9. Хрупкий союз - триумфы, выгоды, противоречия

же, как и Германии. Если в отношении первых сообщений еще могли возникнуть какие-то сомнения, то 31 октября они были полностью устранены речью Молотова, в которой нарком очень напирал на дружественные отношения с Германией и с гордостью подчеркивал, что "два удара, быстро нанесенных сначала германским Вермахтом, а затем Красной Армией" ничего более не оставили от этого "уродливого продукта Версальского договора".3

Однако западные державы никак не проявили какой либо активности на своих фронтах против Германии, и началась та странная война - "псевдовойна" («сидячая" "как бы" война - "Sitzkrieg" или "phony war"), которая должна была продолжаться до мая следующего года.

В сфере непосредственной реальности между тем продвигалось вперед заключение сделки, которая должна была разрешить эмиграцию из Советского Союза в Германию всем имперским [имеющим германское гражданство] и этническим немцам, проживающим в зоне его интересов. Практически это означало конец немецкого присутствия в странах Прибалтики и составляло зловещее предзнаменование судеб пограничных государств, с которыми Советский Союз заключил сперва только "пакты о взаимопомощи", равносильные стационарному размещению советских войск в определенных пунктах на их территории. Столь же реалистичными были экономические соглашения, которые принесли большие выгоды обеим сторонам: из Советского Союза в Германию должен был направиться поток сырья, а Германии предстояло наладить поставки высококачественных машин, в том числе боевой техники. Таким образом, подобно тому, как советский Союз сделал возможным начало войны, точно так же он создал базис для ее продолжения.

Однако еще более характерным, чем открытые или тайные соглашения, было то, что происходило во мраке обеих польских оккупированных зон и по большей части совершенно не было известно находившемуся в Лондоне польскому правительству в изгнании. На обеих сторонах Буга действовали в непосредственном соседстве обе революции, которые написали уничтожение врага на своих знаменах, первоначальная революция 1917 года и реактивная - 1933 года.

На восточной границе происходило то, что происходило в 1917-18 гг., и чего Риббентроп должен был ожидать, когда он подписывал "Секретный дополнительный протокол". Красная Армия прокламировала "освобождение" доселе угнетенных украинцев и белорусов, крупные поместья подлежали конфискации, как это называлось, для передачи их крестьянам; вскоре начались в широком масштабе гонения на помещиков, офицеров и интеллигенцию, которые все без исключения были поляками, составлявшими значительную в количественном отношении, а в культурном отношении ведущую, часть населения. Землевладельцы и офицеры зачастую уничтожались на месте, нередко при помощи местного населения, а польская, как и еврейская буржуазия городов, которую прежде не трогали, понимала, что после включения оккупированных территорий в Белорусскую и Украинскую Советские республики ей не избежать тех же мер, которые были применены к русской буржуазии после 1917 года: экспроприации и депортации.

местечко под Смоленском, стало символом того истребления, которое последовательно выросло из понятия "классового врага" и легко могло распространиться на инонациональных "врагов народа".

В основе этих акций уничтожения также лежала социальная реальность. В германской зоне оккупации и в немецких публикациях имелись лишь намеки на это. Так, "Berliner IJlustrierte Zeitung" после польского похода опубликовала на своих страницах рисунок, который изображал великолепное убранство замка польского магната, в который ворвались грабители-крестьяне.6 На переднем плане, однако, находилась беспощадная народная борьба против полячества как такового. В огромных областях "Warthegaus"-a, которые были присоединены к Рейху, огромное число небольших крестьянских дворов было конфисковано, а бывшие их владельцы были приписаны в качестве батраков к крупным поместьям или были отправлены как "лишенный фюрера рабочий люд" в Германию.7 В генерал-губернаторстве генерал-губернатор Франк, резиденция которого размещалась в краковском "Вавеле", категорически провозгласил в качестве программного пункта искоренение польской интеллигенции, и "штурмовые отряды" СС выполняли "народно-политические задачи", которые состояли в расстрелах без разбору и отвратительных издевательствах над поляками и евреями. Правда, не кто иной как главнокомандующий Восточной группой вермахта, генерал-полковник Бласковитц, вновь выступил с горячим протестом против "безмерного одичания и нравственного разложения", которое лежат в основе убийства "около 10000 поляков и евреев"*, однако в ответ он получил от Гитлера лишь тяжкие упреки из-за своей "ребяческой установки" в вопросах народной войны на Востоке.9 Очевидно, на Гитлера не произвело большого впечатления наблюдение генерала, что и многочисленное мелкокрестьянское население, которое вполне можно было завоевать на сторону германского дела или сделать нейтральным, было вытолкнуто в лагерь противника.

