<<
>>

10. Канун захвата власти национал-социалистами

Что президент Германии 30 мая 1932 года выразил недоверие своему рейхсканцлеру - на то было много причин; не последней из них было то, что Гинденбург затаил злобу на Брюнинга именно из-за выборов, которые сделали из него кандидата красных и католиков и тем самым вызвали отчуждение от правых.
Именно поэтому он так настаивал на смене курса вправо, чему сопротивлялся Брюнинг. Еще одной существенной причиной стал запрет СА, доказывавший как раз беспристрастное отношение правительства к партиям, поскольку Союз красных фронтовиков был запрещен еще с мая 1929 года. Но Гинденбург, как и Грёнер, не был убежден в том, что национал-социалистов можно приравнивать к коммунистам, поскольку они все же совершенно по-разному относились к государству, к национальной идее и к военной службе. Поэтому запрет был предпринят со своего рода педагогической целью, а именно, отделить "прекрасный человеческий материал", собравшийся в СА, от тех, кто является большевиками по своей сути, и тем самым вернуть первых к сотрудничеству с государством.1 Тем не менее Гинденбург считал этот запрет слишком жесткой мерой, в том числе потому, что военизированные формирования других партий не были запрещены. Он имел при этом в виду в первую очередь Рейхсбаннер, считавший сам себя надпартийным и республиканским объединением. И вот к всеобщему изумлению 1 июня рейхсканцлером был назначен малоизвестный депутат от Центра Франц фон Папен. Он образовал кабинет, где большинство мест занимали представители знати, так что не одни социал-демократы называли его кабинетом баронов. Новое правительство сразу приняло два важных решения: отменило запрет СА и ношения нацистской формы и распустило рейхстаг. Новые выборы были назначены на 31 июля. Сами по себе эти постановления были демократическими; они являли собой противоположность политике Брюнинга, который при создании своего второго кабинета в октябре 1931 года подчеркнул, что будет теперь еще более независим от партий.
После выборов последних месяцев не оставалось сомнений, что рейхстаг, выбранный в сентябре 1930 года, не выражает воли народа. Но большая демократичность неизбежно означала в тот момент и больший радикализм, и с этой точки зрения постановления оказывались не в пользу демократии. Подобный парадокс можно наблюдать и в государственном перевороте 20 июля, когда было смещено правительство Брауна в Пруссии, а на его место поставлен рейхскомиссар в лице самого рейхсканцлера фон Папена. Дело в том, что правительство Брауна после тяжелого поражения на выборах 24 апреля сохранило лишь административные права, и то лишь потому, что старый ландтаг в последний момент предпринял весьма сомнительное изменение регламента. Тем самым правительство занимало не демократическую позицию и вызывало явное недовольство. Но его смещение обосновывали нарушениями общественного порядка, с которыми правительство Брауна якобы не сумело справиться, при том, что ответственно за эти нарушения, в первую очередь за кровавое воскресенье в Альтоне, было прежде всего имперское правительство, сделавшее возможным это шествие штурмовиков СА в коричневых формах по враждебно настроенным кварталам. Но подлинные причины смещения кабинета были другого порядка; они состояли в старой неприязни правых партий к красному царю Отто Брауну и культур-большевизму, якобы насаждавшемуся прусским правительством, но, прежде всего, в озабоченности определенной тенденцией к антифашизму, проявившейся в переговорах, которые вел с коммунистами статс-секретарь Абегг. Присутствовало, конечно, и желание лишить национал-социалистов возможности распоряжаться прусской полицией, если бы они, договорившись с Центром, приобрели перевес в правительстве. Так что и в этом авторитарном акте демократические и антидемократические моменты были своеобразно пе- реплетены между собой, и не удивительно, что ни со стороны правительства Брауна, ни со стороны социал-демократической партии не последовало никакого сопротивления. Ситуация - уже по причине наличия 6 миллионов безработных - была совсем другой, чем при призыве к всеобщей забастовке против Каппа в марте 1920 года, в том числе и потому, что на этот раз можно было заранее ожидать, что коммунисты попытаются извлечь из этого выгоду для своих целей.
По этой причине прусская полиция никак не могла считаться полностью надежной. Еще в конце 1931 года прусский министр внутренних дел Зеверинг в одном из своих рескриптов прямо указывал, что участившиеся нарушения порядка и налеты связаны прежде всего с коммунистическими отрядами, формировавшимися в основном из членов распущенного Союза красных фронтовиков, но, возможно, и из рядов "Боевого союза борьбы с фашизмом".2 Поэтому капитуляция прусского правительства 20 июля не была ни беспричинной, ни непонятной. Фактически же она стала значительным шагом на пути, закончившемся пока выборами 31 июля, начиная с которых и для Германии в целом создалась ситуация, беспрецедентная в современном большом государстве. Национал-социалисты добились на этих выборах беспримерного триумфа, чему, впрочем, не приходилось удивляться после президентских выборов и результатов голосования в Пруссии: они получили 14 млн. голосов и 230 мандатов. Но и коммунисты могли не без основания утверждать, что одержали крупную победу: 5,3 миллиона голосов и 89 мест в рейхстаге достались им; теперь они были сильнее социал-демократов уже не только в Берлине, но и в большей части Рурской области и Средней Германии. Но в самом ли деле они близились к своей заветной - с первых дней республики - цели: стать партией немецкого рабочего кчасса? В выборном округе Хемниц-Цвикау, одной из старейших цитаделей рабочего движения, национал-социалисты получили около 550 ООО голосов, социал-демократы - 260 000, коммунисты - 230 000, в то время как все остальные партии вместе едва дотягивали до 80 000. Во всяком случае, при таком составе рейхстага ни одно правительство не могло рассчитывать на большинство при голосовании, если национал- социалисты находились в оппозиции, поскольку вместе с коммунистами они имели негативное большинство в 52% голосов. Единственным выходом казалась коалиция между национал-социалистами и центром, и многие серьезно обсуждали возможность назначения Гитлера на пост рейхсканцлера; такую возможность не исключал, судя по всему, и имперский военный министр фон Шлейхер, все больше выдвигавшийся на передний план.
Но межпартийные переговоры зашли в тупик, и решение должен был принимать Гинденбург, который не хотел никакого партийного правительства, не говоря уж о партийной диктатуре. Папен, со своей стороны, желая участия национал-социалистов в правительстве, тем не менее не стремился предоставить им ведущую роль. Результатом стала знаме- нитая беседа 13 августа, в ходе которой президент кратко и нелюбезно отказал лидеру самой сильной партии, причем с обоснованием, что он по совести не может взять на себя ответственность за назначение на пост рейхсканцлера человека, который требует всей полноты власти для себя и для своей партии. Вероятно, в этом отказе было заключено толкование, соответствовавшее сути, но не буквальному тексту заявленных притязаний, и Гитлер, судя по всему, долго не мог забыть полученную травму. Авторитарное правительство Папена вынуждено было оказывать сопротивление расколотой в себе народной воле, которой оно само же сперва проложило путь. Так возник указ от 9 августа против политического террора, предусматривавший смертную казнь за убийство по политическим мотивам. Это тут же поставило правительство в трудное положение: вскоре специальная судебная комиссия в Бойтене вынесла пять смертных приговоров национал-социалистам, совершившим зверское убийство коммуниста, а Гитлер в телеграмме заверил "своих товарищей" в своей полной с ними солидарности против "чудовищного кровавого приговора". Скорое помилование виновных неизбежно выглядело как уступка, хотя для этого были существенные юридические основания: осужденные на момент совершения преступления еще не знали об указе. Столь же симптоматичной, сколь и курьезной была и история самого недолговечного до сей поры рейхстага республики. Его открыла 30 августа старейшая депутатка Клара Цеткин; она произнесла боевую коммунистически- антифашистскую речь, в конце которой выразила надежду открыть вскоре, как старейшая депутатка, первый съезд советов Советской Германии. За этим последовал - при необычных обстоятельствах - роспуск рейхстага: президент рейхстага национал-социалист Геринг в нарушение регламента поставил на голосование коммунистический вотум недоверия правительству, который и был принят 512 голосами против 42 (немецкие националисты).
Это был самый большой триумф совместной игры коммунистов и национал-социалистов, вопреки их обоюдной смертельной вражде, но он оказался недолгим, так как пришлось признать законность приказа о роспуске со стороны президента страны. Папен стремился подчеркнуть принцип авторитарного правления, но он не мог не назначить новых выборов, и для них был намечен срок 6 ноября. С этих выборов начинается непосредственный канун захвата власти Гитлером.

