8. Гитлеровско-сталинский пакт как начало европейского пролога ко Второй мировой войне

Однако и в Германии "рапалльская линия" ни одного мгновения не была совершенно нежизнеспособной, и Герман Геринг многое сделал для того, чтобы между обеими державами не порвались те тонкие нити, которые пытался сохранить и укрепить советский торговый представитель в Берлине Давид Канделаки.

Инициатива исходила скорее от Советского Союза, чем от Германии, и риск на немецкой стороне был, несомненно, много большим. То, что

Сталин пытался улучшить свою позицию на переговорах с западными государствами посредством контактов с Германией, западные государства в случае утечки информации посчитали бы обычной и простительной хитростью; для престижа Гитлера и его отношений с Японией и Италией могло бы оказаться роковым, если бы Сталин обнародовал факт прощупывания позиций и заключил соглашение с западными силами. Неудивительно поэтому, что историческое событие мирового масштаба подготавливалось преимущественно на уровне служащих третьего ранга.4 Сразу после отставки Литвинова советский атташе Астахов обратился к легаци- онсрату экономико-политического отдела министерства иностранных дел Шнурре, пытаясь выяснить, не привело ли это событие к каким-либо изменениям в установке Германии по отношению к Советскому Союзу. 14 дней спустя Молотов лично беседовал с немецким послом в Москве фон Шуленбургом о необходимости создать "политическую основу" для планируемых экономических переговоров, однако до уточнения своих пожеланий не снизошел.

С самого начала, таким образом, инициатива переходит на германскую сторону и принимает все более настойчивый характер, в то время, как в Москве ведутся переговоры с прибывшей морским путем англофранцузской военной миссией.

Так, за несколько дней, даже часов, было принято решение, которое основательно переменило мировую ситуацию и вынудило французско- английскую миссию к бесславному отъезду. Политика "великого Сопротивления" потерпела крах после того, как все попытки виртуально сохранить политику "малого Сопротивления" были перечеркнуты подписанием 22 мая немецко-итальянского "стального пакта". Однако между западными силами и Германией не было достигнуто ни малого, ни большого согласия, хотя начальник отдела министерства Вольтат еще в июле провел казавшиеся перспективными переговоры с сэром Хорасом Вильсоном, в которых, по впечатлению Дирксена, выражалось желание Чемберлена конфиденциально "преследовать исключительно важную и достойную того, чтобы ее добиваться, цель единения с Германией".9 И все же Англия равно не могла предложить Гитлеру того, к чему он всеми силами стремился, подавления Польши, как и не была в состоянии обеспечить

Советскому Союзу того, что Гитлер хотел ему теперь предложить.

Хотя пакт о ненападении основывался на советском проекте, однако, очевидно, по желанию Риббентропа, он был симптоматичным образом изменен. В проекте Советский Союз и Германия руководствовались "желанием укрепления дела мира между народами", в окончательном же варианте речь уже шла об укреплении мира между Германией и СССР. В проекте решающий пункт II звучал: "В случае, если одна из заключающих договор сторон окажется объектом насильственных действий или нападения со стороны третьей силы, то другая из сторон, заключающих договор, ни в какой форме не будет поддерживать соответствующие действия этой силы". Окончательная формулировка говорила уже только о "военных действиях со стороны третьей силы", объектом которых стала бы одна из заключающих соглашение сторон, и она недвусмысленно санкционировала захватническую войну, совсем как "Стальной пакт" диктовал радикальное различие с идеологией.10

Радикальное отличие от идеологии Лиги Наций и даже от "Стального пакта" стало ясным только с заключением "Тайного дополнительного протокола", инициатива подписания которого сводилась исключительно к советской стороне, хотя нечто подобное определенно учитывалось Риббентропом за несколько недель до этого с его уверениями в соблюдении российских интересов. Исходным пунктом, внутренней предпосылкой и неприкрытой целью соглашения был "случай территориально- политического преобразования" балтийских государств и Польши. С этой точки зрения сферы интересов обоих государств были ограничены северной границей Литвы и линией Нарва, Вайхсель и Сан. Всякая возможная неуверенность в том, что имелось в виду, была устранена положением: "Вопрос о том, позволяют ли двусторонние интересы желать сохранения независимого польского государства и каковы должны быть границы этого государства, может быть окончательно решен только в ходе дальнейшего политического развития".11

Таким образом, не может быть ни малейшего сомнения в том, что означало заключение этого пакта: Советский Союз освобождал Германии путь к завоеванию Польши.

