4. Германия и Советский Союз в гражданской войне в Испании

Испанское государство, подобно государству российскому, возникло в результате борьбы с нехристианской властью, но если господство мавров имело более глубокие исторические корни, чем власть татар, то все-таки воспоминания были еще слишком сильными, и как следствие - в России государственная религия имела гипертрофированное значение. Но и в Испании до Первой мировой войны промышленность развивалась очень неравномерно, большая часть страны была аграрной, а безземельные и малоземельные крестьяне во многих регионах составляли большинство населения. И в Испании среди интеллектуалов проходил резкий водораздел на европоцентристов и традиционалистов, и уже благодаря этому можно предположить, что Испания, как и Россия, с большим трудом формировала свое отношение к Европе.

Оставались, правда, и существенные различия. С конца первой карли- стской войны 1839 года Испания причислялась к либеральным монархиям. Там и здесь снова и снова вспыхивали революционные волнения, которые чаще всего вызывались и подавлялись благодаря вмешательству (pronunsiamiento) армии. С 1889 года проводились парламентские выборы на основе всеобщего избирательного прав. Социалистическая рабочая партия действовала легально, и анархисты распространяли свое учение не только среди крестьян Андапузии, но и среди фабричных рабочих Каталонии. В 1931 года в результате выборов монархию сменила вторая республика, которая не только приняла конституцию по образцу Веймарской республики, но даже ее партийная система - за исключением необычно сильного влияния анархистов - едва ли заметно отличалась от конституций прочих европейских стран. Никого не удивляло, что новое государство обнаруживала непримиримых врагов как в лице левых анархистов, так и среди монархически настроенных правых, ибо в его главе находились преимущественно лево- буржуазные силы, которые не прекращали вытеснять церковь из политической жизни, сокращали армию и стремились провести раздел земельных латифундий. Еще более вопиющем было то обстоятельство, что социалисты под руководством Ларго Кабальеро, который до 1930 года тесно сотрудничал с диктатором Примо де Ривера, все больше развивались в направлении революционной партии, а христианско-демократическая партия Гила Роблеса не отказалась от своих принципиальных установок. Как на первый, так и на второй процесс влияли международные отношения: социалисты с беспокойством реагировали на захват власти Гитлером и насильственное свержение австрийских социал-демократов в феврале 1934 года, а на христианскую партию (CEDA), - воздействовал климат культа личности и униформированных союзов, что едва ли могло остаться без последствий.

Выборы 16 февраля 1936 года показали, что друг другу противостоят два сильных, примерно равных предвыборных блока правых и левых, что центр оказался почти полностью размытым, однако именно система выборов привела к столь значительной победе Народного фронта, который теперь включал в себя также и анархистов. В результате усилились социальные волнения на большой части страны, поскольку прежде всего сельские рабочие требовали незамедлительного выполнения предвыборных обещаний и в многих местах самовольно занимали помещичьи латифундии. В городах и селах были подожжены многие десятки церквей, а число смертных жертв уже исчислялось сотнями. В социалистической прессе много говорилось о предстоящей пролетарской революции, и наблюдатели небезосновательно указывали на руку Коминтерна, способствующую объединению коммунистических и социалистических молодежных союзов. С другой стороны, Фаланга, устраивая покушения, провоцировала противоположные силы, а карлисты в Наварре почти неприкрыто готовились к предстоящей гражданской войне. Но и армейские генералы, - как республиканцы, так и монархисты, - все больше и больше убеждались в том, что в результате социальной и сепаратистской агитации над страной нависла угроза распада, что государственный президент Мануэль Азана - образцовый представитель образованного гражданина с левыми взглядами - являет собой Керенского испанской революции.