Здесь уместно будет остановиться и задуматься: какие альтернативы имелись в этой исключительной ситуации, единственным приблизительным соответствием которой была Италия 1922 года, хотя там существовала тогда лишь сравнительно малочисленная коммунистическая партия, да и партия Муссолини, хотя и была весьма сильна на улицах, была представлена в парламенте лишь небольшим числом депутатов? 168

JPHCT НОЛЫ t

Самой ранней альтернативой, которая в 1918-19 годах представлялась самой существенной, был выбор между капитализмом и социализмом, между буржуазной или социалистической демократией. Но эта альтернатива была вскоре размыта событиями в России и положительным применением понятия диктатуры коммунистами. Поэтому уже в 1918 и 1919 году Карл Каутский, Отто Бауэр, Фридрих Штампфер, да, по сути, и все социал-демократы сформулировали постулат "Демократия, а не диктатура". Они вовсе не хотели тем самым отказываться от первой альтернативы, но решительно отстаивали в противовес коммунистам мнение, что прогресс социализма возможен только на пути формальной, или буржуазной демократии. Уже в первые послевоенные годы наряду с "диктатурой" в употребление вошли такие термины как тотализм и претензия на исключительность, и это было продолжением основного русла европейской государственной мысли со времен Монтескье; долгие годы эти понятия применялись в первую очередь против большевизма, который именно поэтому нередко и многими назывался азиатчиной. Однако уже в 1920 году появился термин "правые большевики", а в 1929 президент рейхстага Пауль Лёбе наглядно выразил зарождающуюся "концепцию тоталитаризма", обратившись к коммунистам и к национал-социалистам со следующими словами: "Если бы была осуществлена государственная воля господ справа, то Вам (коммунистам) предстояло бы стать к стенке.

