ИНАЯ ПЕРСПЕКТИВА: УДАЛЯЯСЬ ОТ АМСТЕРДАМА
Но оставим центр этой обширной сети, оставим Амстердам—эту командную вышку. Теперь проблема заключается в том, чтобы посмотреть, как эта сеть в целом (на мой взгляд, надстройка) соединялась у основания с менее развитыми экономиками.
Нас занимают именно эти сочленения, эти стыки, эти соединения в цепи в той мере, в какой они раскрывали способ, каким господствующая экономика могла эксплуатировать экономики подчиненные, избавившись в то же время от необходимости самой обеспечивать наименее рентабельные дела и производства и—чаще всего — от непосредственного присмотра за внутренними звеньями рынка.Решения варьировали от региона к региону и в зависимости от характера и эффективности господства, осуществляемого центральной экономикой. Чтобы отметить эти различия, достаточно будет, я полагаю, четырех групп примеров: стран Балтийского моря, Франции, Англии, Индонезии.
ВОКРУГ БАЛТИЙСКОГО МОРЯ
Страны Балтийского бассейна слишком различны для того, чтобы выборка примеров, которые мы изберем, покрыла бы все их пространство. Некоторое число внутренних областей, гористых, лесных или заболоченных, усеянных озерами и торфяниками, оставалось к тому же за пределами нормальных связей.
Именно крайний недостаток населения и создавал в первую голову такие, более чем наполовину пустынные зоны. Например, шведская область Норланд, начинающаяся на краю долины реки Даль-Эльвен, была громадной лесистой зоной между голыми горами норвежской границы на западе и узкой освоенной полосой балтийского прибрежья на востоке. Быстрые и могучие реки, пересекающие ее с запада на восток, еще сегодня, после вскрытия ледяного покрова, переносят при сплаве впечатляющую массу бревен. Один Норланд сам по себе более обширен, чем вся остальная Швеция 357, но в конце средних веков он едва насчитывал 60—70 тыс. жителей. Следовательно, край примитивный, в основном эксплуатировавшийся (в той небольшой мере, в какой он поддавался эксплуатации) гильдией стокгольмских купцов; в целом же—настоящая периферийная зона.
К тому же долина Даль-Эльвена всегда признавалась важнейшей преградой. По старому шведскому присловью, «дубы, раки и дворяне [добавим: и пшеница] севернее реки не встречаются»358.И если бы еще пример Норланда был единственным в своем роде; в самом деле, подумайте о стольких областях Финляндии, заполненных лесами и озерами, о стольких обделенных судьбою внутренних районах Литвы или Польши. Однако же повсюду над таким примитивным уровнем поднимались экономики: экономика внутренних районов, где деревенская жизнь, создательница прибавочного продукта, представляла все виды деятельности; прибрежная экономика, всегда оживленная, с вызывающими подчас удивление деревнями моряков- каботажников; городская экономика, которая возникала и брала верх скорее силой, нежели мирным путем; наконец, территориальные экономики, которые обрисовались и уже вступили в действие: Дания, Швеция, Московское государство, Польша, Бранденбургско-прусское государство, претерпевавшее глубокие и настойчивые перемены с момента прихода к власти великого курфюрста (1640 г.) *. То были национальные экономики, крупномасштабные создания, которые мало-помалу станут играть первые политические роли и оспаривать друг у друга пространство Балтики.
Таким образом, это пространство предоставляет нашему наблюдению целую гамму экономик, возможных в XVII и XVIII вв., от домашнего хозяйства (Hauswirtschaft) вплоть до городского хозяйства (Stadtwirtschaft) и территориального хозяйства (Territorialwirtschaft) 359. Наконец, все это венчалось миром-экономикой, проникшим сюда за счет пособничества моря. Будучи как бы добавлен сверху к экономике нижних этажей, он их охватывал, навязывал им ограничения, дисциплини- ровал их, а также и обучал их, ибо глубокое неравенство между господствующими и теми, над кем господствуют, существовало не без определенной взаимности услуг: я тебя эксплуатирую, но я же тебе и помогаю время от времени.
Короче, чтобы фиксировать нашу точку зрения, скажем, что ни плавания норманнов, ни Ганза, ни Голландия, ни Англия, если даже они и создавали на Балтике такие сменявшие друг друга господствующие экономики, не построили того экономического фундамента, без которого высшие формы эксплуатации захватили бы только пустоту.
