3 Мировая политика в 1935 - 1936 годах

Здесь, правда, была сильнее выражена та амбивалентность, которая была характерна также и для некоторых партий. Христианско-социальная партия Австрии, как и НСНРП, была противником социал-демократии и находилась в дружественных отношениях с Муссолини, что было в интересах Гитлера. Как для католической, так и для евангелической церкви национализм, с одной стороны, был угрозой, а с другой, отвечал их чаяниям.

Католическая церковь поначалу была более восприимчивой к угрозе, содержащейся в 24 статье партийной программы, которая связывала "позитивное христианство" партии с "чувством нравственности и морали германской расы". Тем самым ставились под вопрос абсолютность и универсальность церковного учения, и лишь логичным было то, что вплоть до 1933 года церковь запрещала своим верующим вступать в ряды членов НСНРП. С другой стороны, имелись веские основания для симпатий со стороны церкви по отношению к национальному подъему, и эти запреты были отменены в марте 1933 года, хотя и не без ясно различимой озабоченной тональности. Конкордат от 20 июля 1933 года стал результатом этих противоречивых ощущений: церковь отказалась от политического католицизма, чтобы сохранить прочную правовую позицию для защиты сердцевинной священнической сферы. Для Гитлера, в свою очередь, признание со стороны международной власти Ватикана было большим успехом его мировой политики, который принес ему большее влияние, чем продление германо-советского договора о нейтралитете в мае и парафирование четырехстороннего пакта в июне.

В рядах протестантов как сродство, так и противоречия с национал- социализмом были выражены иначе. Протестанты были более открытыми по отношению к современным духовным тенденциям, чем католики, а значит, - и к националистическо-народным идеям. Однако, с другой стороны, они были гораздо более близки к Ветхому Завету. Так, тенденции обновления, остававшиеся маргинальными в католической церкви, в облике "Немецких Христиан" приобрели в местных евангелических церквях большую силу. В национал-социализме они желали видеть "вторую реформацию", повторение дела "немецкого мужа Лютера". Сопротивление, которое они встречали, носило ортодоксальную и в известном смысле реакционную природу. Оно было направлено против демократизации и принципа представительства, а также связанной с этим централизации, к чему стремились "Немецкие Христиане". Но борьба против арийской пропаганды и против дискриминации крещеных евреев со стороны "Союза пасторов" и "Исповедующей Церкви" все сильнее выступала на передний план, и немалое число "Немецких Христиан" сближались с антихристианским "Немецким движением веры", где нередко употреблялись такие обороты, как "ядовитые сорняки азиатского, иудейско- марксистского христианства". 2 И все-таки едва ли кто-то мог быть настроен более националистически, чем бывший командир подводной лодки и боец добровольческого корпуса Мартин Нимёллер, который вскоре стал самой известной в мире фигурой церковного сопротивления.

Но даже еврейские противники и жертвы национал-социалистского антисемитизма не были полностью лишены этого момента сродства, хотя, как известно, не только одни лишь евреи чувствовали угрозу со стороны антисемитов.

Национал-социалистский антисемитизм являл собой некий извод узколобого социализма, который все упреки, направляемые социалистами против капитализма, концентрировал на евреях: речь идет об упреках в эксплуатации, паразитизме, отчужденности от народа. Однако многие прежние социалисты в первую очередь боролись с Ротшильдом и евреями, "королями эпохи". Лишь Карл Маркс перенес критику на более широкий предмет - капитализм, хотя и он объявлял, что современный мир является еврейским вплоть до самой своей сердцевины.3

Между тем в национал-социалистическом антисемитизме наряду с социальным содержался и национальный мотив, который, несомненно, имел свой коррелят с еврейской стороны, а именно, сионизм. Правда, в своей существенной части сионизм, с одной стороны, был реакцией на антисемитизм, прежде всего русский и французский, с другой же стороны, он имел и независимые корни в развивавшемся национальном чувстве, наподобие того, как это выражалось в итальянском движении за свободу и единство. Эта связь просматривается в главной сионистской книге Моисея Гесса "Рим и Иерусалим" 1862 года. Поэтому не только как защитные меры можно рассматривать то, что немецкие сионисты еще до 1914 года сделали необходимым условием членства в союзе согласие вступающих переселиться в Иерусалим.