Если бы была осуществлена Ваша государственная воля, то Вы поставили бы к стенке господ справа. Мы предоставили и Вам, и прочим всего лишь гражданские права. Может быть, нам удастся предоставить г-ну Троцкому политическое убежище в Германии".3 Но и Альфред Гугенберг, по сути дела, так же высказался о Гитлере в марте 1932 года: решительно отклоняя объединение всех ключевых постов в руках Гитлера, он пояснял, что "такого не было до сих пор в германских странах ни при каком императоре и короле".4 Иначе, и все же в сходном духе, высказалось прусское правительство в своем воззвании от августа 1931 года против внесенного Стальным шлемом и национал-социалистами референдума, которому предстояло быть в то же время и красным референдумом: "Национал- социалисты и коммунисты хотят хаоса, хотят падения существующего порядка вещей. Но каждый из них надеется поставить свое господство на место свергнутого и получить возможность попирать ногами остальных - тех, кто только что были его желанными союзниками по референдуму".' Необычное и выдающееся в этой позиции состоит в том, что она позитивна по отношению к собственным противникам, стремясь удержать их от взаимного уничтожения, поскольку их существование признается заслуживающим сохранения и необходимым для системы. Но предпосылкой этой позитивной позиции было, конечно, недвусмысленное собственное желание сохранить устоявшийся порядок, то есть нереволюционное дальнейшее развитие условий либеральной системы, и именно это представляло трудности для социал-демократов. Исходная альтернатива снова и снова предъявляла свои права, и ведущие представители этой партии не- редко с такой яростью высказывались против капиталистической системы, что казались неотличимыми от коммунистов. Так, в воззвании руководства СДПГ по поводу банковского кризиса июля 1931 года значилось, что ложь о "марксистской бесхозяйственности" придумана лишь для того, чтобы "отвлечь внимание от подлинных виновников: капиталистической системы и ее представителей".6 Особенно отчетливо проявилась эта двойственность в речи депутата Зольмана во время дебатов в рейхстаге в феврале 1931 года. С одной стороны, он констатировал, что уровень жизни масс в обеих диктаторски управляемых странах, в России и в Италии, ниже уровня жизни в демократических странах по всему земному шару. Но это не помешало ему чуть ниже выдвинуть следующее утверждение: "Не марксизм, а капитализм доказал свою несостоятельность".7

Итак, если альтернатива с долгой традицией социализм или капитализм была способна порой заслонять первую из подлинных альтернатив послевоенного мира, а именно демократия против тотапитарной диктатуры, то эта последняя, в свою очередь, не оставалась без влияния на вторую альтернативу: авторитарное правление или хаос. Это было лозунгом Папена, да уже и Брюнинга, и оба имели основания ссылаться на то, что демократия не может успешно служить противовесом диктатуре в том случае, когда демократические методы ведут к разрушению демократии, отвергаемой сильным меньшинством или даже большинством избирателей. Помочь тут может, очевидно, только независимая сила, а именно избранный народом президент и поддерживаемое его доверием правительство, которое оберегает лучшие элементы демократии, например, правовое государство, но приостанавливает, по крайней мере, временно, действие ее плохих и опасных составляющих, как, например, безудержная партийная агитация и лозунги гражданской войны. Только сильное государство может в этом случае обуздать разнуздавшееся общество и сохранить его от самоуничтожения. Но и эта концепция, вызвавшая к жизни целое учение о новом государстве, обнаруживало кричащие противоречия. Если она действительно стремилась создать полное равенство сил, нацеленных на диктатуру, то шансы на успех в эпоху свободы прессы были у нее невелики. Поэтому в своем радиообращении 20 июля Франц фон Папен особо подчеркнул, что не следует приравнивать коммунистов к национал-социалистам: "Поскольку во влиятельных политических кругах не могут решиться на то, чтобы отказаться от политического и морального приравнивания коммунистов к национал-социалистам, возникает противоестественный единый фронт, в котором враждебные государству коммунистические силы берутся в союзники против продвижения НСНРП".8 Но не прошло и трех месяцев, как рейхсканцлер заявил в своей речи, что Гитлер 13 августа претендовал на пост канцлера "ради принципа "тотальности", "исключительности", который его партия ставит во главу угла. Эта претензия на тотальность была, однако, отклонена президен- том страны и им самим, продолжал рейхсканцлер, поскольку есть непреодолимое различие между консервативной политикой, основанной на вере, и национал-социалистской верой, основанной на политике. ' Но могло ли консервативное и христианское руководство страны оказаться как таковое достаточно сильным, чтобы одержать верх над двумя тоталитарными движениями, с их взаимоотрицающими претензиями на исключительность? Оно, конечно, справилось бы с этим, если бы имелась конституционная норма, обязывающая все соблюдающие конституцию партии объединяться, как только число голосов тоталитарных партий переходит известную границу. Однако такой нормы не существовало; в то же время сомнительно, чтобы подчеркнуто христианское правительство могло повести за собой социал-демократов и демократов. Последней и крайне возможностью избежать третьей альтернативы оставались широкомасштабные запретительные меры, включающие применение в полную силу рейхсвера и полиции, а это значит - включающие готовность к гражданской войне.