В таком же смысле я уже говорил, что некогда Венеция360 захватила экономику Адриатики, но не создала ее.Швеция—она будет главным нашим примером—была формировавшейся территориальной экономикой, одновременно и ранней, и запоздалой. Ранней—потому что шведское политическое пространство обрисовалось вокруг Упсалы и по берегам озера Меларен очень рано, в XI в., сдвинувшись позднее к югу и включив Западный и Восточный Гёталанд. Но экономически запоздало, ибо с начала XIII в. любекские купцы находились в Стокгольме, который контролирует на Балтийском море узкий выход из озера Меларен (примерно вдвое превышающего по размеру Женевское озеро), и продолжали активно действовать там вплоть до конца XV в.361 Город же достиг полного и отныне неоспоримого успеха лишь со вступлением на престол династии Ваза в 1523 г. Следовательно, для Швеции, как и для других национальных экономик, экономическое пространство организовывалось медленно в предварительно очерченном политическом пространстве. Но в Швеции такая замедленность имела также и особые, достаточно очевидные причины.
Прежде всего, это трудные, даже не существовавшие коммуникации (прекрасные шведские дороги восходят к XVIII в.) 362 на огромном пространстве, превышавшем 400 тыс. кв. км, которое долгие войны увеличили до размеров империи (Финляндия, Ливония, Померания, Мекленбург, епископства Бременское и Верденское). Еще к 1660 г. эта империя покрывала, включая Швецию, 900 тыс. кв. км. Часть этих территорий Швеция утратит после 1720 г. (Стокгольмский мир с Данией) и 1721 г. (Ништадтский мир с Россией), но Финляндия, огромное колониальное владение, останется за ней до самого присоединения Финляндии к России Александра I в 1809 г.363 Если к этим пространствам прибавить поверхность вод Балтики, которую Швеция пыталась окружить своими владениями (а именно 400 тыс. кв. км), то все вместе превышало миллион квадратных километров.
Другой слабостью Швеции было ее недостаточное население: 1200 тыс. шведов, 500 тыс. финнов, 1 млн. прочих подданных по берегам Балтики и Северного моря364.
Клод Норманн365 был прав, подчеркивая контраст между 20 млн. подданных Франции Людовика XIV и едва 3 млн. их в шведских владениях. В результате «величие» Швеции 366 было возможно лишь ценою безмерных усилий. Рано начатая бюрократическая централизация, сама стоившая немалых затрат, утвердила фискальную эксплуатацию, выходившую за рамки разумного, которая одна только сделала возможной империалистическую политику Густава-Адольфа и его преемников.И последний, самый болезненный недостаток заключался в том, что водами Балтийского моря, главным пространством перевозок, Швеция не овладела. Вплоть до войны Аугсбургской лиги (1689—1697 гг.) ее торговый флот был невелик; имелись, конечно, многочисленные корабли, но ничтожного тоннажа, деревенские беспалубные суда, занимавшиеся каботажем. Ее родившийся в XVII в. военный флот даже после основания около 1679 г. солидной военно-морской базы в Карлскруне367 не в состоянии был уравновесить датский флот, а позднее—флот русский. Фактически перевозки морем были последовательно монополизированы Ганзой, а затем, с XVI в., Голландией. В 1597 г. почти 2 тыс. голландских кораблей368 пришли в Балтику, целиком охваченную тогда плотной сетью их обменных операций. И Швеция, какие бы преимущества ни давали ей ее завоевания и таможенные доходы, которые она присваивала, контролируя реки и перевозки Северной Германии, оказалась в свою очередь опутана нитями амстердамского капитализма. В XV в. из Стокгольма, перевалочного пункта внешней торговли, все шло в сторону Ганзы, прежде всего—в направлении Любека 369; впредь все пойдет в Амстердам. Ярмо было закре- плено прочно: даже шведы знали, что избавиться от голландцев ради какой-то выгодной конъюнктуры означало бы прервать на Балтийском море кормившие ее перевозки и поразить собственную страну в самое сердце. Настолько, что и будучи враждебны этим требовательным хозяевам, шведы, однако же, не хотели положиться на помощь французов или англичан, чтобы от этих хозяев освободиться. В 1659 г. шведские сановники370 предупредили англичан, что они не должны изгонять голландцев из Балтики, разве что они сами их там заменят!
Вплоть до 70-х годов XVII в., до того, как стало очевидным английское наступление на Балтике, голландцы будут устранять любую конкуренцию.
