить, что Адольф Гитлер, когда писал в 1925-26 году второй том "Майн кампф", вышедший в декабре 1926 года, не в последнюю очередь имел в виду левых национал-социалистов. В этой книге он вновь разъяснял, что антибуржуазная политика для него никоим образом не означает ослабления радикального антибольшевизма, а главное, он так подробно разработал здесь прежде присутствовавшую лишь в зачатке концепцию "жизненного пространства", что никакой компромисс с концепцией ориентации на Восток уже не был возможен. Но в этой связи можно рассматривать и усиление роли расовой доктрины. Союз с угнетенными нациями полностью исключается потому, что их положение следует объяснять их расовой неполноценностью. Таким образом, второй том в гораздо большей мере, чем первый, проникнут преувеличенным и ожесточенным "европеизмом", видящем в господстве английского народа-властелина и со'юзных с ним в будущем немцев "расовую" природную предопределенность24, и выводит из этого свое право перейти на Востоке к "земельной политике будущего", которая должна означать конец русского государства, поскольку после гибели большевиков, "этих замаранных кровью подонков", там не останется руководящих слоев, способных удержать государство от распада. Насколько Гитлер при этом все еще ориентируется на ситуацию гражданской войны в России, показывает "Политический завет", которым он заканчивает главу об "ориентации на Восток или восточной политике": "Никогда не допускайте возникновения двух континентальных держав в Европе. Усматривайте в любой попытке организовать у немецких границ вторую военную державу <...> нападение на Германию. <...> Позаботьтесь о том, чтобы сила нашего народа базировалась не на колониях, а на родной земле Европы <...>".25 Совершенно, так же, как Гитлер благодаря расовой доктрине, приобщающей к этому и Германию, хочет остановить момент мирового господства Британии, каким оно было во второй половине XIX века, пытается он в этом месте своего труда зафиксировать ситуацию 1917-18 года, когда второй, русской военной державы - России - у немецких границ больше не было, хотя на протяжении всего 18 и 19 века ее присутствие было определяющим фактом. Страх быть уничтоженным, столь характерный для ранних речей и первого тома "Майн Кампф", выливается теперь во внешнеполитическое и государственное стремление к уничтожению, которое было совершенно чуждо по отношению к России левым национал-социалистам.

Итак, между Мюнхеном и Северной Германией в самом деле были расхождения. В 1928 году было еще не ясно, у какой концепции больше перспектив: у гитлеровского отождествления национализма и социализма, или у штрассеровского национального социализма. Также неясно было, кончится ли дело расколом партии или только к отпадением небольшой группы. Важным предупреждением стали выборы в рейхстаг 1928 года, которые для национал-социалистов обернулись поражением, а для коммунистов существенным успехом.

Но больше всех выиграла на этих выборах СДПГ. Она получила 152 мандата и стала, таким образом, сильнее, чем в любом из предыдущих парламентов, за исключением Национального собрания. Число мандатов у немецких националистов, наоборот, снизилось с более чем ста до 78, центристские партии также потеряли часть кресел. Число коммунистов увеличилось с 45 до 54, а НСНРП, несмотря на огромные усилия, затраченные на пропаганду, смогла получить лишь 12 мандатов, хотя прежде у нее их было 14. Зато все 12 принадлежали теперь сторонникам Гитлера, а среди коммунистов теперь не было ни одного левого коммуниста. И все же результат декабря 1924 года подтвердился в том отношении, что национал-социалисты по сравнению с коммунистами выглядели незначительной малой партией. И в самом деле новое правительство Большой коалиции не уделяло им большого внимания, а прусское правительство отменило прежде установленный запрет на деятельность этой партии в

Берлине. Куда важнее казалась быстрая радикализация германских националистов, приведшая в октябре на председательский пост в партии газетного магната Альфреда Гугенберга, в то время как умеренная часть партии постепенно вынуждалась к отпадению.

