5. Обмен характерными чертами и парадоксальная победа Советского Союза

То, что большевизм пошел по пути "национализации" или "огосударствления", уже вскоре утверждали его друзья и враги (или опасались этого): эмигранты и неортодоксальные коммунисты уже в начале двадцатых годов совпали между собой во мнении, что большевики превратились в борцов за традиционные интересы государства российского. В качестве доказательства здесь можно было привести продолжающееся существование кадровой армии с профессиональным корпусом командиров, и даже термин народные комиссары стремительно утратил первоначальный смысл, согласно которому речь шла о должностях на короткий переход- ный период, служащих лишь для того, чтобы "закончить дело", как выразился Троцкий в отношении бюрократического аппарата в целом. 1 Сталинская концепция построения социализма в одной стране знаменовала собой следующий крупный шаг, вызвавший ожесточенное сопротивление старой партийной гвардии. Правда, надеждам эмигрантов не суждено было сбыться; примирение новой России со старой не состоялось, да к нему и не стремилась господствовавшая партия: возвращающихся на родину офицеров арестовывал, а то и расстреливал НКВД, а наиболее мощная общественная сила, которая могла бы сформировать основу для примирения, оказалась уничтоженной как класс - это были крестьяне, лишенные независимости. Преследования могли постигнуть даже иностранных инженеров, сыгравших весьма значительную роль в растущей индустриализации страны. Как прежде, беспредельно царила партия с ее марксистской терминологией, и своеобразная изменчивость идеологического языка ничего тут не меняла, но лишь способствовала тому, что с традиционным постулатом по возможности полного равенства стали бороться, как с "мелкобуржуазной уравниловкой", а вот дифференциацию зарплат и профессий признали в качестве непременной предпосылки дальнейшей индустриализации.

И все-таки начало войны привело и к качественному изменению.

Чрезвычайно высокая оценка, каковую Сталин придавал кадрам, предположительно проявляется и в его тегеранском высказывании, которым он спровоцировал возражение Черчилля: вся сила могущественной армии Гитлера основана-де приблизительно на 50 ООО офицерах, техниках и специалистах; если их уничтожить, то германская опасность будет уст- ранена практически навсегда. 10 Отсюда без труда можно было вывести мнение, что мощь Советского Союза, в первую очередь, зиждется не на миллионах трудящихся и простых солдат, а на руководящей прослойке высшего офицерского корпуса и специалистов по вооружению.

Но национальные традиции оказались реабилитированными не только в армии. В 1943 году в качестве союзника признали и православную Церковь: уже с начала войны церковные верхи молились за победу социалистического отечества, а теперь во многочисленных храмах вновь стали устраивать богослужения, заново открывались богословские семинарии, из-за "нехватки бумаги" уменьшалось количество газет и журналов для безбожников, порою эти газеты и журналы закрывались. В сентябре 1943 года Сталин официально принял в Кремле главу Церкви, митрополита Сергия, а чуть позже в московских соборах Сергий был торжественно провозглашен Патриархом Московским и Всея Руси (место пустовало в течение 20 лет).

В том же году Сталин совершил еще один поразительный шаг, распустив Коминтерн. За два десятилетия до этого и в Советском Союзе, и в Европе было широко распространено мнение, будто Коминтерн представляет собой центральный орган мировой революции, а московское правительство является всего-навсего одним из его филиалов, ранее других захватившим политическую власть. Теперь эту организацию постиг бесславный конец - ведь уже давно никто не сомневался в том, что в Коминтерне попросту работали агенты советского правительства. Теперь он не укладывался в новую политическую линию, и Сталин в интервью агентству Рейтер обосновал его роспуск тем аргументом, что надо было разоблачить ложь гитлеровцев, будто "Москва" стремится вмешиваться в жизнь других государств и "большевизировать" их; как раз роспуск Коминтерна якобы помогает работе "патриотов всех стран", способствуя их сплочению в "единый национальный лагерь свободы", независимо от партийной принадлежности и религиозных убеждений.