Их купцы не довольствовались тем, чтобы управлять шведскими делами из Амстердама. Немалое их число—и не самых мелких: де Гееры, Трипы, Кронстрё- мы, Блюммерты, Кабильжо, Вевестеры, Усселинки, Спирин- ки371—обосновывались в Швеции, иногда натурализовались там, получали дворянские грамоты и тем самым обретали полную свободу маневра.Деятельность голландцев пронизывала шведскую экономику до самых ее глубин, вплоть до производства, вплоть до использования дешевой крестьянской рабочей силы. Амстердам контролировал одновременно продукцию шведского леса на севере страны (лес, брусья, доски, корабельные мачты, деготь, вар, смола) и всю деятельность горнопромышленного округа Бергслаг неподалеку от столицы и от берегов озера Ме- ларен. Представьте себе круг площадью в 15 тыс. кв. км, где встречаются золото, серебро, свинец, цинк, медь и железо. Два последних были решающими в шведском производстве—медь до 1670 г., пока не истощились фалунские рудники, и железо, принявшее после этого эстафету и все больше и больше экспортировавшееся в Англию в виде чушек чугуна или железных плит. В пределах Бергслага возвышались домны и кузнечные цехи, заводы, изготовлявшие пушки и ядра 372. Эта мощная металлургия, вполне очевидно, служила политическому величию Швеции, но не ее экономической независимости, ибо в XVII в. горнопромышленный сектор находился в зависимости от Амстердама, как в предшествовавшие столетия он зависел от Лю-, бека. В самом деле, образцовые предприятия де Гееров и Трипов были не так новы, как это утверждают. Рабочие-валлонцы из района Льежа (откуда был родом Луи де Геер, «король железа») ввели в Бергслаге домны из кирпича; но задолго до этого немецкие рабочие строили там очень высокие доменные печи из дерева и глины373.
Когда в 1720—1721 гг. Швеция будет сведена к сухопутному блоку Швеция—Финляндия, она станет искать компенсацию своим неприятностям на Балтике в западном направлении. Наступила эпоха взлета Гётеборга, основанного на Каттегате в 1618 г. и сделавшегося шведским «окном на Запад».
Набрал силу шведский торговый флот, наращивая число и водоизмещение своих кораблей (их было 228 в 1723 г., 480—три года спустя в 1726 г.), и флот этот вырвался из Балтийского моря. В 1732 г. первое финляндское судно, выйдя из Або (Турку), пришло в Испанию374; в предшествовавшем году—14 июня1731 г.375—получила пожалованную ей королевскую привилегию шведская Индийская компания. Эта компания, базировавшаяся в Гётеборге, познает довольно продолжительное процветание (дивиденды доходили до 40 и даже до 100%). В самом деле, Швеция сумела извлечь выгоду из своего нейтралитета и морского соперничества Западных держав, чтобы воспользоваться своими шансами. Зачастую шведы были к услугам тех, кто к ним за этим обращался, беря на себя прибыльную роль «замаскированных» кораблей376.
Этот подъем шведского флота означал относительное освобождение; он означал прямой доступ к соли, вину, тканям Запада, к колониальным продуктам—и посредники был» разом устранены. Швеция, осужденная на то, чтобы восполнять неуравновешенность своего торгового баланса экспортом и услугами, искала избыточных денег, которые позволили бы ей поддерживать денежное обращение, заполненное билетами Рикс- банка (Riksbank) (основанного впервые в 1657 г., а вторично— в 1668 г.)377. Внимательная к этому меркантилистская политика упорствовала в создании разных видов промышленности и более или менее в том преуспела—весьма, когда речь шла о судостроении, и плохо—когда имела дело с шелком или высококачественными сукнами. В конечном счете Швеция продолжала зависеть от амстердамских финансовых кругооборотов, и ее процветающая Индийская компания допускала широкое иностранное участие, в частности английское, как на уровне капиталов, так и на уровне команд и суперкарго378. Мораль: трудно избавиться от разных форм превосходства международной экономики, у которой никогда не исчерпываются ресурсы и уловки.
Путешествие в Финляндию предлагает нам недавнее сообщение Свена Эрика Астрёма379, обладающее тем преимуществом, что выводит нас к самой нижней границе обменов на рынках Лаппстранда и Выборга, небольшого города-крепости, возведенного на юге, у оконечности Финского залива. Мы замечаем здесь крестьянскую торговлю, которую Г. Миквиц, В. Ниитемаа и А. Соом называют Sobberei (слово sobberei происходит от sober, имеющего в Эстонии и Ливонии* значение «друг»), а финские историки именуют majmiseri (от финского слова majanies—«гость»). Эти слова заранее нам показывают, что речь там шла о таком типе обменов, который отклонялся от обычных норм и который, на наш взгляд, вновь ставит не получившие настоящего решения проблемы, поднятые Карлом Поланьи и его учениками380.