Разумеется, новым качеством обладали идеи Гиммлера об отборе детей из "породистых" польских семей и отсылке их в целях "ассимиляции" на территорию Рейха. 10 Это был единственный способ "освобождения", который он знал; таким образом, немцы в Польше не имели лозунга, каковым обладала Красная Армия, и меры, предпринимаемые СС - рас} j стрелы и экспроприация - были, по сути, копией советских методов. Но копией, в которой отсутствовало нечто вроде апеллятивности и силы убеждения, поскольку они только хотели нацию противопоставить нации и вызывали ожесточение даже среди своих соотечественников, которые доходили до таких восклицаний, как у оберлейтенанта Гельмута Штифа: "Я стыжусь быть немцем!".11 Что было некогда озадаченностью и требо- в ало ответа, теперь пыталось найти выход из проблем, порожденных искаженной копией. Но изначальная соотнесенность с оригиналом была ясна, и когда летом 1940 Гиммлер высказал свои мысли по поводу "обращения с инородцами на Востоке", в соответствии с которым он хотел низвести поляков до статуса неграмотных, а украинцев представил отколовшимся от других, вымирающим видом, подобно _горалам, таким образом, он все еще по внутреннему убеждению считал себя вправе отвергать "большевистские методы физического искоренения народа как не германские и невозможные". Но не был ли из двух ужасов, нависших над несчастной страной, старший более последовательным и перспективным в мире, где были ко времени пропаганда и дезинформация, но не распространение неграмотности?

Одно только нельзя отрицать в отношении событий в Восточной Польше: большевизм оставался верен себе в своем образе действий; как раньше, так и тогда имело смысл говорить о "большевизации". Адольф Гитлер, однако, в обращении к НСНРП 1 января 1940 года обратил свой гнев исключительно против "плутократических сил" и "еврейско- капиталистического мирового врага", который находится в упадке, в то время как "молодым нациям и системам" принадлежит будущее.