Как бы там ни было, Сталин и теперь не отказывался прибегать к наднациональным воззваниям. Но теперь они адресовались не мировому пролетариату, а славянским народам. Ведь уже в декларации по поводу оккупации Восточной Польши говорилось о кровном родстве'2, а теперь в Москве был образован "Панславянский комитет", а на обычных демонстрациях несли большие плакаты с призывом к единению славянских народов; в беседе с Милованом Джиласом Сталин сказал: "Если славяне сплотятся и сохранят солидарность, то в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Даже пальцем." 13 Аналогичным образом он высказался в декабре 1944 года в разговоре с де Голлем: "Цари проводили плохую по- лнтику. Они стремились господствовать над другими славянскими народами. Мы же проводим новую политику. Славяне должны повсюду быть независимыми и свободными."14

Де Голлю принадлежит также весьма красочное описание ужина, данного в его честь в Кремле. По монументальной лестнице, стены которой были все еще украшены теми же картинами, что и в царское время, он вместе с сопровождающими проследовал в праздничный зал, где советские министры, дипломаты и генералы, "все в сияющих мундирах", собрались ради "неправдоподобно обильного ужина" за столами, блиставшими "невероятной роскошью".15 После ужина и тоста за международную дружбу Сталин вставал тридцать раз, чтобы выпить за своих ближайших сотрудников и высших офицеров. При этом в его словах смешивались похвала и угроза, и де Голль догадался, что тот, за кого пили, застыл от страха, когда к нему обращались приблизительно со следующими словами: "Ты должен внедрять наши самолеты. Если ты будешь делать это плохо, ты знаешь, что тебе светит." 16 Ни в один из моментов своей жизни Гитлер не смог бы так - в духе восточного деспота - обходиться со своими фельдмаршалами.

Тут напрашивается возражение, что при всем при том речь шла о внешних вещах и тактических средствах, от которых правящая партия в любой момент могла бы отказаться, если бы сочла, что они угрожают неизменным целям и сохранившейся терминологии. Так, в отношении "Панславистского комитета" справедливость этого аргумента бросается в глаза, а самодержавному господству Сталина должна была в обозримом будущем положить конец его смерть. Православная церковь превратилась в послушное орудие, лояльность (по отношению к РСДРП) коммунистических партий во всем мире не подлежала сомнению, и потому дело могло выглядеть так, что Коминтерн в любое время может вновь заработать. Но даже если принять во внимание, что Сталин по-прежнему жил только в трех маленьких комнатах; что генералы попросту ждали, когда их лишат погон и орденов, чтобы войти в бесклассовое мировое общество неузнанными; и что Жданов уже бросил клич, призывая мировой пролетариат к восстанию против капиталистов, то все-таки невозможно обойти тот факт, что Советскому Союзу в годы с 1941 по 1945 (а мощные начатки этого наблюдались и прежде) пришлось апеллировать к тем традициям, силам и тенденциям, на которые его противник опирался с самого начала. Советскому Союзу приходилось изображать из себя государственно-социалистическую или национал-социалистическую страну, поскольку он хотел выжить, - и существовало достаточно оснований для предположения о том, что он и фактически был такой страной, а не просто смог вернуться к таким истокам, оттого что захотел этого. Предположение станет непреложной реальностью для того, кто посмотрит на фотографии мальчиков [-суворовцев] в мундирах отнюдь не молодежного покроя, стоящих в сомкнутом строю под портретами генералов и маршалов и внимательно слушающих наставления тучного офицера. 17 И трудно найти что-либо менее похожее на лицемерие или тактическую уловку, нежели слова, сказанные Сталиным во время войны: "И прежде всего было что-то ненормальное и неестественное в существовании всеобщей коммунистической мечты в годы, когда коммунистическим партиям приходилось искать национальный язык и бороться в условиях, господствовавших у них в странах." 18 По мнению Сталина, Ленин, несомненно, заблуждался, когда в 1917 году полагал, что эпоха пролетарской революции совсем рядом.