В качестве исторического обоснования национал-социалистской враждебности к евреям была выставлена версия удара в спину: будто бы евреи во время Первой мировой войны уклонялись от военной службы и еще до военного поражения совершили измену. Но все же динамической сердцевиной этого мотива, очевидно, были не сомнительные или ложные утверждения о проценте евреев в составе бюрократии военной экономики, а воспоминание о роли в немецкой революции таких евреев, как Левине, Левьен, Эйснер и Роза Люксембург. Речь уже шла о мотиве еврейского большевизма, который был прямо-таки противоположным по отношению к двум первым мотивам.

Высшим пунктом национал-социалистского антисемитизма явилось идеологическое и мифологизированное каузальное учение, которое все роковые события мировой истории выводило из воздействия со стороны демонической силы, а именно - евреев. Так, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер в публичном докладе "Охранные отряды СС как антибольшевистские боевые организации" 1935 года обратил свой взгляд в прошлое, где "в течении эпох блистал неустанный меч палачей Каннштатта и Верден", где воздвигали костры во время охоты на ведьм, где инквизиция опустошала Испанию, где в период террора Французской революции были гильотинированы лучшие сыны народа Франции, - и во всем этом, по мнению Гиммлера, "участвовал наш общий враг, еврей, в том или ином облачении или через какую-нибудь из его организаций". В том же докладе все трудности и катастрофы немецкой истории таким сравнительно рациональным образом выводились из свойственного немцам влечения к свободе и индивидуализма, благодаря чему становилось очевидным, что основополагающий опыт напоминал опыт большевизма и ленинское "кто

кого?" превращалось в тезис, будто в расовых боях не может быть никаких мирных договоров, а поражение народа означало для него - смерть.

Первый и самый реальный мотив показал наименьшую эффективность и силу. Бойкот, начавшийся 1 апреля, в первую очередь направленный против еврейских магазинов, быстро сошел на нет, и вплоть до 1938 года активности иудеев в экономике почти никто не препятствовал, - не в последнюю очередь благодаря покровительству рейхсминистра экономики Шахта.

Второй мотив составлял основу "Нюрнбергских законов" от 15 сентября 1935 года, которые превращали иудеев в простых "государственных подданных", но, конечно же, выходили за рамки государственно- правовых аспектов в той мере, в какой они - в соответствии с феодальными, но также и американскими примерами - вводили в законодательство понятие "крови" и угрожали наказанием за совершение бракосочетаний и даже за внебрачные сношения между евреями и немцами.

Третий мотив представлял устойчивый, хотя и скорее пропагандист- л/ ский топос.

Четвертый мотив последовательно выражал всю остроту революционного характера национал-социализма. Актуальность здесь получал вопрос о том, не означал ли он настоящего объявления войны "Западу" ("Abendland"), защитниками которого националисты - в отличие от Эрнста Никиша и других национал-революционеров - себя безапелляционно провозглашали.

То, что Гитлер, сражаясь с церковью и дискриминируя евреев, во многих государствах и особенно в Англии создавал себе многочисленных антагонистов, которые в противном случае оставались бы нейтральными по отношению к чистому национал-социализму, делают очевидным многочисленные высказывания англичан, которые заявляли: "Я думаю, расистское преследование принадлежит какой-то другой эпохе". s С другой стороны, даже Наум Гольдманн в своих воспоминаниях сообщает, что хотя на еврейском всемирном конгрессе он и провозгласил "еврейский бойкот нацистской Германии", однако вопреки жестким нападкам энергично выступал за трансферное соглашение.

Казалось, все говорило за то, что режим, который благодаря своей внутренней политике создавал себе столь могущественных противников, должен был натолкнуться на решительное и единое противодействие со стороны всех государств, - в той мере, в какой его ревизионистские устремления отстаивались не просто пропагандистскими или дипломатическими путями, но и подкреплялись мощным перевооружением. Европейский континент в значительной степени еще сохранял свой авторитет, как бы ни было поколеблено его мировое господство Первой мировой войной и выхождением на мировую арену новых неевропейских держав, как, на-