Совершенно особенный характер носила также и беседа, которая состоялась в ночь с 23 на 24 августа в Кремле между Риббентропом, Сталиным и Молотовым. "Глупость других стран" Сталин счел ответственной за то, что Англия овладела миром, а Риббентроп заявил, что антикомин- терновский пакт направлен в основе своей не против Советского Союза, а против западных демократий. Молотов провозгласил тост за Сталина и указал на то, что Сталин своей речью 10 марта совершил переворот в политических отношениях, а Сталин (как явствует из немецкого протокола) "спонтанно" произнес тост в честь Адольфа Гитлера: "Я знаю, как сильно любит немецкий народ своего Фюрера; я хотел бы поэтому выпить за его здоровье". Риббентроп, со своей стороны, указал на то, что в Германии "именно простые люди" приветствуют соглашение с Советским Союзом. При прощании Сталин уверил имперского министра иностранных дел, что Советский Союз воспринимает новый пакт очень серьезно, и он готов дать свое честное слово, что Советский Союз никогда не обманет своего партнера.12 Что было наиболее примечательным в этом событии, повергшем весь мир в величайшее изумление и вызвавшем повсеместное онемение или даже чистый ужас? Результат был ясен с первого мгновения: речь шла не об обычном пакте о ненападении. Уже формулировка статьи II позволяла это понять, и это же обстоятельство подчеркивал отъезд из Москвы военной миссии союзников. В любом случае, произошло значительное смещение центра тяжести в мировой политике, и первые же немецкие комментарии с великим удовлетворением указывали на то, что вновь обрели друг друга народы, которые объединились еще в период освободительных войн против Наполеона и только 15 лет назад скрепили свои отношения в Рапалльском договоре. И здесь и там могло возникнуть впечатление, что пакт может восприниматься как возврат к Бисмарку и разуму после прежней неестественной дружбы Гитлера с Польшей. В действительности русско-германский блок был неуязвим и непобедим, и высказывания Сталина в этом направлении носили характер сожаления [об упущенном шансе]. Но то, что казалось разрушенным, так это достоверность самопонимания обоих государств как строго идеологических. Действительно, и Ленин заключил договор в Брест-Литовске, и Радек в 1923 году пропагандировал соглашение с немецкими националистами. Но в первом случае речь шла об элементарном выживании, а во втором было ясно, кто был сильной стороной. Даже если считать верным, что революция была настолько слаба, что могла поддерживать свое существование только существованием Советского Союза, могло ли это государство революции пойти ради этого на все и протянуть руку злейшему из своих врагов? О выживании при этом речь явно не шла: то, что Гитлер нападет на Польшу, если на ее восточных границах будет стоять огромная вражеская сила, было исключено. Фактически советско-германский пакт явился для многих коммунистов на Западе вторым после московских процессов глубочайшим потрясением их до сих пор столь нерушимой лояльности, и немалое их число окончательно было отвращено от тех людей и той власти, которые предали интересы антифашистского фронта просто ради державной выгоды СССР. Таким образом, Коминтерн либо должен был разбираться в путаных разъяснениях, которые Шнурре и Риббентроп давали в отношении внутреннего родства обоих режимов, либо он должен был избрать, по меньшей мере в качестве намека, такое ближайшее и очевидное объяснение: Сталин вовлек своего смертельного врага в изнуряющую борьбу с теми, кто объективно были друзьями врага, и он сможет нанести ему сокрушительный удар, если последним выступит на поле боя со своими неистраченными силами. Это была концепция мировой революции, как ее, впрочем, по случаю на полях обрисовывал сам Маркс. Та концепция, которая должна была также и последних буржуазных пацифистов превратить во врагов столь воинственного государства.