Можно ли из этой идеи сделать вывод, что национал-социализм одержал духовную победу, когда терпел одно за другим поражения на полях битвы? Этот вывод стал бы неизбежным лишь в том случае, если бы национал-социализм был действительно национальным, или государственным социализмом. Сложные слова (состоящие из существительного и прилагательного - прим. пер.) обретают отчетливый смысл лишь в тех случаях, когда логическое ударение падает на существительное, а добавленное к нему прилагательное выражает попросту дополнительную, хотя и существенную характеристику. Между тем, национал-социализм никогда не был - в первую очередь - социализмом, т. е. движением, сущность которого определяется мотивами внутренних межклассовых стычек, нет являлся социальным национализмом фашистского типа, и притом в его наиболее радикальной форме. В последние его годы облик национал- социализма оставался таким же, что у его истоков, когда установился непрочный симбиоз политико-революционного народного движения с руководящими прослойками из истэблишмента. Но именно благодаря этому в национал-социализме существовали тенденции, указывающие на его типологическую новизну. Они были бы доведены до конца, если бы он не продолжал видеть в большевизме жупел, но усматривал бы в нем, в первую очередь, образец. В последние годы войны национал-социализм сделал несколько решительных шагов по этому пути, однако же прошел его до конца лишь в гипотетических соображениях.

Разумеется, большевизм и коммунизм для национал-социализма в каком-то смысле служили образцом с самого начала, но преимущественно в сфере методов ведения борьбы, т. е. прежде всего в области пропаганды. Между тем методы едва ли можно было отчетливо отграничить от содержания, и Геббельс в своем дневнике в марте 1942 года отметил, что Гитлер глубоко уважает русский способ ведения войны: "Суровое вмешательство Сталина спасло русский фронт. Мы должны вести войну аналогичными методами, чтобы суметь утвердиться в противовес ему. Такой жесткости нам порою не хватало, и мы должны попытаться компенсировать эту нехватку." 19 Как бы там ни было, неполный год спустя образцовым стало считаться такое поведение, которое в начале войны еще считалось свидетельством слепого фанатизма и культурной недоразвитости, а именно - коллективные самоубийства солдат, попадавших в безнадежное положение. Когда 1 февраля 1943 года Гитлер получил известие о капитуляции фельдмаршала Паулюса, приговор фюрера оказался однозначным. "Они сдались, соблюдя все формальности - сказал он. - А вот в других случаях люди собираются вместе, занимают круговую оборону и стреляют в самих себя последними патронами. Если представить себе, что у женщины есть гордость, что стоит ей услышать хотя бы несколько оскорбительных слов, как она уходит, запирается в комнате и тотчас же стреляется, - то я совершенно не уважаю солдата, который боится сделать это, но предпочитает сдаться в плен."20 В этих словах Гитлер сравнил в высшей степени разные ситуации и тем самым возвратил войну к тем "исконным обстоятельствам", каковые "европейская цивилизация", на которую он так много ссылался, как раз стремилась преодолеть. Чуть позже он представил Сталина и большевизм даже в качестве образца для внутренней структуры своего режима. В одной из бесед с руководителями рейха и гауляйтерами, проведенной в начале мая 1943 года, он прежде всего похвалил сталинскую чистку Красной Армии, устранившую все пораженческие настроения и значительно повысившую боевую мощь - в противовес ожиданиям, поначалу не чуждым и ему самому. Затем он продолжал: "Кроме того, Сталин по сравнению с нами обладает еще и тем преимуществом, что у него нет общественной оппозиции. И оппозицию большевизм устранил посредством ликвидации за последние 25 лет... Большевизм своевременно отвел от себя опасность и теперь может всей своей мощью обрушиться на противника. Ведь внутри страны практически нет оппозиции."21 Тем самым Гитлер одновременно как бы перечеркнул основы своей системы. Выходит, что Гитлер и его приверженцы черпали свои наиболее мощные и стойкие эмоции из "истребления национальной интеллигенции" в том виде, как оно проводилось в России и, как казалось, грозило Германии? Но что же тогда служило основой его успехов до 1941 года, если не невредимая армия и не функционирующий административный аппарат, доставшийся ему от Веймарской республики, а в конечном счете - от кайзеровской империи? Если корень зла заключался в "общественной оппозиции", т. е. в совокупности кругов, за симпатию и одобрение коих он боролся всю жизнь, то что делать с его обвинениями в адрес "евреев и большевиков"? Так, значит, вся разница между его режимом и режимом большевиков состояла лишь в том, что одна из партий гражданской войны, а именно - добровольческий корпус, после "ликвидации" всех противников и всех безучастных могла бы столь же безраздельно утвердиться в Германии, как враждебная ей партия в России?