Это подготавливало путч, который, по убеждению вождей, должен был стать не мятежом, а лишь передачей власти и восстановлением порядка - по образцу pronunciamientos девятнадцатого века или режима Примо де Риверо 1923 года. Убийство монархически настроенного поли- тика Сальво Сотело членами своего рода режимной полиции было скорее поводом, чем причиной, и вечером 17 июля 1936 года наиболее боеспособные подразделения испанской армии, расквартированные в Северной Африке, пережившие там тяжелые поражения и великие победы, установили свою власть над этой колонией, а днем позже многочисленные армейские части подняли мятеж и в самой Испании. Но лишь на севере и на самом крайнем юге страны солдаты ощущали одобрение и участие со стороны населения, напротив, в больших городах быстро собирались взволнованные массы и требовали от правительства оружия. Хотя значительная часть армии и полицейских сил, а также почти весь флот и воздушные силы остались верными президенту1, был избран новый премьер- министр, и течение нескольких дней восстание армии в Мадриде и Барселоне, в Валенсии, Каталонии и Эстремадуре потерпело поражение. Но в то же время в этой верной президенту Испании революция бушевала как лесной пожар и превращала власть лево-буржуазного правительства в чистую оболочку. Вооруженные массы заполняли улицы, сжигали церкви, изгоняли и убивали предпринимателей и особенно священников и монахов, учреждали кооперативы и организовывали оборону. Настроение почти повсеместно было праздничным: ведь и в Испании рабы изгоняли господ и устанавливали равноправие, зачастую с трогательными апелляциями к древним временам, когда - в особенности в Каталонии - деревенские общины организовывались как независимые государства и ликвидировали все современные симптомы роскоши и порока, такие, как кофе и алкоголь, проводили эксперименты по введению планового хозяйства. Как во всем остальном мире, так и Испании левые видели в этих процессах освобождение и духовные подъем, начало нового мира и массовый энтузиазм, а правые с ужасом взирали на убийства, хаос и экспроприацию, и вовсю кричали об испанском большевизме. Левые осуждали массовые расстрелы, повсеместно учиняемые белыми, а правые распространяли слухи о распятиях священников и жестоких утоплениях невинных людей, учиняемых красными. Общественное мнение оказывалось даже еще более поляризованным, чем во времена гражданской войны в России. Либеральные голоса поддерживали республиканцев и лоялистов еще более однозначно, чем это было в России, однако даже "New York Times " в начале августа выразила опасение, что при победе правительства очень скоро к власти придут коммунисты2, а в Англии уже не только консерваторы приходили в ужас от того, что на одном из военных кораблей матросы выбросили за борт своих офицеров, примерно так, как это было изображено Сергеем Эйзенштейном в его "Броненосце Потемкине".

Подобные события не могли оставить равнодушным ни одно государство. Уже вечером 23 июля благодаря сообщением французской правой прессы стало известно, что французское правительство получило просьбу испанского премьер-министра Жираля о поставках оружия и что оно предполагает исполнить эту просьбу. Но во Франции шеф кабинета Леон

Блум стоял во главе Народного Фронта. Можно было предугадать, к чему должно было привести это идеологическое родство, хотя никто и не знал, что телеграмма Жирапя заканчивалась словами "с братским приветом".3 То, что это родство скоро приведет Францию к испанскому финалу, стало тезисом французских правых, которые поэтому с крайней поспешностью и мрачными угрозами, как могли, противились подобной интервенции. С другой стороны, по-видимому, не требовалось никакого вмешательства прессы для того, чтобы склонить Гитлера к исполнению просьбы Франко о поставках 20 транспортных самолетов, которые и были переданы вечером 25 июля в Байрете двумя немецкими дельцами. Эта просьба несла в себе все признаки импровизации, и она наверняка была бы отклонена Министерством иностранных дел, поскольку предполагалось, что риск был неоправданно высоким, и это подвергло бы опасности жизнь немцев в республиканской Испании. Однако Гитлер был убежден в том, что Испанию охватил большевизм и его надо остановить. Ни один из его советников не отважился противоречить, и с начала августа "юнкерсы" участвуют в транспортировке через Гибралтар марокканской группировки и иностранных легионеров Франко. Лишь благодаря этому стало возможным продолжение гражданской войны, которая отныне представала в виде вооруженного противоборства регионов, и до известной степени - также классов. Каталония, где у власти находился анархистски настроенный профсоюз, вместе с социалистическим правительством Мадрида, а также католические и не революционные баски выступили единым фронтов против Наварры с ее карлистской милицией и Кастилии, где были сильны позиции Фаланги, а также против тех частей Андапузии, где выступления городских и сельских рабочих были молниеносно подавлены в ходе путча генерала Куэйпо де Лйано, являвшегося когда-то убежденным и прожженным республиканцем.