lb

JrHL. 1 HUJIblL

Гитлер же определенно потерял правдоподобие в качестве борца за антикоммунистическое дело. Уже никогда больше не были возможны высказывания, какие лорд Галифакс лишь за год до этого делал по отношению к гитлеровскому посланнику: мол, цель его работы - видеть, как под аплодисменты толпы фюрер входит вместе с английским королем в Букингемский дворец.13 Даже лучшие друзья Германии среди английских и французских государственных деятелей вынуждены были воспринимать Гитлера таким, каким он показал себя в своих выступлениях перед генералами 22 августа: как беспощадного и властного политика, который "втянул своими маневрами" Польшу в такое положение, при котором он мог перейти к "уничтожению врага", и который считал, что держит в своих руках Сталина, поскольку последний якобы должен был бояться победы своих солдат так же сильно, как и поражения. 14 Однако и среди старых и убежденных национал-социалистов пакт вызвал тяжело забываемое потрясение. "У меня такое ощущение, что этот московский пакт когда- нибудь аукнется национал-социализму", - писал в своем дневнике 25 августа Альфред Розенберг. Это прошение одной революции, поданное на имя вождя другой, победа над которой заявлялась в качестве неизменного идеала в ходе двадцатилетней борьбы против нее. " Как мы можем говорить о спасении и формировании Европы, если мы вынуждены просить о помощи ее разрушителей?" Все же Розенберг хотел возложить главную ответственность на Риббентропа, которого даже объявил "преступником", поскольку тот не имеет других политических мотивов, кроме ненависти к Англии.И не следовало и Гитлеру, если он хотел быть верным самому себе, принять со своей стороны какое-либо иное решение о мировой ре- волюционной войне, когда он отдавал Сталину Финляндию и прибалтийские государства, восточную часть Польши и Бессарабию?

На это в любом случае указывает "всепримечательнейшее высказывание", которое он сделал. Согласно сообщению Карла Й. Буркхардта, комиссара Лиги Наций в Данциге, 11 августа во время переговоров в Обер- зальцбурге Гитлер заявил: "Все, что я предпринимаю, направлено против России; если Запад настолько глуп и слеп, чтобы не понять этого, я вынужден буду договориться с русскими, чтобы разбить Запад, и затем после его поражения обратиться своими объединенными силами против Советского Союза. Мне нужна Украина, чтобы мы никогда не смогли испытать такого истощения, как в последней войне". 16 Но даже это высказывание скорее указывало на поборника политики жизненного пространства, чем на революционного антикоммуниста, который аппелирует к свободной воле порабощенных народов и жаждет освободить мир от кошмара беспрецедентного террористического господства. Насколько живучи были в Гитлере подспудно все его старые заботы и страхи, несмотря на его политику силы и нерушимую волю к победе, доказывало следующее высказывание в беседе с румынским министром иностранных дел: "И к чему все эти несусветные убийства? В конце концов все мы, победители и побежденные, окажемся погребенными под развалинами, и только одному это пойдет на пользу - тому, кто там, в Москве".17