Между тем в силу одной из непредвиденных случайностей войны всплыла первая из величайших альтернатив, а именно альтернатива подлинного альянса, судьбоносного союза между Германией и Советским Союзом. Причиной была первая из имитаций, при помощи которых немногим более чем за полгода Сталин перенял на свой лад методы и дос- тижения Гитлера и посредством ссылки на необходимость оборонительных действий, исторические или географические данные или право на самоопределение, включил в свою империю без всякой войны больше стран и народов, чем это сделал Гитлер до августа 1939 года. Требования, которые в октябре были обращены к Финляндии, существенно не отличались от тех, что вынуждены были признать три прибалтийских государства, однако они включали в себя передачу СССР финских областей на Карельском перешейке, за которую между тем финнам было обещано территориальное возмещение. В сравнении с мнимой "угрозой Ленинграду" германское утверждение о Чехословакии как советском авианосце было понятным и рациональным, и чувство чести у финнов было развито не меньше, чем у поляков. Итак, Советский Союз использовал возникший сам по себе инцидент в Майниле - в своем роде более масштабный и честный "Глейхвиц " - для того, чтобы в конце ноября без всякого объявления войны напасть на Финляндию. Сталин же между тем имел возможность сделать то, что Гитлер не мог или не хотел: он велел создать прямо на границе в местечке Териоки под руководством видного члена Коминтерна, финна Отто Куусинена, "народное правительство", так что получалось, что борьба якобы не направлена против "финского народа". В любом случае, мужчины и женщины Финляндии все как один стали на сторону своего буржуазного и реакционного правительства, и Красная Армия сперва потерпела сокрушительное поражение. Также допустимо предположение, что в Москве возлагали искренние надежды на левых социалистов, и что Куусинен и его люди не просто использовали пропагандистскую шелуху, называя "буржуазную" Финляндию "белогвардейской преисподней для рабочего класса"17: в 1917-18 положение большевиков в Финляндии было действительно очень сильным, и только с помощью немцев белым под руководством генерала Маннергейма удалось нанести поражение красным войскам и при помощи весьма брутальных методов утвердить первоначально свое господство, - а ведь и в 1939 году во главе финской армии стоял тот же маршал Маннергейм, "балтийский помещик", который в 1917-18 гг. возглавлял "Белую Гвардию". Так же и в Москве ниже уровня языка дипломатии и актуальных на тот момент проблем основные эмоции 1917-18 гг. были явно не менее живы, чем в Берлине. Но ситуация стала совсем другой. Германия придерживалась тайного дополнительного протокола и предоставляла свободу действий Советскому Союзу в его сферах влияния, однако в Швеции и Норвегии, Англии и Франции и не в последнюю очередь в Америке росло возмущение этим "наступлением" великой державы на "маленькую, смелую нацию". Здесь впервые не отдельными учеными исследованиями, а целой волной эмоций национал-социалистская Германия и большевистская Россия как "тоталитарные" и хищные государства были противопоставлены мирно- любивым демократиям, и во многих местах выдвигалось требование вооруженной интервенции в пользу Финляндии. Разумеется, быстро обнару- жились трудности, подобные тем, которые за несколько месяцев до этого возникли в отношении Польши: Швеция и Норвегия при всей симпатии к Финляндии не желали предоставлять союзным войскам право прохода через свои территории. Однако Генеральные штабы союзников без зазрений совести предусмотрели нарушение нейтралитета, поскольку оно гармонировало с далеко идущим планом: разрушить советские нефтяные промыслы под Баку посредством воздушных атак и тем самым лишить Германию поставок ее союзника из этого нефтеносного района, без чего она не смогла бы дальше продолжать войну.18 Если бы эти планы были реализованы, то Россия и Германия были бы на веки вечные скованы друг с другом, и война приняла бы совсем другой оборот. Не было ничего более невероятного, чем то, что она закончилась бы быстрым крушением двух тоталитарных государств, как воображали себе в Лондоне и в Париже. Однако после того как Советский Союз перебросил на финский фронт крупные войсковые соединения, в марте война пришла к более благоприятному для него завершению. Мирный договор от 12 марта установил новые границы в значительном удалении от Ленинграда, но Куусинен потерял актуальность. Не слишком славный для СССР ход войны укрепил недооценку Красной Армии как со стороны союзников, так и с германской стороны, - недооценку, которая в значительной мере должна была v определять дальнейшую историю Второй мировой войны.