Подобно Гитлеру и Муссолини, также пославшего в Испанию несколько самолетов, но с большей решительностью в борьбу вступил Коммунистический Интернационал, который в этой ситуации был бы беспомощным, если бы в его распоряжении не оказались бы денежные ресурсы, предоставленные секретными службами Красной Армии и ГПУ. Фактически речь шла о советском вмешательстве, однако эта интервенция была, в свою очередь, невозможной в такой форме, если бы огромное число людей - и не только коммунистов - не выразило бы готовности пожертвовать своей жизнью ради "победы над фашистской агрессией". Во Франции и Англии на сборные пункты стекались многочисленные добровольцы, к ним присоединялись немецкие и итальянские эмигранты, тайными путями добирались представители Югославии и Греции, и даже из Америки прибыло столько добровольцев, что в конечном счете они смогли образовать свой собственный батальон. Однако и противоположная сторона не осталась без добровольцев - представителей иностранных наций: французов, англичан, ирландцев. Но характерным для антифаши- стского климата той эпохи было то, что среди фашистских адептов не оказалось ни одного американца. По окончании огромной предварительной работы в октябре были сформированы "интернациональные бригады". Все сообщения единогласно свидетельствовали о том, что эти войска, где самым разнообразным образом смешивались нации и убеждения, наполнял огромный энтузиазм и что "Интернационал", распеваемый на самых разных языках, действительно понимался как гимн обновленного и лучшего человечества. Правда, высшие офицерские должности практически целиком замещались коммунистами, и "пятая колонна" использовалась в качестве удобного инструмента партией, которая со своим требованием "дисциплины, иерархии, организации"4 с самого начала ярко выделялась на фоне анархистов и ее недисциплинированной милиции.

Хотя Франция разными средствами поддерживала "лоялистов", однако она официально закрыла свои границы, когда Англия, оказывая давление, выдвинула предложение выработать общую политику невмешательства. При этом для Англии большую роль играла не только политика малого Сопротивления, которую теперь после окончания эфиопского похода Муссолини можно было бы возобновить, но и, без сомнения, то обстоятельство, что в случае победы правительства Мадрида, то есть ревблюци- онных сил, над гигантскими английскими инвестициями в Испании нависла бы серьезная опасность. Практически все европейские страны поддержали такую политику, которую, пожалуй, можно было бы назвать политикой ограничения интервенции, поскольку никто не сомневался в том, что в Испанию попадало немецкое, итальянское и советское оружие.

Между тем национальные войска сумели у Бадахоса объединить северные и южные группировки и в конце сентября были освобождены офицеры и кадеты, которые в течение двух месяцев в Алькасаре фон Толедо находились в осаде, защищаясь от многократно превосходящих сил противника. Все ждали падения Мадрида.

После того, как разразилась гражданская война, в Советском Союзе очень быстро были организованы мероприятия солидарности и протеста, проводились сборы средств и произносились резкие речи против враждебных делу мира акций фашистов, однако поначалу Сталин, видимо, полагал, что будет достаточно непосредственной помощи интернациональных бригад. В данной мировой политической ситуации ничто другое не было ему так неприятно, как упреки в подготовке им в Испании большевистской революции по русскому образцу. Уже одно только подозрение разрушало бы все шансы на политику большого Сопротивления и усиливало опасность установления согласия между Англией и Германией, - опасность, ответить на которую как раз и должно было провозглашение политики Народного фронта на VII конгрессе Коминтерна в июле-августе 1935 года. Однако он не мог бездеятельно созерцать, как Германия поставляет в Испанию оружие.

Так, уже в сентябре из иностранных представительств немецкого МИДа в Берлин были направлены сообщения, что из Одессы вышли русские корабли с войсками и оружием на борту и пришвартовались в испанских портах5, что из Испании было вывезено много золота, очевидно предназначенного для оплаты поставок оружия. Почти одновременно в октябре у обеих сторон появляются, соответственно, советские и немецкие (или итальянские) танки. Когда в начале ноября разгорелись бои за Мадрид, в них приняло участие значительное число немецких и советских самолетов. Русские военные советники прямо не участвовали в боях, но русские танки вопреки ожиданию превосходили немецкие, то же самое имело место в отношении самолетов. С господством в воздухе националов скоро было покончено, и когда одиннадцатая и двенадцатая интернациональные бригады десятого ноября под ликование населения прошли маршем по городу и вступили в сражение, прорвавшиеся на городские окраины марокканцы были остановлены, и город оказался в руках правительства, во главе которого с начала декабря стал Ларго Кабальеро.