Фактически Гитлер и его ближайшая свита все больше тяготели к выходу за рамки радикального фашизма по направлению к режиму, который вел бы себя по отношению к пока еще в значительной степени сохранившейся социальной структуре внутри страны столь же радикально, как и большевизм, и тем самым создавал бы себе возможность реализовывать и свои внешнеполитические цели с революционной беспощадностью.22 Для такого режима названия не существует, поскольку Гитлер мог осуществить лишь его начатки. Так, для его обозначения непригоден термин "национал-большевизм", поскольку главной целью национал-большевизма было заключение союза между Германией и СССР. Кроме того, термин "национализм" должен оставаться существительным, ибо хотя Гитлер и расширил понятие национализма до пределов арийской расы, но он ни в один миг не терял к нему доверия. За отсутствием лучшего обозначения можно было бы говорить о "большевико-национализме", т. е. о националистической или же расово-биологической системе, продвигавшейся по направлению к ликвидации наличествовавших социальных различий и стремившейся к достижению мировоззренческой и социальной гомогенности столь же радикально, как и большевизм, даже если это была, конечно же, такая гомогенность, которая заранее подразумевает строгую иерархию и безоговорочную дисциплину. Несомненно, в Германии были сделаны примечательные шаги по направлению к равенству такого типа. Так, отношения между рядовым составом и офицерами в войсках СС отличались куда большим товарищеским характером и непринужденностью, чем соответствующие отношения в вермахте. Но даже солдаты вермахта - от простого ополченца до фельдмаршала - получали одинаковое довольствие, и тем самым выполнялся постулат, принадлежавший к важнейшим предпосылкам революции 1918 года. Было бы вполне вероятным, если бы в отношении труда военнопленных прозвучало, что предпринимателями сегодня являются уполномоченные от всего немецкого народа - а ведь эта фраза соответствовала бы притязанию Карла Маркса, который, правда, говорил не о народе, а о рабочих.23 Речь Геббельса от 18 февраля 1943 года с его призывом к тотальной войне получила такой большой резонанс главным образом потому, что казалось, будто в ней провозглашена отмена всяческих "привилегий", и то же самое касается речи Гитлера от 26 апреля 1942 года, которая, судя по оперативным сводкам СД, снискала горячее одобрение в "простонародных и рабочих кругах" из-за содержавшихся в ней резких нападок на правосудие и особенно на чиновников. 24 Но главным требованием Гитлера и Гиммлера стал фанатизм, а идеалом фанатизма постепенно сделался политкомиссар Красной Армии. В публичной и частной обстановке Гитлер теперь нападал на "прогнившие и упадочнические высшие сословия" или на "этот буржуазный сброд", а Гиммлер недвусмысленно объявил, что преимуществом "русского" является то, что у него есть "армия, политизированная до последнего кули, т. е. мировоззренчески обработанная и руководимая".25 Поэтому появились национал-социалистские руководящие офицеры, и если их позиции, конечно же, были несравнимы с теми, что занимали в Красной Армии политкомиссары вплоть до окончательного упразднения должности в октябре 1942 года, то Гитлер все-таки, очевидно, усматривал в них важнейший фактор по созданию "сообщества, совершенно сплоченного по мировоззрению", в котором народу и вермахту предстояло слиться воедино. Поэтому он считал, что "интеллектуалы и ученые" на эту должность не годятся, поскольку они "никчемны и вредны".26 Глубокое личное уважение к Сталину (Сталин аналогичным образом уважал Гитлера, хотя это уважение имело другую основу) сочеталось у Гитлера с восхищением перед мировоззренческой мощью русских: только так можно объяснить, почему русские были названы "единственными по- настоящему великими противниками Германии", ведь у России есть свое мировоззрение, а возглавляет ее несомненно значительный государственный деятель - сказал Гитлер в январе 1943 года в беседе с Антонеску.27 Состоявшееся 20 июля 1944 года покушение Штауффенберга и раскрытие широко разветвленного заговора, ставшего причиной этого покушения и, несмотря на случайную неудачу в Волчьем Логове, все-таки кое- где (например, в Париже) приведшего к тяжелым последствиям, вызвало поток репрессий и инвектив, каковые не в последнюю очередь затронули носителей наиболее знаменитых фамилий в немецкой и прусской истории: Мольтке и Клейста, Йорка фон Вартенбурга и Трескова, фон дер Шуленбурга и Шверина, а, кроме того, те социальные силы, которым удалось выжить под прикрытием тоталитарного политического режима (самим или их ведущим представителям): высшую бюрократию и церкви, профсоюзы и партии. Если Сталин обычно все же расстреливал маршалов, командиров и генералов, сделавшихся в его глазах подозрительными, то Адольф Гитлер приказал повесить генерала-фельдмаршала фон Витц- лебена и генералов фон Хазе, Штиффа и Хёпнера. И он не довольствовался наказанием одних лишь виновных. Кроме этого, он ввел судебную ответственность всех членов семьи за деяния одного его представителя и тем самым начал истребление целого социального слоя. Поэтому Гиммлер в речи на съезде гауляйтеров в Позене (Познань) 3 августа 1944 года заявил: "Семья графа Штауфенберга будет истреблена до последнего члена".28 Хотя Сталин и распорядился уничтожить в лагерях нескольких членов семьи Тухачевского, но все же такого истребления он никогда не устраивал и, во всяком случае, не требовал в речах. Поэтому Гиммлер счел, что есть повод оправдаться перед гаулейтерами от обвинений в большевистском характере таких действий: "Нет, не обижайтесь на меня за это, тут нет ничего большевистского, это очень старый метод, привычный для наших предков." 29 Но он не извлек отсюда напрашивающегося вывода о том, что большевизм первым обратился к архаическим видам поведения, а национал-социализму теперь предстоит копировать большевиков. А кроме того, не посмел сделать этого напрашивавшегося вывода, когда заявил, что Германия одержала победу на Западе, так как являлась "революционной" по сравнению с этими буржуазными государствами. 30 Выходит, большевизм должен был одержать победу над Германией оттого, что он представлял собой революционное движение по сравнению с национал-социализмом? Как бы там ни было, в этом духе можно было бы продолжить воззрения Роберта Лея, который в речи от 22 июля обрушился на "свиней с голубой кровью" и при большом одобрении потребовал, "чтобы революция вернула все, что они промотали".31 На тезис Власова и его немецких друзей о том, что Россию можно победить лишь Россией, должного внимания не обращали; так, значит, теперь надо сделать вывод, что большевизм можно одолеть лишь большевизмом?