Между тем за решающие 10 дней он еще раз показал миру лицо обычного ревизиониста, борца с несправедливостью Версальского договора. И теперь Сталин шел на чудовищный риск. Непосредственная цель пакта состояла для Гитлера в том, чтобы удержать западные государства от принятия решительных мер в пользу Польши. Если ему это удавалось, то Сталин напрасно заключил пакт, ибо он в одиночку противостоял могучей силе Гитлера. Положение Польши было безнадежным. Очень многое говорило о правильности пророчества Гитлера, что Британская империя ни в коем случае не переживет войну. Так, он потребовал все-таки только Данциг и "коридор" и даже предложил в своих последних и ставших широко известными общественности предложениях провести в "коридоре" референдум, результаты которого для Германии вряд ли выглядели бы положительно. Он уверял Хендерсона со всей субъективной искренностью, что желает дружбы с Британией больше, чем всего другого в мире и даже готов предоставить гарантию для Британской империи. 26 августа он отменил уже отданный ранее приказ о нападении, хотя и очевидно потерял от этого престиж у военных, так что его решительный противник среди офицеров высшего ранга, полковник Абвера Ганс Остер, предсказал скорый конец Гитлера. Все, что он предпринимал в эти дни во внешней политике, отличало благоразумие и сдержанность. Со стороны его противников последовали ложные оценки ситуации: Йозеф Липский ожидал восстаний в Германии и марша польских дивизий на Берлин; Чемберлен явно не воспринимал всерьез представление о закате Британ- ской империи. Однако все высказывания и действия Гитлера оценивались сквозь призму "мюнхенского" и "пражского" прецедентов, и Бек, как и Чемберлен, следовали общественному мнению своих стран, которое не потерпело бы уступок, сделанных в последний час. Понятие чести вступило в свои права, и оно стало проломом в скале, который сделала лавина. Молотову снова пришлось перенести ратификацию пакта на один день раньше - на 31 августа.

Утром 1 сентября немецкие войска перешли с запада, севера и юга польские границы, и Гитлер выступил перед рейхстагом с речью, которая скорее напоминала припадок невротика, чем спокойную уверенность убежденного в своей правоте человека: "с 5.45. теперь идет перестрелка. И с этого момента за каждую бомбу будет воздаваться бомбами же <...> Одного слова я никогда не знал, и оно таково: капитуляция <...> Но окружающий мир я бы хотел заверить: ноябрь 1918-го больше никогда не повторится в немецкой истории!" " Гитлер не нашел слов, которые так же взволновали бы души и запечатлелись бы в них, как слова Вильгельма II в 1914 году: "Я больше не знаю никаких партий, я знаю только немцев". Радостно взволнованные массы уже не заполняли улицы, как в 1914 году; подавленная и душная атмосфера воцарилась в Германии. Два долгих дня чаша весов, казалось, все никак не могла склониться в пользу великой войны, и Муссолини сделал последнюю посредническую попытку. Однако поскольку Гитлер не желал, да и не мог внять требованию союзников и отвести свои повсеместно победоносные войска обратно к границам Рейха, 3 сентября английский и французский послы передали ноты об объявлении войны. Гитлер пал жертвой ложной оценки, и Сталин верно предсказал, что западные государства не поддадутся еще раз, а Гитлер не сможет противостоять соблазну выхода линии Нарва-Вайхсель-Сан. Сталин совершил нечто большее, чем Ленин: он не только спровоцировал борьбу капиталистических держав друг с другом, но еще и впутал их в войну между собой, которая после ожидаемого взаимного истощения должна была сделать его победителем и над теми, и над другими.

Гитлер потерял нечто намного большее, чем хорошо продуманную стратегию. Его внутриполитический рецепт победы, как и рецепт Муссолини, состоял в том, чтобы уничтожить врага при помощи консервативных союзников, а затем обессилить этих союзников. Во внешней политике он должен был придерживаться того же правила, если хотел добиться успеха. Однако революционный враг казался потенциальным союзникам уже не столь грозным после великой чистки, каким он представлялся в 1933 году Папену и Гугенбергу из-за 100 коммунистических мандатов в рейхстаге, и внутреннее согласие было уже не столь крепким, поскольку для Чемберлена и Галифакса антикоммунизм не был тесно связан с антисемитизмом. Итак, ради ничтожной выгоды Гитлер заключил союз со своим врагом и напал на своих друзей. Если бы ему не представился неожиданный выход, то он проиграл бы войну уже с первым выстрелом.

262

JPHCT НОЛЬТЕ

3 сентября Гитлер направил воззвание к НСНРП, в котором он возлагал ответственность за начало войны на "нашего еврейско- демократического мирового врага" и охарактеризовал этого врага как "капиталистического разжигателя войны Англии и ее сателлитов". " Однако он не только заключил союз со своим врагом, но и перенял язык этого врага. Как же теперь он должен был правдоподобно говорить о "большевистском мировом враге" или даже о "еврейском большевизме"?