Однако в то же время немецкая помощь впервые приняла широкомасштабный и систематический характер, что явилось как следствием советской поддержки, так и причиной ее дальнейшего усиления. С середины ноября в Испании находятся значительные силы Люфтваффе, получившие название "легион Кондор", состоявший примерно из 5000 человек, номинально являвшихся добровольцами, усиленные танковыми подразделениями и войсками сухопутной поддержки. Поставки нескольких истребителей Мессершмитта в большей или меньшей степени вновь восстановили потерянное превосходство в воздухе. Но когда в конце апреля 1937 года в связи с наступлением Франко на северном фронте немецкие бомбардировщики стерли с лица земли город Гернику и по всем западным странам прокатилась волна возмущения, этот легион и немецкое командование скоро узнали на своем опыте, что военные успехи были лишь частными моментами сражений большего масштаба. Более жестокое испытание поджидало итальянцев, которые численностью примерно пятьдесят тысяч человек в составе нескольких дивизий вторглись в Испанию. Хотя восьмого февраля "чернорубашечники" захватили Малагу, не в последнюю очередь из-за предательства расквартированных там частей милиции, однако, когда в конце марта у Гвадалахары они столкнулись с интернациональными бригадами, в составе которых был итальянский батальон "Гарибальди", они потерпели сокрушительное поражение. При этом потеря занятых территорий играла меньшее значение, нежели то, что боевая мораль их противников оказалась несравненно более стойкой и высокой. Не кто иной как сам генерал Марио Роатга признал, что интернациональные бригады "бились умело и прежде всего - с фанатизмом и ненавистью"6, в то время как у чернорубашечников, очевидно, проявлялся недостаток мотивации. Самое худшее было то, что пропаганда итальянских антифашистов могла достигать ушей солдат милиции, и целые вой- сковые соединения сдавались безо всякой необходимости или даже переходили на чужую сторону. Напротив, призывы к пролетарской солидарности и пропаганда против бессмысленности и несправедливости этой войны не производили никакого впечатления на офицеров и солдат "легиона Кондор", - если не упоминать несколько исключительных случаев с немногочисленными пленными. Поскольку они не рассматривали себя просто как военных специалистов, для которых Испания предоставила поле для маневров, среди них в большей или меньшей мере бытовало убеждение, что они защищают культуру от зловредных нападок. Они были преисполнены чувства принадлежности к некоторому более высокому порядку, отчего на испанцев обеих сторон конфликта они смотрели с нескрываемым высокомерием. Временами, пожалуй, звучали сомнения, и никак нельзя считать невероятными утверждения свидетелей войны, что среди легионеров именно национал-социалисты задавали себе вопрос о том, правильную ли сторону они поддерживают в этой войне.7 Подобные вопросы возникали не из-за подлинной симпатии к их противникам, а из-за неприятия реакционных и чрезмерно осторожных генералов, из-за той большой роли, которую играла католическая церковь на стороне испанских националов.

Если бы русские в этом первом боевом столкновении с немцами после окончания Первой мировой войны без предубеждения спросили бы себя, какие выводы им следует для себя сделать, то они, пожалуй, констатировали бы, что войска национал-социалистской Германии в еще меньшей степени могли быть потрясены напором пропаганды по образцу победы над Корниловым, чем немецкая армия 1918 года, что даже та победа стала возможной благодаря исключению, которое диктовалось совершенно определенными обстоятельствами, ведь с тех пор все "Корниловы" от Хорти до Франко побеждали или, по крайней мере, имели очень высокие шансы на победу, не говоря уже о таких неожиданных фигурах, как Муссолини и Гитлер. Немцам, в свою очередь, должен был дать пищу для размышлений тот простой факт, что испанские массы, породившие большевистский хаос, не подстрекали никакие еврейские агитаторы, - как это, возможно, имело место в России. Ибо еврейского меньшинства в Испании практически не существовало. Поэтому, хотя и не было удивительным, что на "Партийном съезде чести" 1936 года много говорилось об Испании, и что Рудольф Гесс провозгласил целью этого конгресса "развивать великие тезис и антитезис этого столетия, большевизм и национал- социализм", более умных среди национал-социалистов должно было очень насторожить то обстоятельство, что Альфред Розенберг вновь подхватил старые речи о "советской Иудее", а Геббельс снова охарактеризовал большевизм как "диктатуру неполноценных".8 Если снова и снова пережевывать впечатления от 1917/18 годов, то возникала опасность ложной оценки противника, промышленность которого выпускала и поставляла столь выдающееся вооружение и приверженцы которого в ин- тернациональных бригадах, немалую часть которых составляли евреи, достигали таких свершений, о которых Неполноценные и Недочеловеки даже не могли и мечтать. Шокирующем было выступление Йозефа Геббельса в Нюрнберге, который назвал особенно ужасным представителем большевизма человека, который несколько месяцев позднее бесследно исчез, после того как на него обрушилась коммунистическая пресса. Это был Андрее Нин, один из влиятельных вождей лево-коммунистической партии ПОУМ.