Когда Гитлер в феврале-марте 1945 года вел последние беседы, впоследствии опубликованные под заглавием "Политическое завещание Гитлера", он впервые в жизни занялся серьезной самокритикой, и фактически она сводилась к формированию понятия наподобие "большевико- национализма". Немецкая политика в значительной степени делалась генералами и дипломатами, а они были "людьми вчерашнего дня" и "реакционными обывателями". Поэтому главная должна состоять в том, чтобы освободить французских рабочих и безжалостно вымести "закосневшую буржуазию, это "бессердечное и безродное отродье". В дальнейшем же Германии следует стремиться вызвать восстание исламских народов и освободить их.32 Однако же Гитлер забыл, что предложения такого рода уже делались и что он сам всегда отклонял их, так как принимал во внимание Муссолини и Петена. Да и разве сам он не взял сторону маршала Антонеску против "Железной гвардии"?

Как бы Гитлер ни стремился обрисовать контуры более радикального и революционного пути хотя бы ретроспективно, тем не менее в своих последних высказываниях в ближнем кругу и в публичных декларациях он не сумел скрыть, что наиболее сильные эмоции у него остались неизменными и в значительной степени направленными на еврейство - как на могущественную силу разложения "естественного порядка" - и на большевизм - как на чудовищную эпидемию.