Ретроспективно время правления Большой коалиции с лета 1928 г. до весны 1930 часто представляется последним хорошим временем Веймарской республики. Однако современникам это порой виделось иначе; и симптомом слабости правительства стал спор о броненосце А, создавший чрезвычайно своеобразные отношения противостояния между министрами - социал-демократами и социал-демократической фракцией в рейхстаге. А уж так называемый "кровавый май" 1929 года, который, так сказать, оправдал в глазах народа крайний поворот Сталина и Коминтерна влево в 1928 года, был настоящим признаком тяжелой болезни.

Спор о постройке нового броненосца начался уже в 1927 году, и основные аргументы были высказаны тогда же: броненосец не нужен, представляет из себя просто опасную игрушку, поскольку на повестке дня должно стоять разоружение, а не вооружение, говорили представители СПДГ и Демократической партии; речь идет о предусмотренном в Версальском договоре восполнении потерь, которое необходимо для обороны Восточной Пруссии, возражали германские националисты и члены Народной партии. Сторонники постройки корабля взяли верх, и таким образом военный корабль был втянут в предвыборную борьбу. Социал- демократы вели ее отчасти под лозунгом "Детское пособие вместо броненосцев", который, надо полагать, немало способствовал их успеху на выборах. Но в августе 1928 г. министры-социал-демократы, чтобы избежать крушения и без того крайне непрочной коалиции, присоединились к решению остальных членов кабинета начать строительство. При этом во время новых дебатов в парламенте министры - социал-демократы в качестве депутатов проголосовали против решения, которое они приняли как члены кабинета. Коммунисты, в свою очередь, внесли в сентябре народную инициативу, состоявшую из одной фразы: "Строительство любых броненосцев и тяжелых крейсеров запрещается". Однако полученное ими на этот раз число голосов было намного меньше, чем на выборах в рейхстаг. Таким образом, их предложение не встретило народной поддержки; причин было, надо полагать, сразу несколько, и не последней из них было подозрение, что эта секция Коммунистического Интернационала стремится к преимуществу в вооружении для своего государства, Советского Союза. Но и поведение социал-демократов было весьма показательно; склонявшаяся вправо часть немецкого народа неизбежно должна была заподозрить, что эта большая партия так и не сумела осознать основные потребности государства, поскольку их аргументы против броненосца можно было развивать вплоть до тезиса, что не нужны и войска рейхсвера и что их бюджет нужно передать на пособия на детей или по безработице.

Так что старое утверждение, будто существует такая вещь, как марксизм в целом, получило новую пищу.

Но почти одновременно противоречия внутри "марксизма в целом" нашли новое, кровавое выражение в майских событиях.

В декабре 1928 г. начальник полицейского управления Берлина, социал-демократ, бывший бондарь Карл Фридрих Цергибель запретил в Берлине любые демонстрации и уличные собрания ввиду имевших место в последнее время жестоких столкновений между бойцами Ротфронта и СА. Министр внутренних дел Пруссии Альберт Гржезинский обнародовал 29 марта 1929 года "последнее предупреждение", в котором почти открыто угрожал запретом КПГ. Вполне понятно, что КПГ вела самую решительную агитацию против этого решения: демонстрации 1 мая составляли особенно старое и почтенное наследие всего рабочего движения. Власти уже хотели было и в самом деле отменить запрет на 1 мая, но убийство двух членов "Рейхсбаннера" вновь осложнило положение. При этом агитация КПГ была на грани призыва к вооруженному восстанию: "Революционный порыв и воля к борьбе немецких трудящихся покажет социал-демократу, ставшему министром полиции у буржуазии трестов: Пролетариат плюет на ваши запреты". " СДПГ, со своей стороны, употребляла выражения вроде: "КПГ нужны трупы" или "по приказу Москвы", чем, в свою очередь, обостряла ситуацию. Коммунисты же вечером 30 апреля позволили нескольким сотням членов союза красных фронтовиков и молодых спартаковцев нападать на постовых на перекрестках; "Роте Фане" появилась первого мая с шапкой "Боевой май 1929 г.", а в передовице речь шла о "сигналах вновь поднимающейся волны пролетарской революции". Однако на улицы вышло лишь несколько тысяч демонстрантов; поэтому сомнительно, чтобы партия мобилизовала хотя бы только всех членов Союза красных фронтовиков и отправила их в штатском организовывать демонстрацию. Однако полиция, судя по всему, восприняла это именно так и прибегла к очень жестким мерам, чтобы разогнать шествие. Около полудня раздались первые выстрелы в главных центрах беспорядка на Кёслинерштрассе в Ведцинге и на Германплац в Нойкёльне; первой, судя по всему, начала полиция, встреченная градом камней и бутылок и возмущенными криками "Легавые!". В ответ были двинуты танки, баррикады брались с боем, раздавался пугающий крик "Отойти от окон", поскольку из страха перед снайперами по открытым окнам сразу стреляли. Уже к вечеру первого дня насчитывалось 9 убитых и 63 тяжелораненых. Жаркие стычки повторялись до 4 мая, причем их завязывали в основном группы молодежи, которым население выражало свое сочувствие. 2 мая "Роте Фане" вышла со страстными обвинениями против "партии убийц" и "замаранной кровью правительственной коалиции", и призвала к "массовой забастовке", каковой призыв, впрочем, почти не встретил отклика. В прусском ландтаге атмосфера была накалена: депутат Ендрецкий появился в полной форме Союза красных фронтовиков, Вильгельм Пик бросил в лицо социал-демократам "Банда убийц!", фракция стоя пела "Интернационал" и затем удалилась из парламента. В целом насчитывалось более 30 убитых, по большей части непричастные лица, в том числе женщины. Среди полицейских жертв не было, а из раненых полицейских только один получил огнестрельное ранение. Тем не менее 6 мая был запрещен Союз красных фронтовиков, Молодежный красный фронт и Красный флот.