Внешний мир, не симпатизирующий красной Испании, обращал внимание прежде всего на большевистский хаос и большевистский террор: плохо одетые и вооруженные массы на улицах, прогулки, в ходе которых производились расстрелы противников, недисциплинированные толпы анархистов, вытащенные из склепов и вывешенные на улицах мумии монахинь, насильственные захваты землевладений, принудительные коллективизации. Однако среди всего этого хаоса существовала сила, которая изначально выступала за наведение порядка, высказывалась против со- циализаций и в своих казематах держала и казнила отнюдь не только крупных капиталистов и офицеров, а именно - большевиков. Речь идет о Коммунистической партии Испании. Конечно, не только она одна выражала мнение о том, что прежде всего нужно выиграть войну, которую следует вести максимально эффективно. И Ларго Кабалльеро, как премьер-министр, пытался воздействовать на то, чтобы все анархистские милицейские подразделения были поставлены под единое командование, также и он выступал за создание регулярной армии с воинскими званиями и рангами и строгой дисциплиной, призывал к ликвидации солдатских советов и вообще "власти комитетов". Однако коммунисты не только представляли собой выдающийся пример такого порядка, но изначально защищали следующие тезисы, которые вызывали большое недовольство у их социалистических союзников, не говоря уже об анархистах: испанский народ борется не за установление диктатуры пролетариата, а защищает республиканский порядок с его уважительным отношением к малым и средним собственникам; следует отказаться от принудительной коллективизации по образцу анархистов; надо снова открыть церкви и публично гарантировать свободу отправления культа; искоренить следует не только фашизм, но также троцкизм и "неконтролируемых" (то есть радикальных анархистов). Как раз в этом тоне Сталиным, Ворошиловым и МолОтовым было составлено письмо, которое посол Марсель Розенберг передал в декабре премьер-министру Марселю Кабалльеро: важно привлечь на свою сторону мелкую и среднюю буржуазию, которую следует защищать от конфискаций и по возможности гарантировать ей свободу торговли. Хорошее отношение с лево-буржуазными силами, центрированными вокруг государственного президента Азана, имело решающее значение. Наибольшей опасностью для победы общего дела было бы подозрение, что Испания рассматривается коммунистами как коммунистическая республика.

Бросается в глаза тесная связь между внутренней политикой Коммунистической партии Испании и внешней политикой Сталина, и нельзя отрицать, что партия Ленина во время русской гражданской войны с не меньшей решительностью боролась с анархистами и недостаточной дисциплинированностью. И все-таки представляется оправданным утверждение, что КПИ в Испании отстаивались тезисы, которые в России защищали меньшевики: что общественные отношения еще не созрели для социализма; что следует сотрудничать с буржуазией и что в настоящий момент нужно совершить буржуазную революцию. Поэтому не удивительно, что Коммунистическая партия Испании выступала прямо-таки защитницей самостоятельных крестьян и ремесленников, и невиданное увеличение числа ее членов не в последнюю очередь зависело от притока представителей данных слоев. Не удивляет и то, что Камилло Бернери, эмигрант из Италии и интеллектуальный поборник каталонской анархии, осуждая КПИ, назвал ее "чужеродным легионом испанской демократии". 10 В рамках большевизма действовало по крайней мере две партии, которые испытывали по отношению друг к другу смертельную ненависть. При этом коммунисты были нападающими, и упреки, которые они направляли в особенности против ПОУМ, лево-коммунистической или право- анархистской партии Андреса Нина, были смертельно опасны уже сами по себе. Они утверждали, будто данная партия является троцкистской, инфицирована людьми из Фаланги, негативно относится к русской помощи и благодаря своим сильным позициям в Каталонии вредит военной победе. В начале мая 1937 года в Барселоне действительно дошло до гражданской войны в гражданской войне. Сторонники анархистского профсоюза и ПОУМ воспротивились приказу освободить контролируемую ими центральную телефонную станцию, а затем на несколько дней захватили город, получив в нем неограниченную власть, однако в конце концов мятеж был подавлен быстро подступившими и в основном коммунистическими правительственными войсками. Число жертв насчитывало до 500 человек. Андрее Нин был арестован и после тяжелых пыток убит вместе с Бернери.