Одновременно с альтернативой на Севере всплыла также альтернатива на Западе. Гитлер настаивал на быстром наступлении на Францию с нарушением нейтралитета Бельгии и Голландии еще осенью, и среди генералитета образовалась сильная оппозиция, которая основывалась главным образом на воспоминаниях о Первой мировой войне и высокой оценке французской армии. Ясное осознание недостатков, которые несло в себе поспешное перевооружение и прежде всего отставание в "глубоком вооружении", придали дополнительную весомость аргументации командиров высшего ранга, например, генералов-полковников фон Лееба и фон Рундштедта. Однако для части оппозиции именно новая дружба с Советским Союзом была сильнейшим из аргументов. Еще никогда Германия не была так далека от лучших своих традиций и не близка большевизму, как после шести лет существования режима Гитлера, отмечалось в записке, автором которой являлся представитель министерства иностранных дел при главнокомандовании сухопутных войск, Хассо фон Этцдорф. Этот режим способствовал тому, что 20 млн. человек попали под власть большевизма, и тяжелый ущерб перспективам и возможностям германской ревизионистской политики нанес бессмысленный и ненужный "поход на Градчин". Только после свержения гитлеровского режима станет возможной та "умеренность в успехе" по примеру Бисмарка, которая только и может сохранить Германию в ее этнографических границах, равно как и в ее легитимном влиянии в Центральной Европе и одновременно соответство- вать элементарнейшему интересу западных держав, а именно интересу в недопущении дальнейшего распространения большевизма в Европе. 19 В действительности были установлены контакты с английским правительством, которые производили многообещающее впечатление, и долгое время ситуация выглядела так, будто генерал-полковник фон Браухич, Главнокомандующий сухопутных войск, станет во главе заговора. Наряду с альтернативой военного союза "молодых систем" против отживших свое народов Запада выступила и другая - альтернатива великого Согласия между культурными государствами Европы после успешного завершения ревизии Версальского в смысле права на самоопределение, альтернатива, в рамках которой Гитлер и его партия представляли собой временно необходимый инструмент. И даже Советскому Союзу не приходилось опасаться такого Согласия в той же степени, что и возможного заключения мира между Гитлером и западными державами, которому он, казалось, способствовал в проведении своей собственной позицией.

Но не должен ли был и Бисмарк развязать войну против Австрии, прежде явив умеренность в Никольсбурге? Был ли Гитлер всего лишь политиком среди других политиков, которого можно было бы свергнуть, не рискуя вызвать особое возмущение его партии? Действительно ли Англия и Франция боролись только против наглой заносчивости, желавшей "завладеть миром при помощи насилия", и не сражались ли они против Германии как гегемона Центральной Европы, как это охарактеризовал Этцдорф? Вряд ли это были просто случайности, воспрепятствовавшие осуществлению второй, мирной альтернативы. Гитлер, вероятно, был прав, когда в своей речи перед главнокомандующими 23 ноября 1939 года заявил, что-де шансы на победу над Францией сегодня намного выше, чем к началу наступления Людендорфа в 1918 году, и все вместе означает не отдельную акцию, а завершение мировой войны. Если вспомнить о бесчисленных предсказаниях 1918-1919 гг., в том числе предсказаниях Розы Люксембург, что мир, заключенный посредством насилия - будь оно направлен против России или против Германии - станет лишь перемирием, заключающим в себе зачатки новой войны подобно тому, как зерно несет в себе будущее растение. И слушатели вынуждены были действительно задаться вопросом, не является ли Гитлер в своей необузданной воле к победе действительно воплощением воли истории и духа немецкого народа, каким бы большим ни было всегда стремление к миру среди немцев и особенно среди французов. Одновременно генералы не могли не испытывать чувства ужаса перед этим воплощением духа народного и воли истории, услышав от Гитлера следующее: "Меня упрекают: борьба и вновь борьба. Я вижу в борьбе судьбу всех существ <...> Это вечная проблема, соотнести численность немцев с занимаемой ими землей <...> Никакое заумное мудрствование здесь не поможет, решение придет только с мечом <...> Сегодня мы можем говорить о расовой борьбе. Сегодня мы боремся за нефтяные месторождения, резину, сокровища земли и т.д. <...> Я хочу уничтожить врага <...> Я устою или паду в этой борьбе. Я не переживу поражение моего народа. На внешнем фронте никакой капитуляции, на внутреннем - никакой революции". 20 Здесь был человек, который был готов поставить на карту все, и который, казалось, ничего не знал, кроме абсолютной победы или тотального уничтожения. Как можно было ожидать от него умеренности в победе?