Поэтому, как и прежде, он ставил себе в заслугу то, что ему удалось "проткнуть еврейский гнойник", поскольку эту войну больше, чем любую предыдущую, можно назвать "исключительно еврейской войной".33 Когда после вторжения англоамериканцев в 1944 году до Гитлера дошли известия о том, что в Южной Франции провозгласили "власть Советов", он сказал, что эта коммунистическая волна распространится по всей территории Франции и войска англичан и американцев в конце концов окажутся заражены коммунизмом; нечто подобное якобы произошло в конце Первой мировой войны в Архангельске, а сегодня вся Франция населена совершенно недисциплинированными и склонными к большевизму людьми.34 Но то, насколько живыми и значительными оставались воспоминания об окончании войны 1918 года и о гражданской войне в России, он поразительнейшим образом признал в обсуждении положения на фронтах 1 февраля ] 943 года. Тогда он предсказывал, что захваченные в Сталинграде в плен офицеры вскоре выступят по русскому радио в качестве пропагандистов и привел этому следующее обоснование: "Вы только представьте себе: его привозят в Москву, и представьте себе "клетку с крысами"! Тут он все и подпишет. Все признает, будет выступать с воззваниями." 35 Прошлое, связанное с гражданской войной в России, которое между тем для всех остальных превратилось всего лишь в воспоминание, для Гитлера прошлым не было, и большевизм, маячивший у него перед глазами в облике сталинского национал-социалистского государства как достойный восхищения образец, все-таки являл собою ужасную картину распада и непостижимых зверств, с которыми столкнулось так много людей в Германии в 1920 году.36

Тут больше всего напрашивается мысль, что лишь немногие из его свиты были готовы всерьез воспринимать большевизм в качестве образца, но что ни у кого из них не было так много противоположных ощущений, как у него, и что это обрекало его на полное одиночество. Но поэтому Гитлер не признавал своей неправоты, и в конце февраля 1945 года он указал причину своего провала, которой до сих пор ни разу не называл: это уже не измена "старых" офицеров и не сопротивление "реакции", и даже не общественная система, до последнего момента препятствовавшая ведению действительно тотальной войны37, но немецкий народ как таковой, непостоянный и подверженный влияниям, как ни один народ мира, а

- 38

в прошлом то и дело шарахавшиися из одной крайности в другую.

В этом и состоял первый парадокс победы, которую Советский Союз одержал над Германией: в 1917 году Максим Горький упрекал Ленина и Троцкого за то, что они рассматривали русский народ лишь в качестве материала для собственных планов освобождения мира; напротив того, Адольф Гитлер чуть позже торжественно обещал, что будет служить германскому отечеству и только ему. Теперь же Гитлер упрекал немецкий народ за то, что он оказался плохим материалом, а Сталин прославлял русский, чью волю к самоутверждению - в противовес планам Гитлера и Розенберга- ему в конечном счете суждено было воплотить.

Второй парадокс следует видеть в том, что победа оказалась возможной лишь с помощью заклятого врага, англосаксонских великих капиталистических держав, и хотя эта помощь внесла непосредственный вклад в войну лишь на ее последней фазе, но их воздушные налеты и обильные поставки вооружения и продовольствия все-таки сыграли решающую роль.

Третий парадокс заключался в том, что Сталин сумел поставить к себе на службу в собственной стране и в странах союзников все те силы и симпатии, которые Ленин стремился полностью уничтожить, а Власов описал гораздо правильнее других: иными словами, в годы ужасных бедствий Сталин повел свой режим по пути государственного или нацио- нального социализма, тогда как Гитлер смог сделать лишь несколько шагов по противоположному пути к большей социальной радикальности, потому что в Германии не существовало той самой массы большевико- националистских фанатиков, которые фигурировали в постулате, да и не могло существовать спустя пять лет после начала войны.

Поэтому германо-советская война стала важнейшей и решающей частью Второй мировой войны, но она недостаточно и неправильно будет понята в качестве войны между большевизмом и национал-социализмом, так как при этом не учитываются изменения, каковым подверглись обе партии и оба режима. Однако же последнюю констатацию необходимо облечь в форму вопроса, ибо она связана с самым загадочным из всех решений Гитлера.