пример, США или Японии. Германия же являлась потенциально сильнейшей, пусть даже и наиболее опасной, державой континента, и даже немецкая культура едва ли тогда была способна приобретать друзей и поклонников, с тех пор как у руля страны оказалось движение отъявленных антисемитов. Поэтому естественным стало возобновление военной коалиции и начало политики Большого Сопротивления. Однако глубинной предпосылкой этой политики должно было стать присоединение к ней и Советского государства. Советский Союз был действительно к этому готов, поскольку его руководство чувствовало угрозу гораздо в большей степени, нежели любое другое государство. Однако разве не оно устами своих приверженцев когда-то торжественно провозгласило, что именно оно - "могильщик буржуазного общества"? Разве не оно на протяжении пятнадцати лет жестко отстаивало идеи ревизионизма? Разве не оно еще раньше начало преследовать христианскую церковь, гораздо жестче и эффективнее, чем это делали национал-социалисты? Разве не оно раз и навсегда отняло у сионизма всякую возможность действовать и провозглашать свои идеи, в то время как в Германии еврейские общины продолжали вести активную внутреннюю жизнь и даже способствовали сионистскому движению. Бриана уже, правда, не было в живых, однако предостережения Жана Эрбе об опасности "Зла" едва ли были полностью забыты во французском Министерстве иностранных дел. Впрочем, многие англичане, как и прежде, размышляли наподобие "авгуров".8 Когда в сентябре 1934 года обсуждался вопрос о вступлении Советского Союза в Лигу наций, то швейцарский бундесрат Мотта выразил глубочайшее недоверие, в котором еще были живо слышны отзвуки опыта Первой мировой войны: "Наша миссия в Петербурге была в 1918 году разграблена, а один из представителей зверски убит. Но мы еще не слышали даже видимости извинений. Когда в 1918 нам угрожала попытка генеральной забастовки со всеми ужасами гражданской войны, нам пришлось применять военную силу для того, чтобы удалить из Берна советскую миссию, которая была замешана в раздувании этих конфликтов. <...> На любой территории коммунизм означает тотальное отрицание всех идей, на которых основывается наша сущность и наша жизнь. <...> Его распространение за пределы политических границ питает его жизненный дух. Если он от этого отказывается, - он отрицает сам себя. Если он сохраняет ему верность, то он становиться общим врагом, ибо угрожает всем нам".9

Мотта, правда, не смог воспрепятствовать принятию Советского Союза в Лигу Наций, однако вопреки всем речам и заверениям Литвинова радикальная противоположная тенденция, которую коммунистические теоретики считали важнейшей и чуть ли не неизбежной, полностью не исчезла. Речь идет о политике Большого Согласия между капиталистическими державами, - признания немецкого господства на Европейском Востоке после уничтожения коммунистического режима. Она, очевидно, соответствовала собственным устремлениям Гитлера и, казалось, лишь

способствовала укреплению колониальных империй Франции и Англии. Поэтому-то она находила столь горячую симпатию во влиятельных кругах западных держав. Хотя эту политическую линию вряд ли можно было вынести на суд общественности, однако она серьезно ослабляла политику большого Сопротивления, и министр иностранных дел Франции Пьер Лаваль, хотя и заключил в 1935 году с Советским Союзом оборонный договор, однако в первую очередь руководствовался внутриполитическими соображениями, когда он побудил Сталина публично выразить одобрение усилиям Франции по перевооружению своей армии. Это стало тяжелым ударом по активной антивоенной агитации французских коммунистов и вместе с тем непроизвольно подготавливало основу для формирования Народного Фронта, который был создан в течение последующих двенадцати месяцев коммунистами в союзе с социалистами и лево- буржуазными радикальными социалистами под лозунгом нового типа - "антифашизма". Лаваль, однако, не сделал ничего для ратификации соглашения Национальным Собранием и Сенатом, ибо в действительности он давно уже стал сторонником политики малого Сопротивления.