И не означала ли воля к такой победе уже поражение в соперничестве с марксизмом? А именно Гитлер рассуждал абсолютно так, как действовали, согласно тезису марксизма, капиталистические государства в своей борьбе за богатства мира. И опять-таки можно ли было не распознать в нем полумарксиста, когда в эти месяцы он особенно часто нападал на "еврейско-капитапистический мир", денежных магнатов, "еврейских и нееврейских международных банкиров и финансовых баронов"? Не был ли его лучший социализм, "социальная народная общность Германии" с его социальными заботами и устранением классовых различий 21, основан, по его собственным словам, лишь на завоевании жизненного пространства, поскольку всякая концентрация масс на тесных и ориентированных на экспорт территориях должно была породить коммунизм? Не было ли "решение разума", которое он рекомендовал англичанам, поскольку иначе раньше или позже вступит в силу "решение безумия"22, а именно большевизм ( а именно так его, несомненно, должны были понимать), - не было ли оно даже в особо высокой степени неразумным?

И, таким образом, Гитлер лишь казался разумным и сдержанным, когда он, посредством собственной военной операции, исполненной почти невероятной отваги, привел к краху запланированную норвежскую операцию англичан, которая должна была отрезать его от необходимого ему сырья, и затем, в беспримерном победном шествии между 10 и 23 июня принудил Францию к капитуляции. "Предложение мира", которое он 19 июля сделал англичанам в своей речи в рейхстаге, казалось столь неопределенным и было, с одной стороны, столь наполненным триумфапизмо- ми, а с другой, сопровождалось столь жесткой полемикой, что его, пожалуй, принял бы только Освальд Мосли, которого хотя и прочили в премьер-министры вплоть до принятия им фашизма, но который теперь сидел в тюрьме. Во главе Англии все же стал не лорд Лотиан, который, пожалуй, согласился бы на переговоры, а Уинстон Черчилль, и в этом заключался один из примечательнейших парадоксов этой войны. Черчилль был не только убежденнейшим из всех антибольшевиков Англии, но и в его своеобразном отношении к войне из всех англичан только он мог быть сравнен с Гитлером. Однако теперь он желал освободить мир от темного "гитлеровского проклятия"23 с той же силой убеждения, с какой до этого хотел освободить его от большевизма, и он говорил о гестапо в тех же выражениях, в которых он ранее говорил о ЧК. Он между тем не только перешел от антибольшевизма к антитоталитаризму, но и усвоил одновременно старую английскую концепцию европейского равновесия и боролся против немцев так же жестко, как и против наци. Насколько беспощадную борьбу он предполагал вести, стало ясно сразу после перемирия, когда не медля он приказал уничтожить основную часть тогда еще союзнического французского флота в Мерс-эль-Кибире, поскольку его возможный переход на сторону немцев нес в себе "смертельную опасность". 24 И тем самым, можно добавить, могла быть представлена еще одна альтернатива в перипетиях этой войны. Однако если 13 мая, уже 3 дня будучи премьер-министром, он считал, что без победы немыслимо выживание Британской империи, то он, как окажется, был неправым по отношению к Гитлеру, который предсказал ему 19 июля, что в случае отклонения германского предложения о мире великая империя будет разрушена. И своеобразный парадокс этой войны состоял в том, что, вероятно, Гитлер из любви к Британской империи предоставил Черчиллю шанс успешной защиты острова, отдав в конце мая приказ об остановке танковых войск перед Дюнккерком и тем самым избавив английский экспедиционный корпус от уничтожения. Поэтому это еще вопрос, военный ли летчик королевских ВВС, погода или, скорее, англофилия Гитлера спасли тогда Англию. Однако когда операция "Морской Лев" должна была быть отодвинута в сентябре на неопределенное время, Гитлер, несмотря на свою великую победу, оказался в необычайно сложной ситуации, и за это, в первую очередь, был ответственен Советский Союз.