Тем самым была сломлена сила каталонского анархизма, но вместе с ним ушли и революционные импульсы и революционная спонтанность. Отныне в Испании воевали друг с другом две регулярные армии, а во главе правительства после смещения Кабальеро Хуаном Негрином стал человек с репутацией либерала и рафинированного интеллектуала. Однако коммунисты и советские военные советники оказывали на него гораздо большее влияние, чем немецкие и итальянские офицеры - на генерала Франко. Последний даже не всегда эквивалентно оплачивал крупные поставки оружия, в то время как красные щепетильно оплачивали советскую помощь за счет золотых резервов государственного банка. Немцы и итальянцы оставались иностранным вспомогательным корпусом, и лишь весьма незначительная часть офицеров могла похвастаться опытом, приобретенным в 1918 -1920 годах. Напротив, русские советники и вожди интернациональных бригад в большей своей части были ветеранами революции и гражданской войны, как, например, советский генеральный консул в Барселоне Антонов-Овсеенко, генералы "Клебер" и "Лукач", командиры Людвиг Ренн и Ганс Кале. Трудно сомневаться в глубоких корнях их коммунистической веры, и здесь ничего не изменила ни борьба с анархистами, ни то обстоятельство, что испанские товарищи защищали буржуазную республику. Конечно же, они сохраняли свою убежденность, что сражаются за правое дело и на правильной стороне, несмотря на то обстоятельство, что Франко со своими немецкими и итальянскими вспомогательными войсками одерживали все более внушительные победы, что в большой политике все больше сближались "осевые державы" - Германия и Италия, что Муссолини в ходе своего триумфального визита в Германию в конце сентября назвал большевизм "современной формой мрачного византийского деспотизма" и осмелился пророчествовать, что будущее Европы принадлежит фашизму. " Но известия из Советского Союза должны были их не на шутку встревожить.

Илья Эренбург в июне 1937 года прибыл в расположение 12-й интернациональной бригады, воевавшей на Арагонском фронте, и встретился там с "маленьким, коренастым человеком с мрачным пронзительным взглядом", очевидно, с одним из высокопоставленных офицеров из числа советских военных советников. Человек пил холодный кофе, держал перед собой газету "Правду" и неожиданно спросил: "Знаете последнюю новость? Тухачевский, Якир и Уборевич приговорены к смертной казни через расстрел. Они - враги народа".|г

Пока немало его лучших солдат и цвет Коминтерна воевали в Испании, Сталин начинает в Москве большую "чистку". Многие из воевавших в Испании пали его жертвой. Среди них - Антонов-Овсеенко, прославившийся тем, что руководил захватом Зимнего Дворца. Гитлер был либо одним из виновников их гибели, либо сам оказался жертвой обмана Сталина. И все-таки в Советском Союзе не иссякал пафос великого строительства, не угасавший в стране со времени ее основания, но особенно выросший начиная с 1928 года.