Осевым пунктом этой политики стала фашистская Италия Муссолини. Если бы удалось сделать Муссолини надежным партнером западных держав, Гитлер попал бы в тиски, которые бы заставили его вести себя потише, и в этом случае, возможно, не потребовалось бы вовлечение в коалицию Советского Союза, что грозило непредвиденными последствиями и особенно пугало Англию. В апреле 1935 года на конференции трех держав в городе Стреза эта политика достигла своей кульминации: там решительно отвергались возможные изменения Версальского Договора, в чем обвинялся Гитлера, когда 16 марта 1935 года якобы в ответ на продление обязательной военной службы во Франции на два года он объявил о введении всеобщей воинской повинности и тем самым снял всякие сомнения с вопроса о самой широкой модернизации немецкой армии. Однако Муссолини полагал, что за свое участие на стороне западных держав ему стоит запросить высокую цену, а именно выговорить терпимое отношение союзников к его намерениям превратить Италию - по образцу ее партнеров - в великую колониальную державу и оккупировать Эфиопию, v которая уже с 1923 года являлась участником "Лиги наций" и поэтому v полагалась на защиту коллективной безопасности. Не получив никаких заверений, 2 октября 1935 года дуче тем не менее рискнул созвать на площади Италии миллионы людей, призвав "пролетарскую и фашистскую Италию" завоевать себе, наконец, место под солнцем - отправиться в военный поход в Восточную Африку, чему так долго препятствовали буржуазные нации Запада. Тем самым он в кратчайший срок разрушил политику малого Сопротивления, хотя остаточные надежды на ее возобновление, как это вскоре должно было выясниться, были достаточно сильны, чтобы обеспечить Муссолини успех его начинания.

Между тем Великобритания самостоятельно предприняла резкие шаги в области второй весьма малой возможности в рамках мировой политики - политики малого Согласия. Вскоре после введения всеобщей воинской обязанности в Германии британский кабинет запросил у Гитлера, сохраняется ли еще в силе достигнутая некоторое время назад договоренность о посещении Германии министром иностранных дел сэром Джоном Сай- ' моном и лордом-хранителем печати Энтони Иденом. Естественно, что Гитлер не мог дать отрицательный ответ, и в беседах 25 и 26 марта, по всей видимости, он произвел весьма хорошее впечатление на английских гостей, которые полагали увидеть демагога, а тут пришли к мнению, что встретили настоящего государственного мужа. Хотя сразу после встречи Саймон и Идеи отправились в Москву, однако после своего возвращения поддались инициативе Гитлера, и в ходе стремительных переговоров с послом по особым поручениям Риббентропом было подготовлено соглашения о флотах, которое 18 июня и было предложено ошеломленной мировой общественности. Суммарный тоннаж немецкого военного флота не должен был превышать тридцати пяти процентов от флота британского, в то время как подводный флот мог формироваться на паритетных началах. Этим Великобритания, конечно, достигала своей цели, - связывала Германию новыми договорами, - после разрыва Версальского Договора, однако это задним числом санкционировало сам этот разрыв, все больше убеждая Гитлера в том, что его не ожидает никакого решительного противодействия, если он сбросит с себя последние и важнейшие оковы, наложенные на Германию в результате ее поражения в Первой мировой войне.

Предпосылки для этого создавал Муссолини. Направив свои войска в поход против Эфиопии, он неожиданно натолкнулся на жесткое сопротивление, и уже через несколько недель пятьдесят стран Лиги Наций наложили на Италию свои санкции. Однако дуче продемонстрировал все силу своих стальных нервов, и страны, входящие в Лигу Наций, не довели v свои мероприятия до той точки, когда бы действительно возникла опасность для его режима. Еще 2 марта 1936 новый французский министр иностранных дел Фланден вторично отсрочил введение решения о нефтяном эмбарго, называя это "последним призывом" к Италии.

Между тем французское правительство, внимание которого в первую очередь было приковано к Германии, направило пакт с Советским Союзом в законодательные органы, тем самым возвращаясь к политике большого Сопротивления. Однако внутриполитическая оппозиция со стороны правых и части центристов высказывала крайнее недовольство, и Гитлер своим верным психологическим чутьем убедился в том, что французы, - в особенности незадолго до решающих парламентских выборов, выиграть которые надеялся "Народный Фронт", - явно были не склонны принимать столь радикальные решения. Вероятно, он имел все основания полагать, что французско-русский пакт, - вопреки своей ориентации на устав Лиги 206

jrHL I ПиЛЫЬ

Наций, - представлял собой явление совершенного нового типа, все последствия которого нельзя было предусмотреть. Штреземан еще в 1925 году в Локарно заявил о своем согласии демилитаризовать Рейнскую область, то есть в целях успокоения Франции сделать радикальную уступку и лишиться части суверенитета на необозримое будущее. Однако Гитлер, вскоре после ратификации пакта французским Национальном Собранием 7 марта 1936 года ввел немецкие войска в Рейнскую область и тем самым нарушил одно из наиболее важных положений Версальского договора. Убедительно засвидетельствовано, что на протяжении следующих сорока восьми часов он находился в чрезвычайно нервном состоянии, и наконец войска получили указания отступить. Остается открытым вопрос, пережил бы национал-социалистский режим оккупацию Майнца и Кёльна войсками союзников.