Финляндия, менее доступная для Запада, нежели Норвегия или Швеция, так как была от него более удаленной, обнаруживала тенденцию предлагать внешней торговле продукты лесопереработки, среди которых на первом месте стоял деготь. В Выборге деготь был включен в треугольную систему: крестьянин-производитель; государство, надеявшееся, что облагаемый налогом крестьянин сможет выплачивать свои налоги в деньгах; купец, единственно способный предложить крестьянину немного денег, с тем чтобы затем их у него отобрать при помощи натурального обмена—соли на деготь. Тут шла игра с тремя партнерами: купец, крестьянин и государ- ство, бальи (своего рода интендант), служивший комиссионером и арбитром.
В Выборге купцы, «буржуа» городка, были немцами. Обычай требовал, чтобы, когда крестьянин, их поставщик и клиент, являлся в город, купец помещал его у себя, занимался сразу и его кровом, и его пропитанием, и его счетами. Результатом, как это легко предвидеть, была постоянная задолженность крестьянина, задолженность, надлежащим образом отмеченная в книгах немецких купцов Выборга381. Но сами-то эти купцы были только агентами, заказы на закупку и денежные авансы поступали к ним из Стокгольма, который в свою очередь лишь передавал амстердамские заказы и кредиты. Поскольку деготь был делом весьма крупным (ежегодно валили от одного до полутора миллионов деревьев)382, поскольку крестьянин, занимавшийся перегонкой древесины, был крестьянином, способным посещать рынки, осведомляться в близлежащих небольших гаванях о цене на соль, бывшую в данном случае решающей, и поскольку вдобавок то был свободный крестьянин, он мало-помалу освободится от пут таршеп. Но не обретет свободы от более высоких инстанций—от Дегтярной компании, созданной в Стокгольме в 1648 г. и надзиравшей за ценами на соль и смолу ( и на самом деле устанавливавшей их). Наконец, он подвергался нажиму конъюнктуры. Так, коль скоро цена на
рожь росла быстрее цены на деготь, то в конце XVIII в. приступят к сведению лесов и обширной распашке земель. Значит, финляндский крестьянин не был сам себе хозяином, даже если на базовом уровне он и обладал некоторой свободой маневра.
Тогда откуда же эта относительная свобода? По мнению Свена Эрика Астрёма, знающего проблему лучше, чем мы, она гарантировалась участием крестьянина в сеймах Великого княжества, которые наподобие стокгольмского Риксдага включали четвертое сословие—крестьянское. Политика и право будто бы предохраняли свободу этого крестьянина далеких окраинных областей, как и свободу самого шведского. крестьянина, который тоже никогда не был крепостным. Тем более что монархическое государство, противник дворянства, могло сказать свое слово в этом случае. Короче говоря, эти шведские крестьяне, будучи хозяевами своего достояния—hem- man383, были привилегированными по сравнению с возраставшей массой батраков и с кишевшими во множестве бродягами и беднейшими — торпарями384. Правда и то, что шведские и финляндские земли были пересечены громадными зонами первоначального заселения. Не сыграла ли также своей роли и такая зона в создании и сохранении крестьянской свободы?
Но не в этом заключается наша проблема. Что интересно для нас в финляндском примере, так это возможность присмотреться поближе к «торговому» положению крестьянина, а также узнать, на каком уровне происходила смена занятого производством собирателя имущества стоявшим выше негоциантом, узнать, до какого момента крупный купец действовал сам по себе. Разная высота точки смыкания цепи верхней с цепью нижней—это показатель, почти что мера. В принципе в Выборге голландцев не было. Они были только в Стокгольме.
Последний пример: Гданьск (Данциг), город странный во многих отношениях, богатый, густонаселенный, восхитительно расположенный, сумевший лучше любого другого города Ганзы сохранить драгоценные права своего этапного местоположения. Его немногочисленный патрициат был богатейшим385. Его «горожане обладают исключительной привилегией закупать зерно и прочие товары, кои прибывают из Польши... в своем городе, иностранцам же не дозволено ни торговать с Польшей, ни провозить свои товары в Польшу через город; они обязаны вести свою торговлю с горожанами как при покупке, так и при продаже товаров». Еще раз восхитимся мимоходом краткой ясностью Савари дэ Брюлона386. Монополия Гданьска определена в нескольких словах: город был если и не единственной387, то по меньшей мере самой главной, оставлявшей далеко позади все остальные, входной и выходной дверью между широким миром и громадной Польшей. Однако эта привилегия завершалась жесткой подчиненностью вовне—по отношению к Амстердаму: существовала достаточно строгая корреляция между ценами в Гданьске и ценами на голландском рынке388, который ими командовал. И если этот голландский рынок столь заботился о сохранении вольности города на Висле, так это потому, что, защищая ее, он оберегал свои собственные интересы. А также потому, что Гданьск уступил в главном: на рубеже XVI и XVII вв. голландская конкуренция положила конец морской активности Гданьска в западном направлении, и заодно вызвала в виде компенсации краткий подъем промышленности Гданьска389.