Советский Союз и дальше подражал Гитлеру, но на это Англии отвечала уже не резким порицанием, а, скорее, отчаянными попытками улучшить отношения и вовлечь его в войну против Германии. После угроз ультимативного характера в июне Советский Союз осуществил военную оккупацию прибалтийских государств и поглотил их после обычной советизации; в июне, угрожая агрессией, он принудил Румынию отступиться от Бессарабии и - выходя за рамки тайного дополнительного протокола - занял Северную Буковину. Тем самым он совсем близко пододвинулся к нефтяным промыслам Плоешти, абсолютно необходимым для немецкой военной экономики. Многие знаки указывали на то, что дальнейшие требования будут обращены к Финляндии, и они неизбежно повлекут за собой аннексию. Однако прежде всего опыт показал, что, смотря по обстоятельствам, Советский Союз уменьшал, приостанавливал или увеличивал свои сырьевые поставки в Германию. Это навевало подозрения, что хотя он и поддерживал Гитлера в войне, но всеми силами пытался воспрепятствовать его решительной победе.

Если отрешиться от особых предпосылок, условий и обстоятельств и воздержаться от моральных суждений, то нельзя назвать ситуацию, возникшую осенью 1940 года, ни случайной, ни неестественной. Она означала, что Версальская система определенно пришла к своему концу, и что оба величайших народа континента, немцы и русские, совместно с подчиненными им государствами-клиентами или зависимыми областями, играли доминирующую роль, которая им по природе в любом случае подходила гораздо больше, чем Франции после 1919 года. Здесь можно было бы привести высказывание, которое в 1949 году сформулировал Сталин, а именно, что эти оба народа обладали "в Европе величайшими потенциалами для осуществления великих акций мирового значения". 25 Подобной ситуации до сих пор еще не было, даже во времена Наполеона, поскольку на континенте всегда существовали еще и другие великие державы, и только благодаря этому была возможна английская "политика равновесия", которая поддерживала более слабые державы в их самоутверждении по отношению к более сильным.

В принципе, германо-русская система могла быть такой же стабильной, как и пентархия 19 века, в той степени, в какой поддерживались бы условия договора, и ни одна из двух держав, пусть это происходило бы даже лишь посредством пропаганды, не вмешивалась бы в сферу другой. Но одна из двух держав находилась в состоянии войны, войны против острова на краю Европы, все еще мировой Империи, имевшей за своей спиной мнимо нейтральную, но на самом деле уже частично вступившую в войну великую державу. Многие из англичан желали верить в то, что они боролись за старое, доброе европейское равновесие; в действительности же, опираясь на США, они боролись за выживание политико- идеологической системы, которая была общеевропейской и, казалось, уже была устранена по всей Европе.

Однако даже если бы эта система в Германии не потерпела крах и была реализована в России, так, что преобладание обеих побежденных в 1918 году держав могло бы осуществиться только посредством нормального, пусть даже и военного, развития, то несущая ответственность элита Германского Рейха действовала бы иначе, чем действовал Гитлер: она бы потребовала от своего главнокомандования разработать возможные планы войны против России и одновременно добивалась бы надежного урегулирования отношений. Ситуация, при которой нейтральное государство могло в любой момент перерезать элементарные жизненные источники государству, участвующему в военных действиях, была непереносимой. Таким жизненно важным источником были, прежде всего, румынская нефть, а также финский никель и вообще "спокойствие на Балтийском море". При этом жалобы Советского Союза на вторжение в его сферы влияния, без сомнения, были справедливыми. После передачи Бессарабии и Северной Буковины Советскому Союзу и большей части Зибенбюргена (Трансильвании) Венгрии Румыния, главный победитель в рамках Версальского договора, была урезана в своих этнографических границах, и осевые державы дали ей без всякой консультации с Советским Союзом гарантию, которая в Москве была, несомненно, воспринята как нарушение договора и афронт. Сверх того, в страну были брошены немецкие "учебные войска". Таким же возмутительным было то, что немецкие войска находились также и в Финляндии, пусть даже и якобы временно и транзитом в северную Норвегию. Следующими проблемами были вопрос "о проливах" и Болгарии, старые целевые пункты российской политики.