Третья альтернатива звучала: советская звезда или свастика. Она была сформулирована уже в 1923 году , и в правление Брюнинга получила самое широкое распространение и популярность. Однако коммунисты понимали ее всегда только как внешнее видоизменение неизменного противопоставления социализма и капитализма. Так, депутат Кёнен говорил в рейхстаге в июле 1930 года: "Под знаком массовой политической забастовки пойдет борьба между коммунизмом и фашизмом, объединением всех реакционных сил от бюрократов СДПГ до нацистов под руководством финансового капитала. Этот путь к диктатуре банкиров наткнется на железную волю коммунистической партии, которая во главе рабочих поведет с помощью массовой политической забастовки борьбу за советскую Германию"." Годом позже Герман Реммеле говорил так: "Сегодня ясно: умирающий, гибнущий капиталистический мир не имеет больше никаких средств спастись или удержаться на плаву. Никакие властные средства уже не могут ему в этом помочь. Мы - завтрашние победители, и вопрос: кто кого? - уже не стоит. Этот вопрос уже решен".12 А против повторения этой зловещей ленинской альтернативы гражданской войны "кто кого" так же уверенно и решительно вновь и вновь звучала песня Хорста Весселя: "Гитлеровские знамена уже развеваются на всех улицах, рабство скоро кончится", а также непрестанные заверения Гитлера, что он уничтожит марксизм, и тогда советская звезда повергнется в прах перед свастикой. Однако, несмотря на противоречивые высказывания, победа свастики понималась не как простая метаморфоза капитализма, а должна была, очевидно, вести против "Ротфронта и реакции" на национальный путь социализма. Так эту ситуацию часто трактовали и за границей, например, в книге американского журналиста Г. Р. Кникербокера "Германия: так или этак?"13 (то есть под свастикой или под серпом и молотом), где наряду с наглядными описаниями нужды бедных и роскоши широких кругов экономической буржуазии, за Гитлером как представителем "немецкого сопротивления" признавались гораздо большие шансы на успех, чем за коммунистами; автор заканчивал, однако, мрачным замечанием, что Америка должна быть благодарна Атлантическому океану, но между Западной Европой и Советским Союзом океана нет.

Самая простая надежда - на возвращение Германии к нормальному состоянию - окончательно погибла 6 ноября. Да, в 1924 году выборы в рейхстаг тоже проходили дважды, причем на вторых выборах число голосов как за коммунистов, так и за "Ди фёлькишен" или же национал- социалистов заметно уменьшилось, что и входило в намерения и цели правительства. Однако на этот раз, во-первых, разве что немногие оптимисты могли заметить хоть какое-то улучшение конъюнктуры, а кроме того, на самом деле речь шла уже не о вторых, а о пятых больших выборах за год. Так что результат был совсем другим, чем в 1924 году. Национал-социалисты потеряли два миллиона голосов, и число мандатов в их руках сократилось с 230 до 196. Некоторые из их противников уже готовы были поверить, что можно спокойно дожидаться момента, когда эта партия также снова исчезнет в никуда, как она возникла словно бы ниоткуда в 1930 году. Но НСНРП потеряла по сравнению с 1924 годом намного меньше голосов и утвердилась как партия, имеющая несравненное численное превосходство. Большинство потерянных нацистами голосов осталось у правых, перейдя к немецким националистам под руководством Гутенберга. Однако с надеждой собственными силами достичь абсолютного большинства национал-социалистам пришлось окончательно расстаться, так что результат можно описать как усиление нерадикальных сил внутри почти не ослабевшего правого крыла, которое, однако, только вместе с центром могло образовать парламентское большинство. Куда более необычное и тревожное впечатление производил результат выборов в рамках левого крыла. Коммунисты продолжали подыматься и располагали теперь 100 мандатами. Их победа шла за счет СДПГ, которая потеряла 12 мест в парламенте. Итак, внутри левого крыла радикальные силы усилились, и самым поразительным во всей выборной кампании был тот факт, что коммунисты в Берлине, приобретя еще около 140 000 голосов, далеко обошли СДПГ и были теперь в столице рейха почти так же сильны, как социал-демократы и национал-социалисты вместе взятые. Кроме того, они были теперь сильнее СДПГ еще в целом ряде выборных округов, особенно в Рурской области и в Средней Германии. Таким образом, они сильно продвинулись к достижению своей цели сделать СДПГ маленькой партией рабочей аристократии, а себя утвердить как партию немецкого пролетариата. Как показал пример Берлина, всю Социал- демократическую партию можно было теперь рассматривать как потенциальный резервуар голосов для коммунистов.