Однако выяснилось, что французские военные испытывали не меньший страх, чем немецкие. Они полагали, что без мобилизационных мероприятий им не удастся ответить на гитлеровский демарш, но на это не были готовы политики, довольствовавшиеся обращением к Лиге Наций. В Англии, по сообщениям немецкого военного атташе, мнение маленького человека с улицы сводилось к тому, что было бы безумством снова отправляться на Сомму и Марну лишь потому, что немцы занимают свою собственную территорию. Итак, Гитлер вторично продемонстрировал свое превосходство и в ходе стремительно проведенных вслед за этим выборов в Рейхстаг 28 марта одержал триумфальную победу: при участии в выборах 99 процентов избирателей 98,8 процентов проголосовали за национал-социалистский партийный список.

Между тем и Муссолини, наконец, начал движение на пути к военной победе. 5 мая 1936 года итальянцы под военным руководством главнокомандующего маршала Бадольо вступили в Аддис-Абебу, защитникам которой ничуть не помогло то, что эфиопские делегаты 11 мая выступили перед представителями Лиги Наций со страстной речью, обвиняющей в "преступных деяниях" итальянцев, которые "чудовищными средствами современной цивилизации" лишили эфиопов их свободы и "искоренили" значительную часть народа Эфиопии. Вскоре после этого санкции были сняты, и западные державы дали почувствовать, что вопреки франко- советскому пакту они были не прочь вдохнуть новую жизнь в политику малого Сопротивления. Однако триумф Муссолини сделал возможными дальнейшие успехи Гитлера. Не удивительно, что оба диктатора все больше сближались, все очевиднее становилось восхищение Гитлера Муссолини и фашизмом, в то время как Муссолини, со своей стороны, даже во времена острого политического напряжения между обоими государствами неоднократно подчеркивал идеологическое сродство и структурное подобие обоих режимов. Одна подсказка Муссолини дала Гитлеру возможность 11 июля 1936 года заключить с Австрией соглашение, которое подтверждало государственную независимость Австрии и тем не ме- нее принуждало последователя Дольфуса - Курта фон Шушнига - поддерживать национал-социалистскую идеологию. Гитлер теперь не чувствовал себя одиноким, поскольку три главные и реалистические возможности политики в отношении Германии повлекли за собой столь серьезные интерференции, что ни одна не из них не допускала своего последовательного проведения.

Как же обстояло дело с четвертой - самой старой и наиболее вероятной - возможностью большого Согласия? В официальных высказываниях западных лидеров едва ли можно обнаружить позитивные указания соответствующего типа, однако, по меньшей мере, Лаваль, видимо, серьезно задумался над возможностями направить немецкий динамизм в восточном направлении, и в руководящих кругах западных государств имели место многочисленные намеки и беседы, которые также указывают в этом направлении, что, в свою очередь, встретило яростное возмущение американского посла в Германии Уильяма Додда. Конечно, противоположные тенденции были явлены значительно сильнее, хотя в публичной политике чаще всего их выражали писатели, которые относились с большой симпатией к великому социальному эксперименту в Советском Союзе.