5. "Большая чистка " и пафос великого строительства в СССР

"Большая чистка" была явлена взору мировой общественности 19 августа 1936 года, когда в Октябрьском зале московского Дворца профсоюзов открылся процесс против нескольких старых большевиков, которому предшествовала подготовительная компания в прессе. Во Дворец были допущены иностранные корреспонденты, а также избранные советские граждане. На скамье подсудимых сидели бывшие оппозиционеры, и среди них - Григорий Зиновьев и Лев Каменев, которые когда-то были ближайшими соратниками Ленина и между 1924 и 1936 вместе со Сталиным образовали в стране правящий триумвират, направленный против Троцкого. Теперь же они признавались, что, являясь членами троцкистско- зиновьевского центра, планировали убийства вождей Советского Союза и главным образом - Сталина. По их свидетельству, однажды они действительно достигли цели - убийства Кирова. Признательные показания дали почти все обвиняемые. Зиновьев утверждал, что благодаря троцкизму он даже пришел к фашистским взглядам, а Каменев призвал народ к тому, чтобы во всем следовать за Сталиным, ибо приговор ему самому и его соратникам является справедливым. Старый большевик Мрачковский - без сомнения, человек такой же решительности и храбрости, как и воевавшие в Испании - даже сам потребовал для себя расстрела, ибо он на своем примере показал, что даже рабочие способны стать контрреволюционерами. Государственный обвинитель Вышинский взывал: "Эти взбесившиеся псы должны быть все вместе расстреляны", - и суд удовлетворил это требование.1 Не прошло и двадцати четырех часов, как поступило сообщения о казни обвиняемых.

Общественное мнение в Советском Союзе казалось удовлетворенным. Газеты провели подлинный поход ненависти, и по всей стране на массовых собраниях принимались резолюции, требовавшие для изменников смертной казни. На Западе, напротив, раздавались разного рода сомнения. Действительно, как можно было поверить, что эти старые большевики с их многочисленными заслугами превратились в убийц и террористов, вредителей, стремящихся причинить ущерб своей партии и своему режиму. Кто и что понуждало их к таким самобичеваниям? Не строили ли они свои показания на очевидно неверных данных, например, когда приводили названия иностранных отелей, где проходили конспиративные встречи с посланниками Троцкого? И все-таки преобладающие мнение западных наблюдателей сводилось к тому, что высказывания обвиняемых были убедительными, а знаменитые английские юристы провозгласили эти процессы юридически безукоризненными. Быстро стихли волны первого возмущения, тем более что очень большие надежды возлагались на новую "сталинскую Конституцию": Советский Союз, казалось, окончательно вступил в круг демократических держав, и все западные сторонники политики большого Сопротивления, казалось, были убеждены, что экспансии фашизма может быть скоро положен конец благодаря антифашистскому союзу всех миролюбивых стран. Но даже самые решительные попутчики, наверное, были бы ошеломлены, если бы узнали, какие многочисленные расследования, предуготов- ления, партийные чистки и процессы уже состоялись за закрытыми дверями в течение полутора лет после убийства Кирова, если бы увидели, как странно велась патриотическая пропаганда, как было распущено "Общество старых большевиков" в мае 1935 года, как ужесточалось уголовное законодательство (например, смертная казнь теперь распространялась на детей в возрасте старше 12 лет). И еще более они были бы обеспокоены, если бы прочитали телеграмму, которую 25 сентября 1936 года Сталин и Жданов отправили некотором членам Политбюро. Она гласила: "Мы считаем безусловно необходимым и настоятельным, чтобы товарищ Ежов был назначен народным комиссаром внутренних дел. Ягода оказался полностью неспособным разоблачить блок троцкистов и зи- новьевцев. ГПУ опоздало с этим делом на четыре года. Это было замечено всеми партработниками и большинством сотрудников НКВД".2 Телеграмма недвусмысленно намекала на дело Рютина. То, что не удалось протащить Сталину в 1932 году, можно было осуществить теперь, однако вместо одного Рютина жертвой стали десятки и даже сотни тысяч членов партии. Не пощадили даже самого Ягоду, который в 1934 году в качестве главы ГПУ стал начальником Комиссариата Внутренних дел. Началась "єжовщина".