Но еще больше, чем результаты выборов, взволновало общество внепарламентское событие, происходившее между 3 и 7 ноября, а именно забастовка берлинских транспортных предприятий. Речь шла о дикой забастовке, начатой против воли руководства профсоюзов, причем призвали к ней совместно Красная профсоюзная оппозиция (РГО) и Национал- социалистская организация заводских ячеек (НСБО). В руководящем комитете, кроме трех независимых профсоюзных деятелей, было восемь членов РГО и четыре члена НСБО. Забастовка была столь популярна, что при голосовании о ее проведении было почти достигнуто требуемое большинство в три четверти голосов. Поводом для забастовки стало предусматривавшееся понижение зарплаты, которого требовали муниципальные власти, чтобы выровнять зарплаты на различных городских предприятиях; итак, речь шла о забастовке для сохранения неравенства. Однако, или как раз поэтому, участники были настроены весьма радикально, причем согласно большинству известий, национал-социалисты были еще агрессивнее, чем коммунисты. В составленных полицией списках лиц, подстрекавших к бросанию камней в вагоны трамваев, к сооружению баррикад и проч. встречается почти столько же членов НСНРП, сколько и КПГ. 14 Берлинское транспортное общество лишь с большим трудом могло поддерживать частичное функционирование транспорта. В день самих выборов берлинский общественный транспорт практически не работал. РГО призвала к массовой политической забастовке, чтобы "подготовить крах господствующей системы", причем напоминали о той забастовке, что "смела Куно и Каппа".15 Однако' вскоре выяснилось, что прочие работники муниципальных предприятий не присоединились к забастовке, направленной некоторым образом против них, еще менее того - рабочие крупных частных предприятий. Но когда 8 ноября отток людей, желавших вновь взяться за работу, уже нельзя было сдержать, на собрании в Гогенцоллеровском зале 400 присутствовавшие национал-социалисты высказались за продолжение забастовки, в то время как РГО выступала за ее прекращение. Согласно сообщениям шпиков о позднейших заседаниях функционеров РГО, там было много самокритики, но по большей части "слева", а также раздавались жалобы, что "руководство в последнее время все время присылает инструкторов <...>, которые даже не говорят как следует по-немецки". На это председатель собрания заявил, что "невозможно отказаться от работы с русскими товарищами, поскольку они являются самыми подходящими элементами для того, чтобы внести подлинный революционный подъем в настроение рабочих масс".16

Во всяком случае, отчет, который глава берлинской полиции представил 14 января 1933 года министру внутренних дел, был составлен вовсе не в целях пропаганды; там сообщалось об опросе, проведенном КПГ на предприятиях, и этот опрос был назван одной из подготовительных мер КПГ для успешного проведения в жизнь ржидаемых от нее в обозримом времени решительных боев. "Поскольку радикализм в среде рабочего класса все нарастает, КПГ определенно считается с возможностью захватить вскоре власть в Германии. Она снова проводит подготовительные мероприятия, чтобы оказаться победительницей в гражданской войне".17

Слова уверенности и даже торжества, звучавшие со стороны ЦК КПГ после выборов, не были, таким образом, необоснованны. Тот факт, что не только "прорыв в рабочие массы социал-демократии" продолжался с большим размахом, но были завоеваны и "значительные массы рабочих - национал-социалистов и прочих работающих сторонников гитлеровского движения"18, должен был порождать уверенность и надежду. Конечно, коммунисты сознавали и свою большую слабость; об этом один из функционеров РГО высказался на закрытом заседании откровеннее, чем можно было себе позволить в публичных выступлениях: непонятно, заметил он, то ли коллеги вовсе утратили революционные настроения, то ли они настолько дрожат за свои рабочие места и поэтому и слышать не хотят о всеобщей забастовке? 19 С этим отсутствием революционного энтузиазма у немецких рабочих были призваны бороться вышеупомянутые русские товарищи, но подлинным прорывом должна была стать все же не всеобщая забастовка против правления Гинденбурга или Гитлера; прорыв должен был обеспечить огромный потенциал национал-социалистски настроенных избирателей из числа рабочих, которые спустя несколько недель или в крайнем случае месяцев такого правления потекут, разочарованные и ожесточенные, сотнями тысяч в ряды КПГ, точно так же, как тысячи национал-социалистски настроенных работников Берлинского общественного транспорта участвовали в забастовке вместе с РГО. Только тогда вооруженное восстание в Германии одержит победу, как оно одержало ее в России в 1917 году.

Коммунисты, национал-социалисты, образец или пугающий пример Советского Союза, но также непосредственные инструкции и воздействие Коминтерна: это силовое поле, эти полюса напряженности были не единственными в Германии последних месяцев 1932 года, но все же важнейшими наряду с полицией и рейхсвером, и уж конечно куда важнее, чем партии с чисто оборонительной политикой, начиная от СДПГ через Центр и вплоть до немецких националистов; две последние держали равнение направо, в то время как третья и самая многочисленная поглядывала налево с опаской, как бы коммунисты не отбили у нее еще больше сторонников.

Нет сомнений, что политики, которые после этих действительно катастрофических выборов должны были принимать решения о будущем Германии, ясно видели ситуацию. Можно еще предположить, что Адольф Гитлер руководствовался тактическими соображениями, утверждая на переговорах с президентом рейха в ноябре 1932 года, что большевизация широких масс стремительно нарастает, и если его движение погибнет, то в Германии будет "18 миллионов марксистов, в том числе, вероятно, от 14 до 15 миллионов коммунистов", но уж во всяком случае полного доверия заслуживает высказывание прелата Кааса, лидера Центра, который сказал 18 ноября Гинденбургу: "Нам предстоит тяжелая зима; на одной стороне стоят 12 миллионов немцев в левой оппозиции, на другой - 13,5 миллионов в правой оппозиции. Поэтому целью непременно должно быть объединение нации, включая национал-социалистов". 20 И снова Гинденбург, опираясь, безусловно, на поддержку своего ближайшего окружения, решился отказать лидеру по-прежнему сильнейшей партии в праве на создание президентского кабинета; обоснование дано было на этот раз в более общей форме: поскольку НСНРП как таковая по-прежнему настаивает на своей исключительности, приходится опасаться установления партийной диктатуры. Но в конце своей ответной речи президент выразил надежду, что со временем еще удастся привлечь Гитлера и его движение "к сотрудничеству со всеми созидательными силами нации", то есть указал на путь создания коалиции и на готовность к компромиссу.21 Но Гинденбург перед лицом этой апории, возможно, самой страшной за всю жизнь 85-летнего политика, отверг и тот первый способ отделаться от Гитлера, который предложил ему Папен: приступить одновременно к борьбе против "воинствующих сил коммунистов и национал-социалистов" и не останавливаться перед опасностью, что это повлечет за собой гражданскую войну. По свидетельству Папена, президент ответил ему со слезами на глазах, что он уже слишком стар, чтобы взять на себя под конец жизни еще и ответственность за гражданскую войну, и поэтому придется ему предоставить г-ну фон Шлейхеру попытать, с Божьей помощью, счастья.