Следовательно, взаимное положение Гданьска и Амстердама не отличалось существенно от взаимного положения Стокгольма и Амстердама. Что отличало, так это расположение Польши позади города, который ее эксплуатировал, положение, аналогичное тому, какое по тем же причинам сложилось позади Риги 390, другого господствовавшего города, на милость которого была отдана зона крепостнической эксплуатации крестьян. Тогда как в Финляндии, на окраине, где затухала эксплуатация Западом, или в Швеции, напротив, крестьянство оставалось свободным. Правда, Швеция не знала в средние века феодального строя; правда, что зерно, повсюду, где оно служило предметом широкой экспортной торговли, работало на «феодализацию» или на «рефеодализацию». Тогда как вероятно, что горнопромышленная или лесопромышленная деятельность предрасполагала к определенной свободе [работника].
Как бы то ни было, польское крестьянство бпутано было сетью крепостничества. Тем не менее любопытно, что для своих обменов Гданьск выискивал свободных крестьян, еще встречавшихся неподалеку от его стен, или мелких шляхтичей, предпочитая их магнатам, которыми, несомненно, труднее было управлять, но которых гданьский купец в конечном счет,е тоже обходил, предоставляя им, как и прочим, авансы под поставки пшеницы или ржи, давая им в обмен на их поставки предметы роскоши с Запада. Противостоя сеньерам, купец во многом был господином условий торговли (terms of trade) 391.
Интересно было бы лучше узнать эту внутреннюю торговую деятельность; узнать, обращались ли к эвентуальным продавцам у них на дому или же они лично отправлялись в Гданьск; выяснить точно роль посредников, которых город использовал в делах со своими поставщиками; выяснить, кто был хозяином или по меньшей мере вдохновителем судоходства по Висле, кто контролировал перевалочные склады Торуни, где зерно сушили и складировали из года в год, как это было и в многоэтажных башнях-хранилищах Гданьска; кто в Гданьске заботился о лихтерах, о плашкоутах (bordings), которые разгружали корабли и могли (из-за небольшой своей осадки) подниматься или спускаться по каналу, соединяющему город с Вислой. В 1752 г. в низовья Вислы пришло 1288 судов и барок (польских и прусских), в то время как в порт пришло более 1000 морских кораблей. Было чем занять, и занять целиком, 200 го- рожан-негоциантов, каждый день сходившихся на Юнкерском дворе (Junckerhoff), активной гданьской бирже392.
Мы слишком хорошо видим, как Гданьск, погруженный в Собственный эгоизм и поглощенный своим благосостоянием, эксплуатировал и предавал огромную Польшу и как ему удавалось придавать ей [нужную ему] форму. Отплытие кораблей из французских гаваней на Тексел, аванпорт Амстердама (1774 г.) Речь идет почти исключительно о кораблях голландских, активно действовавших вдоль всего французского побережья Северного моря, Ла-Манша и Атлантического океана. Что же касается французских средиземноморских портов, то активность голландских кораблей была ограниченной. (По данным документа: A.N., A.
E., Bl—165, f>2,
12 января 1775 г.)
Еще по теме ИНАЯ ПЕРСПЕКТИВА: УДАЛЯЯСЬ ОТ АМСТЕРДАМА:
- О ЗАКАТЕ АМСТЕРДАМА
- Иная простота
- КОГДА В АМСТЕРДАМЕ ДЕЛА НА СКЛАДАХ ХОРОШИ, ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО
- 11. ПЕРСПЕКТИВЫ ОТКРЫТОГО ОБЩЕСТВА
- 12. ДИДАКТИЧЕСКИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ КОМПЬЮТЕРОВ
- Т е м а 1 ЭКОЛОГИЯ - ЗАДАЧИ И ПЕРСПЕКТИВЫ
- Глава 12 ПЕРСПЕКТИВА СЕПАРАТНОГО МИРА
- Раздел 4. Города: проблемы и перспективы
- Безумие отсутствия перспективы
- ПЕРСПЕКТИВЫ
- Перспективы
- 2.3. Отечественная социология, проблемы и перспективы развития
- Социальные институты: итоги и перспективы изучения
- Вызов глобализации и перспективы Индии[401]
- Глава 4 О. ШПЕНГЛЕР О ПЕРСПЕКТИВАХ ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ
- Перспективы интеграции