Конечно, мировую войну Гитлер пока не вел. Нападением на Польшу он развязал европейскую войну, и она должна была даже казаться в некотором роде полувойной. Прологом мировой войны она стала бы в том случае, если бы Гитлер связал себя со Сталиным на веки вечные или если бы он попытался свергнуть его. Хотя элементарных предпосылок для взаимопонимания с консервативными силами или истеблишментом больше не было. То, что Соединенные Штаты, которые в это время еще были связаны законодательством о нейтралитете, будут в том ли ином случае держаться в стороне, было в высшей степени невероятным.

Два события совершенно особого свойства указывали, правда, на то, что эта война зашла дальше, чем нормальная война, какая, например, велась в 1870-1871 гг. между частью европейских держав.

1 сентября Гитлер приказал датировать распоряжение, которым рейхсляйтеру Боулеру и доктору медицину Брандту предоставлялись следующие полномочия: " Расширять права особо уполномоченных врачей настолько, чтобы неизлечимым по человеческим понятиям больным в случае критического суждения о состоянии их болезни гарантировать милосердную смерть". 20 Это могло выглядеть так, как если бы Гитлер хотел намеренно и категорически заявить, что с началом войны наступила новая эпоха, когда национал-социализм освобождается от всех оков, которые накладывало на него состояние мира, чтобы ускорить оздоровление народа, требуемое его идеологией. Только с началом войны, таким образом, национал-социализм достиг своей специфической и в любом случае биологической деструктивной сущности, в то время как большевизм с первых шагов своего господства выдавал свою волю к социальному уничтожению за борьбу за мир. 5 сентября "Times" опубликовала текст открытого письма, которое доктор Хаим Вейцман, председатель "Еврейского Палестинского агентства", направил британскому премьер-министру. В нем Вейцман подтвердил уже сделанное 1 сентября заявление, что евреи стоят на стороне Великобритании и будут бороться на стороне демократии. Определенно, "Еврейское Палестинское агентство" не было правительством некоего государства, но оно ни в коем случае не было и обычной частной организацией. И если кто-либо в мире и мог говорить от имени всех евреев, а не только евреев Палестины, то это был Хаим Вейцман, который в 1917 году был на переговорах партнером лорда Бапьфура и долгие годы стоял во главе сионистской мировой организации. Поэтому нельзя считать оши- бочными ab ovo разговоры о "объявлении евреями войны Гитлеру". И . Вейцман только высказал то, что должен был чувствовать так же хорошо, как и всякий еврей во всем мире. Гитлер объявил ранее войну евреям намного раньше, и не только как партийный политик, но позже и как государственный деятель, 30 января 1939 года. Это объявление евреями войны было ответом, и совершенно справедливым ответом. Однако оно не было quantite negligeable, и не уместно замалчивать его, как это происхо- V дит почти во всех изложениях событий. Гитлер превратил в смертельного врага некую группу людей, которая далеко не была столь могущественной, как он вновь и вновь пытался представить, но которая, несомненно, обладала большим влиянием в Англии и Америке. Являлся ли выпад Вейцмана столь же неразумным или, наоборот, слишком заумным, так как, возможно, он спровоцировал интернирование немецких евреев и вместе с тем их защиту по аналогии с нелегким, но гарантированным существованием немецких граждан во Франции и Англии, должно остаться открытым вопросом. Абсолютно исключена, однако, возможность, чтобы в заявлении Вейцмана даже самым отдаленным образом отсвечивала связь с биологическим указом от 1 сентября, который был ему неизвестен. Что войну 1939 года фундаментально отличал от Первой мировой войны не только гитлеровско-сталинский пакт, но и его, Вейцмана, заявление, Вейцман мог знать; насколько, однако, они будут отличаться, в сентябре 1939 года еще для него невозможно было представить, так же как и для Гиммлера и Гейдриха, которые уже намеревались со всей жестокостью вести в Польше "народную борьбу".