У Курта фон Шлейхера была своя концепция, вторая из трех возможных. Он хотел опереться на профсоюзы и присоединить к ним готовую к сотрудничеству часть национал-социалистов. Это была так называемая "концепция поперечного фронта"22, возникшая из невозможности пойти по, казалось бы, самому простому пути и объединить демократические партии от Немецкой национальной народной партии до СДПГ в единый оборонительный фронт против правого и левого тоталитаризма. Ввиду бездеятельности СДПГ действовать приходилось АДГБ, а поскольку Гитлера, судя по всему, нельзя было сдвинуть с его требования "все или ничего", то надежду приходилось возлагать на второго человека в партии, руководителя имперской организации Грегора Штрассера. Штрассер до той поры всегда считался в партии одним из радикалов, и взносы отдельных промышленников в НСНРП как раз преследовали в основном цель поддержать умеренного Гитлера против социалистических тенденций Штрассера. Однако Шлейхер имел репутацию социального генерала, так что Штрассер счел уместным пойти навстречу его планам. В профсоюзах Шлейхер тоже нашел понимание, и на какое-то мгновение перед Германией забрезжил путь, который мог бы повести к выходу из политическо- го, а затем и экономического кризиса. Но Штрассер был слишком убежденным национал-социалистом, чтобы восстать против Гитлера и решиться на раскол в партии; представители АДГБ, в свою очередь, стояли слишком близко к социал-демократам, чтобы не спросить мнения партийного руководства. Это мнение оказалось отрицательным, и уже через несколько недель большая игра Шлейхера оказалась проиграна. Теперь ему ничего не оставалось, как вернуться к плану Папена, то есть попросить у Гинденбурга полномочий для роспуска рейхстага и прямо взглянуть в глаза возможности гражданской войны.

Вполне естественно, что в этой ситуации выстраивались разнообразнейшие мысленные комбинации, что представители всевозможных интересов пытались вставить свое слово - именно так оно и бывает перед всяким нормальным формированием правительства. Но теперь всем заинтересованным лицам оставалось высказываться только за альтернативу Папена, взятую на вооружение Шлейхером или еще каким-нибудь военным либо политическим деятелем, или же за то в своей тенденции парламен- таристское и компромиссное "решение Гитлер", на которое намекал Мейснер от имени Гинденбурга. И все, кто высказывался или действовал, находились под впечатлением событий и возможностей, служивших фоном даже тогда, когда о них прямо не говорили или когда о тех или иных деталях даже не знали. Так, Инпрекор опубликовал 27 января речь, которую произнес в Москве ведущий член исполкома Коминтерна. Там говорилось: "По меньшей мере 200 ООО рабочих состоят в национал- социалистской партии и ее штурмовых отрядах. Говорят, что среди избирателей, отдающих свои голоса за нацистов, более 2 миллионов рабочих, в том числе много безработных. Они оболванены антикапиталистической демагогией национал-социалистов <...> Невозможно представить себе, что они будут долго следовать за национал-социалистами. Повсюду видны уже признаки разложения".23 В самом деле, "Роте Фане" уже на следующий день вышла с сенсационным заголовком, что не менее 1500 штурмовиков СА в Берлине готовятся к выходу из партии. Повторялись сообщения, будто члены Рейхсбаннера переходят в КПГ или по крайней мере изъявляют готовность вести совместную борьбу в рамках антифашистской кампании. Еще более впечатляющими были известия в коммунистической прессе о происходящем на улицах.

СА организовали 22 января большую демонстрацию на Бюлов-платц, выстроившись фронтом к дому Карла Либкнехта, зданию правления КПГ. Но 20 000 штурмовиков СА сопровождал необычайно большой наряд полиции - чтобы защищать их. На части намеченного маршрута им пришлось продвигаться вдоль живой изгороди враждебно настроенной толпы, а в других местах на улицах и площадях не было ни одной живой души. Нигде их не встречали ни малейшими проявлениями симпатии, даже - если можно полагаться на сообщение "Роте Фане" - в западной части города, где "группы мелкой буржуазии" выражали немое неприятие. В результате настроение у участников демонстрации было "продрогшее", а на Бюлов-платц им пришлось с бессильной яростью увидеть, что на крыше вражеского партийного центра "вызывающе" развевается "советское знамя".24 Совсем иначе выглядела обстановка тремя днями позже на митинге КПГ, и "Роте Фане" гордо озаглавила свой отчет о событиях "Это - Коммуна". В течение четырех часов, по сообщению газеты, стекались борцы красного Берлина на Бюлов-платц, чтобы пройти маршем мимо центрального комитета и лидера партии - Эрнста Тельмана; число их значительно превосходило сто тысяч, население встречало их с ликованием, они двигались без охраны полиции, и среди них "колонны самообороны масс, которые уже задушили железной рукой первую волну нацистского террора и удавят и новую волну террора тяжестью своей массы".25