Разумеется, начиная с лета 1943 года, Советская Армия одерживала все новые победы, крупнейшей из которых стал разгром группы армий "Центр" в июне/июле 1944 года. Но еще в декабре 1944 года германские армии стояли на Висле, а в Восточной Пруссии советским дивизиям удался лишь временный прорыв, вызвавший, однако, безудержную панику среди восточных немцев, так как им казалось, будто он свидетельствовал о том, что русские и на самом деле начали поход с целью уничтожения всех немцев и мести.39 Исходным пунктом для нового наступления должно было, несомненно, стать предмостное укрепление Баранов к югу от Варшавы. В то же время американцы и англичане продвинулись до западной границы рейха. Тогда Гитлер собрал последние резервы и начал свое последнее наступление, но не против советского плацдарма, а против позиций союзников в Бельгии. Наступление в Арденнах, нацеленное в конечном счете на Антверпен, как на крупный порт по снабжению, поначалу было столь успешным, что Гитлер сказал своим генералам, что Германия в два счета справится с каждым из трех противников.40 Но Эйзенхауэр сумел быстро справиться с контрнаступлением, и по просьбе Черчилля и Рузвельта советское наступление началось уже 12 января, так как у Гитлера больше не осталось резервов, которые он мог бы бросить против советских войск, и советские войска прошли путь до Берлина примерно за столь же короткое время, за какое в 1941 году германские армии дошли от границы до близких подступов к Москве. И чего не сделали японцы в 1941 году, то теперь осуществили американцы и англичане: они продвинулись с другой стороны по направлению к столице противника. Кое-что говорит в пользу того, что Гитлер начал наступление в Арденнах из-за того, что надеялся склонить западных союзников к заключению мира. Фактически Сталин вплоть до дней самоубийства Гитлера и взятия Берлина считал возможным направленное против него соглашение между Германией и США. В последние недели войны Гиммлер совершенно однозначно проявил себя в качестве западника, каким он всегда и был в глубине души. Геббельс же, напротив того, вроде бы стремился к соглашению с Советским Союзом. Поэтому неясно, что же повлияло на по- следние решения и мысли Гитлера. Несомненно, Германию разделили бы на оккупационные зоны даже в том случае, если бы Гитлер решился на наступление на Барановском плацдарме, а не в Арденнах. Неправдоподобно, что американцы, полагавшие, что им необходима советская помощь в борьбе с Японией, после оккупации Германии согласились бы выполнить пожелания Черчилля, нарушив соглашение от 1944 года о разделении Германии на оккупационные зоны. Но население Восточной Германии избежало бы страшной судьбы, обрушившейся на него не только в бесчинствах красноармейцев и разрушительных налетах авиации союзников на Дрезден, но и вследствие ошибок и упущений германского партийно-правительственного аппарата. Тем не менее Гитлер сказал своему министру вооружения Альберту Шпееру, когда тот пробовал уговорить его отказаться от приказа оставлять за собой выжженную землю, который в точности соответствовал сталинскому приказу 1941 года "Ни шагу назад!", с той лишь разницей, что у Германии не оставалось территории, куда можно было что-либо эвакуировать: "Когда война проиграна, пусть погибнет и народ. Нет необходимости уделять внимание принципам, которые позволят немецкому народу продолжать примитивнейшее существование... Ведь этот народ доказал, что он слабейший, а будущее принадлежит исключительно более сильному восточному народу."41 Это высказывание хорошо согласуется с аналогичными высказываниями, в том числе - и с только что процитированными, и оно указывает как минимум на то, что для Адольфа Гитлера в конце его жизни прежний жупел превратился в подлинный - теперь уже недостижимый - идеал, пусть даже согласующийся с шовинистическим (volkisch) мировоззрением, каковое невозможно назвать идеологией. Но все-таки он несомненно не перестал ненавидеть большевизм. Впрочем, это был лишь один парадокс из многих, и одно противоречие среди многих. Рассматриваемая эпоха была полна парадоксов и противоречий, но в Гитлере и в его национал- социализме они сконцентрировались сильнее, чем в любой другой фигуре и в любом другом феномене XX века.