3 мая во Франции Народный Фронт победил на парламентских выборах. И в Англии антифашизм находил все больше сторонников, хотя консерваторы все еще обладали надежным парламентским большинством. Дипломатия наркома иностранных дел Литвинова хорошо вписывалась в эти тенденции. По своему характеру и тону она настолько отличалась от деклараций двадцатых годов, что должно было произойти нечто чрезвычайное, чтобы это изменение стало возможным. Между тем является большим вопросом то, выразил ли Сталин свои подлинные опасения, когда на XVII съезде партии разделил "старую" и "новую" линию немецкой политики, борьба которых началась еще до прихода к власти Гитлера, а именно, с одной стороны, политику Рапалльского договора и, с другой стороны, тенденции в направлении возобновления политики бывшего немецкого кайзера, "который некогда оккупировал Украину, предпринял военный поход против Ленинграда, используя для этого территорию балтийских стран". 12 Было очевидно, что с помощью этой вызывающей метафоры Сталин предупреждал тех, кто проводил эту новую политику, что новая промышленная и военная мощь Советского Союза будет достаточной для удержания их от того, чтобы "совать свое свиное рыло в наш советский сад". 13 Но не опасался ли Сталин, что западные политики воспримут его новую линию, - внешнюю политику Литвинова, - лишь как простую стратегему и в конце концов все-таки решатся перейти к политике Большого Согласия? Тогда бы в будущем военный поход немецких войск и интервенция союзников не были бы направлены друг против друга, как это было в 1918 году, а координировались бы. От самой Германии, следовательно, зависел выбор той или иной европейской политики и здесь она могла надеяться на два исхода событий: с одной стороны, она могла возвратиться к политике Рапалло, с другой стороны, провозглашающая себя капиталистической Германия парадоксальным образом отчуждалась от менее активных капиталистических стран. Во всяком случае, Сталин должен был продвигать процессы перевооружения, и основанием для ее начала послужило принятие в 1928 году первого пятилетнего плана. В мае 1935 года он уже мог дать такую интерпретацию коллективизации, которая была бы весьма убедительна и для западных ушей. Так, в своей речи перед молодыми командирами Красной Армии он заявил о том, что задача состоит в переведении отсталой и почти нищей страны с полуграмотным населением из "мрака средневековья и невежества на рельсы современной индустрии и механизированного сельского хозяйства". Это наконец удалось, и отныне Советский Союз обладал могучей и первоклассной промышленностью, организованной и технически превосходно оснащенной Красной Армией. ы Незадолго до этого заместитель наркома обороны М.Н. Тухачевский на седьмом Съезде Советов в январе 1935 года опубликовал итоги годового бюджета: расходы наркомата обороны составили в 1934 году примерно пять миллиардов рублей, а в 1935 году планировалось израсходовать еще шесть с половиной миллиардов. Численность действующего состава Красной Армии составляла в то время 960 тысяч человек, и была поставлена задача, создать армию, "равной которой не было бы во всем мире".

Если Германия являлась центральным предметом опасений Сталина, то СССР, в свою очередь, был главным объектом внимания Гитлера, хотя он и в первую очередь улаживал отношения с Италией и Францией, Англией и Польшей. Сталин даже утверждал, что перевооружение Советского Союза является реакцией на приход к власти Гитлера, однако истоки этого процесса вооружения следует искать гораздо глубже, и, во всяком случае, его темпы настолько превосходили немецкие, что это бы крайне насторожило любое правительство в Берлине. В 1934 году Гитлер никак не мог израсходовать на вооружение больше трех миллиардов марок, что было по меньшей мере в четыре раза меньше советских затрат, и, кроме того, статистика планового хозяйства не учитывала непрямые военные расходы.

Нельзя сомневаться в том, что Советский Союз и большевизм и 193536 годах занимали центральное место в мыслях и эмоциях Гитлера. В ходе беседы с сэром Джоном Смитом и Энтони Иденом, - по сообщением переводчика Пауля Шмидта, - "его ноздри раздувались от возбуждения, когда он изображал те опасности, что несет для Европы большевизм". "Он в страстном возбуждении" подчеркивал, что сотни его партийных товарищей были убиты большевиками, что многочисленные немецкие солдаты и гражданские лица отдали свою жизнь в борьбе против большевистских восстаний. Его "любимая тема - Советский Союз" заняла в этом обсуждении довольно много времени. Он с "неприкрытым гневом" говорил о "длинной руке России"16, упоминая и Чехословакию, которая как раз начала с Москвой переговоры по поводу договора о взаимной военной помощи в случае агрессии. Все это не было чистой тактикой, а являлось лишь слегка прикрытым оправданием собственной внешнеполитической концепции Гитлера, концепцией политики большого Согласия, точно соответствующей его внутриполитическим устремлениям: союз с Папе- ном и Гугенбергом в целях победы над общим врагом. Также и этот альянс был для Гитлера чем-то большим, нежели простой тактикой, он сопрягался с некоторыми глубоко укоренившимися в нем убеждениями.