Разработку возможных военных планов по "устранению" России Гитлер поручил своему Генеральному штабу уже в конце июля 1940 года, когда казалось, что уже полным ходом шла подготовка к операции "Морской Лев"; вместе с тем все еще не исключалась возможность генерального урегулирования, составлявшего программу визита Молотова в Берлин, намеченного на период с 12 по 14 ноября. Она предусматривала присоединение Советского Союза к заключенному 27 сентября пакту трех держав - Германии, Японии и Италии, который был направленным против США оборонительным союзом и не включал в себя никаких территориальных определений. Однако он был конципирован на новый лад в том плане, что каждой из четырех держав отводилось огромное пространство как область влияния и гарантировалась доля "конкурсной массы" (имущества несостоятельного должника) Британской империи. Это был, таким образом, план "нового раздела мира" между новыми, растущими великими державами, о котором так много говорилось в марксистской теории, и Советскому Союзу доставалась ценнейшая, хотя и удаленнейшая, часть добычи, а именно Индия. Молотов ни в коем случае не вел себя уклончиво, но подчеркнуто переводил разговор на более актуальные проблемы и был в достаточной степени искренним, когда на вопрос Гитлера ответил, что представляет себе "урегулирование" в отношении Финляндии "в том же формате, что в Бессарабии и в пограничных государствах".26 14 дней спустя Советский Союз сделал также письменное и официальное заявление о готовности присоединиться к Пакту трех держав в качестве четвертой, однако повторил при этом свои требования в отношении Финляндии, Болгарии, а также военной базы в проливах. Дополнительно требовалось внесения той коррективы, что в качестве центрального пункта его претензий признавались территории южнее Батума и Баку в общем направлении Персидского залива, то есть он потребовал господства над нефтяными промыслами Ближнего Востока. Гитлер не удостоил это послание ответом и велел приступить к окончательной разработке плана операции "Барбаросса", который предполагал разбить Советский Союз молниеносным ударом. Нелегко понять, почему Сталин и Молотов не усмотрели истинной подоплеки того, что их оставили без ответа, а именно провозглашения ориентации на военную альтернативу, однако так или иначе Советский Союз с величайшим напряжением готовился к войне, и, судя по всему, его руководители ожидали, что Гитлер сделает им в конце концов ультимативное предложение о начале переговоров.

Если бы решение Гитлера имело отношение лишь к имперской политике, то можно было бы определенно ожидать последней попытки такого рода. Однако Гитлера можно было сравнить с растением, которое имеет корни различной длины. Один лишь силовой расчет, который мог бы предпринять любой государственный деятель на его месте, так же неглу- боко уходил своими корнями в землю, как и мотив ревизионистской политики. Глубоких же слоев достиг тот корень, который побудил его сказать Муссолини, что он хочет поселить южных тирольцев в прекрасной области, которой он еще не имел, но наверняка получит, одновременно представив Сталина как "абсолютного автократа" (и, тем самым, надежного партнера).27

Наиболее примечательным было, однако, то, что примерно в конце 1940 года он в определенной степени вновь открыл для себя большевизм, и даже "еврейский большевизм", то есть вновь поднял его из глубины сознания, куда он его вытеснил. Так, 20 ноября 1940 года он заявил венгерскому министру-президенту графу Телеки, что Россия показывает себя, в зависимости от ситуации, то большевистской, то национально- v русской.28 И 3 декабря в переговорах с болгарским послом Драгановым автор "Mein Kampf' был уже вновь хорошо узнаваем. Он не желал позволять превратить Румынию или Болгарию в "большевистскую пустыню", какой ему сегодня представлялись прибалтийские страны, где искоренялись интеллигенция и средний класс, а на их место ставились бездарные комиссары. "Он в сильной форме обрисовал террористические обстоятельства, расстрелы и отправку интеллигенции в поездах, которые никуда не прибывали. По европейским понятиям, положение дел там ужасающе. В Галиции все было точно так же <...> Также и в Бессарабии, еще когда там были наши люди, помещиков и других представителей элитных слоев вырезали свои же люди, натравленные евреями и под их руководством, и то же процветало на Балканах". Даже в вопросе о проливах у русских речь шла не об опорных пунктах, они хотели "отталкиваясь от этих опорных пунктов осуществлять большевизацию".29