Кто считает коммунистов лишь несколько более радикальной частью рабочего движения; кто верит, что Гитлер недвусмысленно проявил себя как будущий виновник окончательного решения; кто придерживается мнения, что Советский Союз в интересах беспрепятственного проведения своей индустриализации хотел предотвратить коммунистическую революцию в Германии - тот может радоваться мысли, что, начиная с ноября, число членов НСНРП стало сокращаться, и на следующих выборах эта партия потеряла бы еще несколько миллионов голосов. Современники видели ситуацию иначе, и, как правило, не могли не видеть ее иначе. Они видели перед собой две партии, выдвигавшие радикальные требования и откровенно враждебные конституции. Но одна хотела уничтожить капиталистическую систему, а другая - Версальскую систему. Одна была враждебно настроена к Веймарскому государству, а другая - к государственности вообще. Одна требовала прекращения выплаты дани, другая хотела сверх того аннулировать все внутренние и внешние долги, то есть вырвать Германию из контекста мировой экономики. Одна требовала вновь лишить гражданских прав малочисленное и лишь во второй половине 19 века наделенное полнотой гражданских прав меньшинство; другая требовала социального уничтожения всей буржуазии, включая офицеров и зажиточных крестьян, и без всяких оговорок идентифицировала себя с соседним государством, которое эти классы отчасти физически истребило, отчасти подвергло таким преследованиям и бесправию, каких в Германии никто и представить себе не мог. Современники неизбежно видели в коммунистах намного более радикальную из двух радикальных партий, и поэтому должны были испытывать тяжелейшую озабоченность, когда более многочисленная и менее экстремистская партия оказалось на пороге чреватого далеко идущими последствиями распада, в то время как меньшая по числу и более экстремистская готовилась, похоже, привлечь на свою сторону большую часть избирателей как СДПГ, так и НСНРП. Конечно, кто придерживался мнения, что бывшие избиратели НСНРП вернутся к немецким националистам и либеральным партиям, тот мог считать опасения сильно преувеличенными, а кто считал цели КПГ справедливыми и отвечающими духу времени, тот мог даже, исполненный морального пафоса, сокрушаться о будущих жертвах. Но куда большая часть людей, которым было что терять или которые были озабочены прежде всего функционированием сложного и тысячами нитей вплетенного в мировую экономику индустриального государства, неизбежно видела положение по-иному.

Во всяком случае, и они могли выставить встречный счет. Поэтому новогоднее обращение Адольфа Гитлера от 1 января 1931 года было направлено целиком и полностью против большевиков, а в целом очень оптимистично. Однако на следующий год вновь возникают интонации, которые были уже отнюдь не только антиеврейскими в упоминавшемся выше смысле; в них звучал теоретически-исторический, так сказать, антропологический радикализм, по накалу близкий к коммунистическому и все же желавший быть от него совершенно отличным по содержанию: "Либералистское человечество, потерявшее религиозные и мировоззренческие корни, переживает конец своей эпохи <...> Международный еврей как интеллектуальный вдохновитель ведет почти во всех государствах мира эту борьбу мало способных, примитивных низших рас против <...> культуросозидающей <...> способности высшего человечества, чья сопротивляемость ослабела в либерализме <...> В государстве, где живут 6 миллионов коммунистов, 7,5 миллионов социал-демократов и еще 6 миллионов более или менее зараженных пацифизмом элементов, лучше бы уже не говорить о равных правах и о "гонке вооружений". <...> Против этой страшной беды может помочь только столь же мощная оборона".26 Если считать, что подсчеты Гитлера верны, то, даже не покушаясь на внешнюю собственность, он должен был лишить примерно четыре десятых населения их внутренних убеждений, а также привести Германию к острейшему антагонизму не только с Советским Союзом, но и с Англией и вообще западным миром, - а ведь он хотел видеть в нем союзника. Но разве не получился бы этот результат и в том случае, если бы он ограничился лишением гражданских прав 500 ООО евреев, поскольку они были своим родственникам и друзьям куда ближе, чем все многие миллионы русских буржуев и кулаков? И чего приходилось ожидать, если антипацифистский радикализм этого воззвания не был просто угрожающим жестом, а выражал волю к большой войне?

Поэтому ретроспективно приходится признать лучшим решение Па- пена, которое не исключало возможность гражданской войны против обеих крайностей, но и не вело с необходимостью к этой войне. С другой стороны, следует задуматься и о том, что гражданская война, если бы до нее дошло дело, легко могла иметь следствием раздел Германии. Франция не стала бы спокойно ждать у своих границ, угрожай коммунисты захватить власть в Берлине, а Советская армия в конце первой пятилетки была в самом деле в состоянии "растоптать Польшу как былинку"27 и продвинуться по крайней мере до Эльбы. Германия по-прежнему оставалась сильнейшей индустриальной державой континента, и если Европе предстояло самоутвердиться в качестве равноправной мировой силы, то Германия непременно должна была стать ядром новых "Соединенных штатов"; но, при ее тогдашней военной слабости, любые выходящие из обычных рамок события на ее территории тут же вызывали со стороны соседей серьезнейшие меры предосторожности. А соседи были столь же буржуазными, как она сама: угроза прихода к власти коммунистов гораздо скорее вызвала бы вторжение с их стороны, чем захват власти со стороны НСНРП. Но перед угрозой раздела Германии, стань она реальной, подавляющее большинство немцев, несомненно, предпочло бы войну гражданской войне.