Поэтому и великое противостояние с Советским Союзом и большевизмом, о котором Гитлер заявил в своей речи в рейхстаге от 21 мая 1935 года, не следует рассматривать лишь в контексте краткосрочных внешнеполитических целей. Едва ли он в каком-нибудь другом месте столь же однозначно определял бы себя и свое движение как ответ на большевизм. Vol;;''"-'' 'j"'1

Эта речь сводилась к следующим положениям. Национал-социализм как учение был направлен исключительно на немецкий народ, напротив, большевизм подчеркивал свою интернациональную миссию. Национал- социалистское убеждение в том, что счастье и достижения Европы, неразрывно связанные с наличием системы независимых свободных национальных государств, противоречило проповеди мирового государства большевизмом, который знал лишь секции центрального Интернационала. Международную революцию большевизм пытался осуществить средствами террора и насилия, в то время как национал-социализм боролся за последовательное примирение противоречий социальной жизни для сотрудничества всех ради общенациональных достижений. Большевизм жертвовал миллионами людей и бесценными сокровищами традиционной культуры во имя теории и достиг на этом пути весьма низкого уровня жизни. Напротив, национал-социалистская Германия счастлива от того, что входит в европейское культурное сообщество, дух которого столь сильно отпечатался на жизни современного мира. В частной собственности национал-социализм видит "более высокую стадию хозяйственного развития человека", в то время как большевизм уничтожил не только частную собственность, но также и частную инициативу, и радость ответственности.

В большей своей части все это было общим местом в рассуждениях того времени в Европе и Америке. Однако ни что не свидетельствует против того, что в то же время таковы были искренние убеждения Гитлера. Без подлинно общих черт политика большого Согласия была бы невозможна. Этот немецкий ответ в значительной своей части должен быть ответом Европы и Америки. Однако все его своеобразие уже в начале 1934 года со всей очевидностью проявилось в другой его речи в рейхстаге. Оно состояло в том, что этот ответ вместе с тем - по меньшей мере частично - был копией: "Если господин Сталин в своей последней большой речи выразил опасения, будто в Германии действуют антисоветские силы, то в этом месте я должен исправить это мнение. К коммунистической тенденции, не говоря уже о пропаганде, в Германии будут относиться столь же нетерпимо, как в России относятся к немецкой национал- социалистской тенденции".18 Разве свобода европейского культурного сообщества состояла не в том именно, что оно терпимо относилось к враждебной пропаганде и даже деятельности, поскольку оно давало пространство всем мнениям и видам деятельности, до сих пор оставаясь достаточно сильным, чтобы обратить это на пользу своему развитию? Разве не были опасными запреты всякой свободной деятельности и любого выражения личного мнения, если последовательно проводить это требование точного соответствия? Не должна ли судьба Папена и Гугенберга послужить предостережением для Саймона и Идена? Разве сам Гитлер не препятствовал той политике, к которой он сильнее всего стремился? Не был ли прав Бертран Рассел, когда в несколько пораженческом настроении говорил: "В попытке их остановить мы станем такими же, как они"?19 Здесь играли роль не только старые антинемецкие чувства, но и глубоко укорененные в западной культуре антитоталитарные убеждения. На пути политики большого Согласия тем самым нагромождались по меньшей мере столь непреодолимые препятствия, как и на пути политики большого Сопротивления.

Однако в середине 1936 года стало неоспоримым фактом, что обе страны, побежденные во Первой мировой войне, вновь превратились в великие военные державы, что у них были веские основания чувствовать взаимную угрозу. Еще нельзя было однозначно решить, какая из четырех главных возможностей мировой политики, обозначившихся после прихода к власти Гитлера, должна осуществиться. Пятая возможность, на которую Сталин не без ностальгии намекал в своей речи, - отныне казалась невероятной. Речь идет о той возможности, что Германия и Советский Союз начнут сотрудничество на основе договора по образцу Рапалльско- го. Однако обе державы перешли к языку оружия, - хотя и не на уровне своего высшего руководства: на стороне враждебных фронтов они вмешались в испанскую гражданскую войну, разгоревшуюся после восстания генерала Франко.