Так, в конце 1940 года твердо определилось то, что ввиду продолжительной войны с Англией новая европейская система не станет немецко- русской системой, а после решающей битвы либо Германия, либо Россия будут обладать гегемонией, даже если когда-нибудь они достигнут компромиссного мира, а англосаксы поспособствуют утверждению демократии и дадут жизнь аналогу Версальской системы в некоторой части Европы для достижения новой жизни. Однако ввиду многообразных мотивов Гитлера и устойчивых традиций, на которые конкретно они опирались, при этом не было бы высказано ничего существенного о способе ведения войны. Геополитическая решающая битва выглядела бы по-иному, чем антибольшевистский крестовый поход, и война под знаком освобождения должна сущностно отличаться от кампании по завоеванию жизненного пространства. Планы последних месяцев уже значительно прояснили картину, но окончательное суждение стало возможным только во второй половине 1941 года.

Прежде всего, престраннейшие превратности этой войны изменили исходную ситуацию. В конце октября 1940 года Муссолини только из уязвленного самолюбия напал на Грецию, не проконсультировавшись с Гитлером, и в пограничной области Албании он потерпел неожиданное поражение. Поскольку в то же самое время итальянские войска оказались не в состоянии закрепиться в Северной Африке, англичане повели себя более уверено, и таким образом, немецкое вторжение стало неизбежным. Стало очевидным, что Италия перестала быть младшим партнером осевых держав, а превратилась в подручное государство и сателлита Германии. В начале апреля небольшая группа офицеров в Югославии совершила путч против правительства Цветковича, которое - как ранее Болгария - присоединилось к Пакту трех держав, и Советский Союз поддержал новое правительство Симовича сразу после подписания пакта о дружбе и ненападении. И снова немецкий вермахт отправился в один из своих триумфальных блиц-походов, и уже через несколько недель все Балканы и даже Крит были у Гитлера в руках. Но ему пришлось задействовать часть сил, которые были определены для реализации плана "Барбаросса", и его начало Гитлеру пришлось перенести.

Европейская прелюдия ко Второй мировой войне подошла, таким образом, к своему концу, хотя и на немецкой стороне немало наблюдателей вплоть до последнего мгновения ожидали начала решительного диалога, который, согласно всем человеческим меркам, привел бы к большим уступкам и обещаниям со стороны Советского Союза. Если абстрагироваться от обстоятельств, то хотелось бы сказать, что не был предопределен не только характер этой войны, но также и поведение англичан, как и в особенности американцев. Нельзя было с самого начала исключать, что Германия заключит союз с антибольшевистскими или антирусскими силами, которые, предположительно, продолжали существовать в Советском Союзе, и было еще менее невероятным, что в Америке ленинский тезис о "грабителях", которые вцепляются друг другу в волосы, испытал бы парадоксальное обращение своего смысла и етап бы господствующим.

Однако 22 июня в войну вступили не Германия и Россия, а большевистская Россия и национал-социалистская Германия, которые - на совершенно разный манер - служили друг другу как пугалом, так и образцом. И потому уместно обратиться к сравнительному анализу некоторых структур этих систем - до описания основных особенностей этой войны и после изложения ее предыстории с 1918 года и взаимодействии между этими странами с 1933 года. При этом Советский Союз - более ранняя по времени своего возникновения система - будет подвергнут анализу первым, а наднациональной апелляции, присущей всякой идеологии и призывающей к гражданской войне, будет уделено такое же место, как и национальным особенностям, которые полностью не способна устранить ни одна идеология.