Поэтому на вопрос, поставленный в начале28, нет однозначного ответа. Когда во всем винят интриги, это тоже не вовсе лишено основания: Шлейхер сделал своего друга "Францика" рейхсканцлером, хотя считал его "шляпой, а не головой"2'; сам же он имел слишком оптимистически- военный склад ума, чтобы быть значительным политиком. Самое лучшее впечатление среди политиков последних Веймарских лет производят Брюнинг и старик Гинденбург. Но даже если бы все участники событий были выдающимися государственными мужами и понимали бы почти столько же, сколько способны понять их потомки, им пришлось бы серьезно принять во внимание альтернативу, на которую дал свое согласие Гинденбург, когда Шлейхер 28 января опять пытался возложить на него ту же непосильную ответственность, что и Папен 2 декабря, ответственность за возможную гражданскую войну. Он больше не мешал Гитлеру, поскольку казалось, что тот выполняет требование от 24 ноября, и, несмотря на далеко идущие оговорки, был готов к сотрудничеству с прочими созидательными силами. Одного Гинденбург, конечно, не учел: Муссолини в начале своего правления тоже сотрудничал с подобными силами. Если прав был Зиновьев, заметивший походя еще в 1922 году30, что Европа действительно вступила в эпоху фашизма, то Гитлер неизбежно должен был прийти к единоличному господству еще быстрее и радикальнее, чем Муссолини, и тогда ему не избежать было столкновения с государством, которое стремилось приблизить эпоху мировой пролетарской революции.

I /о

I llUJIbir

Теперь в Европе противостояли друг другу два больших идеологических государства, действия которых определялись, в конечном счете, трактовкой бывшего и будущего хода мировой истории и смысла человеческой жизни. Упреки, которые они бросали друг другу, имели почти всегда преувеличенную и пропагандистскую форму, но покоились на ре- альных обстоятельствах, воспламенявших массовые страсти по обе стороны баррикад. Оба государства имели по всему континенту и за его пределами идеологических союзников: Советский Союз - коммунистические партии, Германия - куда менее однозначно - по большей части еще совсем небольшие фашистские движения и потенциально - фашистский режим в Италии. Обе страны были, конечно, вплетены в целую сеть связей и обстоятельств, и еще долгие годы могло казаться, что отношения между Германией и Советским Союзом, или же между фашистскими движениями и коммунистическими режимами - второстепенная тема мировой истории. Но в конце концов эти отношения оказались решающим противоречием, которое определило судьбы мира в куда большей степени, чем, например, война между Японией и Китаем, захват Италией Эфиопии или усилия Рузвельта по возвращению США в мировую политику.

<< | >>
Источник: Нольте Э.. Европейская гражданская война (1917-1945). Национал- социализм и большевизм. Пер с нем. / Послесловие С. Земляного. Москва: Логос, 528 с.. 2003

Еще по теме 10. Канун захвата власти национал-социалистами:

  1. Л. 10. Канун захвата власти национал-социалистами 1
  2. II. Ретроспективный взгляд на 1917-1932 годы: коммунисты, национал-социалисты, Советская Россия
  3. Целенаправленный захват власти (1933)
  4. После захвата власти (до 1931 г.)
  5. 1. Образование Директории и захват ею власти на Украине
  6. ВЫБОРЫ 1932 г. ЗАХВАТ ВЛАСТИ ГИТЛЕРОВЦАМИ
  7. І. 1933 год как заключительная точка и прелюдия: Антимарксистский захват власти в Германии
  8. III. ВОЕННОЕ ПОРАЖЕНИЕ БУРЖУАЗИИ И ПОМЕЩИКОВ. НОВЫЕ ПОПЫТКИ ЭСЕРОВ И МЕНЬШЕВИКОВ ЗАХВАТИТЬ ВЛАСТЬ
  9. 1 . Крушение Российской Империи и воля к мировой революции: Февральская революция и захват власти большевиками в 1917 году
  10. КАНУН БУРЖУАЗНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.
  11. Партия социалистов-революционеров.
  12. А. Н. Бадак, И. Е. Войнич, Н. М. Волчек. Всемирная история: В 24 т. Т. 22. Канун II мировой войны, 1999
  13. Революции прошлого и канун катастрофы
  14. ПРЕБЫВАНИЕ В ПАРИЖЕ: МАРКС-СОЦИАЛИСТ
  15. Этические воззрения марксистов-социалистов:
  16. А С Богомолов, Ю К Мельвиль, И С Нарский. Буржуазная философия кануна и начала империализма Учеб пособ. , «Высш школа», 1977
  17. 3.1 Судебная власть: понятие, основные признаки и принципы. Ее соотношение с законодательной и исполнительной властями. Общая характеристика полномочий судебной власти
  18. Национал-реформизм
  19. ПОЛИТИКА НАЦИОНАЛ-ЛИБЕРАЛЬНОЙ ПАРТИИ
  20. НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