Не только "Франкфуртер Цайтунг" и "Берлинер Тагеблатт", но и "буржуазная пресса" резко критиковали жестокое поведение полиции, действовавшей "как на вражеской территории". Зато газета "Форвертс" воинственно заявляла: "Коммунистам нужны были трупы и они мобилизовали люмпен-пролетариат <...> Долой коммунистов, позорящих рабочее движение!"27 В самом деле, не нужно было особой злонамеренности, чтобы заподозрить, что коммунисты, всегда призывавшие к вооруженному восстанию, не прочь были провести его репетицию, и что глубокое возмущение, которое испытывала теперь значительная часть населения Берлина против "казаков Цергибеля" и "полицейского изверга"2*, было им весьма на руку и, конечно, ими разделялось. Язык правых газет тоже отличался чрезвычайной резкостью: все время говорилось о том, что у нас в Германии, похоже, снова настала "эпоха Керенского", "Дойче Цайтунг" заявляла о "массированной деградации отбросов общества в наш машинный век"29, а "Дойче Тагесцайтунг" требовала "так основательно выкурить бандитские гнезда зачинщиков беспорядков, чтоб там больше никто никогда уже не смог обосноваться".30 Вновь ожили старый страх перед гражданской войной и воспоминания о 1918-1923 годах, тем более что стали уже заметны первые признаки надвигающегося мирового экономического кризиса.

Однако коммунисты все еще видели - по русскому образцу - своих главных противников на грядущей гражданской войне в социал- демократах и Веймарском государстве трестовой буржуазии. А тем временем уже поднималась другая партия, которая точно также, как коммунисты, однако по прямо противоположным причинам кричала "Долой Гржезинского, Зеверинга, Цергибеля"; прошло совсем немного времени, и улицы Германии, а на свой лад - также газеты и театры Германии, стали театром гражданской войны. Правда, эта война оставалась ограниченной, поскольку правительство, полиция и войска рейхсвера все же сохраняли в своих руках основные рычаги управления. Требуемая равноудаленность давалась властям, конечно, с трудом, так как они до сей поры постоянно подвергались нападениям со стороны одной - намного сильнейшей - из двух партий.

Но в игре участвовало еще одно государство, и как раз 1 мая 1929 г. оно заметным образом вмешалось в немецкие дела речью своего военного

комиссара. Впрочем, это вмешательство не было абсолютно негативным и враждебным. Прежде чем мы станем говорить о внутринемецкой гражданской войне, бросим взгляд на государственные отношения между немецким Рейхом и Советским Союзом.