Поначалу осталось не замеченным, что один из малозначимых обвиняемых сознался в связях с гестапо, и что в некоторых выступлениях были названы имена до сих пор незапятнанных партийных вождей и высоких военных чинов. Но 23 января 1937 года открылся процесс параллельного троцкистского центра, и многие из высших чиновников оказались на скамье подсудимых. Обвинение теперь преимущественно строилось не на разоблачении террористических актов и саботажа, а на выявлении связей с немецкими и японскими врагами. Не кто иной как сам Григорий Пятаков, которого отметил еще Ленин, упомянув в своем Завещании, который как никто другой способствовал индустриализации страны, отныне вместе со своими товарищами по несчастью обвинялся в попытках ее сорвать, в территориальных уступках Германии и в получении задания в случае войны учинять саботаж. На встрече с Троцким в Осло Пятаков будто бы услышал от последнего, что тот встретился с Рудольфом Гессом и они условились сотрудничать в мирное и военное время. Вовлечение национал-социалистской Германии в этот процесс особенно подчеркивалось тем, что среди обвиняемых находился Карл Радек, человек, который в 1919 году был посланником Ленина в революционной Германии и в своей памятной речи 1923 года требовал союза между коммунистами и немецкими национал-революционерами. Радек категорически подтверждал, что Троцкий стремился установить в России "бонапартистский режим" и был готов уступить немцам Украину. Вышинский называл обвиняемых "иудами", которые пали ниже, чем приверженцы Деникина и Колчака. Все были приговорены к смертной казни и расстреляны - за исключением Радека и Сокольникова, который был одним из тех двенадцати человек, которые приняли постановление о начале Октябрьского вооруженного восстании 1917 года. Оба получили десять лет лагерей, но, по-видимому, уже скоро погибли в одном из исправительных лагерей.

Этот процесс произвел на западную общественность и на многих коммунистов более глубокое впечатление, чем первый, и не в последнюю очередь потому, что Троцкий организовал в Нью-Йорке своего рода встречный процесс, в котором были выявлены возмутительные неувязки. Нередко ставился вопрос о том, не хотел ли Сталин физически уничтожить всех старых большевиков и соратников Ленина, после того как уже давно лишил их политической власти. Там и здесь появлялись предположения, что ГПУ добивалось этих своеобразных признаний благодаря шантажу, обещаниям или призывами к глубоко укорененной партийной лояльности. Во всяком случае, не осталось незамеченным, что с конца сентября Николай Ежов заступил место Ягоды. Однако многие западные наблюдатели все еще продолжали считать эти признания достоверными, полагали возможным вести со Сталиным переговоры. Среди них был и новый американский посол Джозеф Дэвис, который, правда, как дружественно настроенный к Сталину капиталист, связывал с этими переговорами далеко идущие надежды на изменение режима.

То, что в Советском Союзе разворачивалось нечто чудовищное, было осознано мировым сообществом лишь 11 июня 1937 года, когда по подозрению в государственной измене были арестованы многие высшие командиры Красной Армии, а уже на следующий день пришло сообщение, что они предстали перед судом и казнены. Среди них был маршал Советского Союза Михаил Тухачевский и командармы Якир и Уборевич. Хотя можно было предположить, что таким способом Сталин хотел решительно покончить с разногласиями по поводу восстановления института политических комиссаров, - разногласиями, которые, по всей видимости, предшествовали этим событиям, если посмотреть на принятое в мае решение. Однако для общественности в центре внимания находился тот факт, что восемь высших командиров, среди которых было несколько евреев, были названы предателями и немецкими агентами. Никакой более точной информации никогда не было опубликовано, поскольку открытый процесс не состоялся. Большинство высших офицеров, выступавших в роли судей, позднее, в свою очередь, были также расстреляны. Однако по сообщениям офицеров СС известно, что под руководством Рейнхарда Гейдриха и, очевидно, с согласия Гитлера было изготовлено фальшивые досье на Тухачевского, который в период Веймарской республики действительно и вполне официально имел отношения с рейхсвером, так что образцы его подписей имелись в немецких архивах.3 Это досье было передано Сталину через Бенеша, и не исключено, что он действительно ему поверил. Мотивом Гейдриха и Гитлера было естественное желание ослабить боевую силу Красной Армии. Однако имеются основания также полагать, что как раз наоборот, именно Сталин сам внушил немцам возможность изготовления подобной фальшивки, чтобы у них сформировалось ложное понимание своих собственных возможностей и влияния. Во всяком случае, нельзя ожидать от Сталина, чтобы он действительно считал

немецкими и японскими агентами колоссальное число офицеров, многие тысячи из которых были казнены во время настоящего штурма армии, который до конца 1938 года вела тайная полиция. Из пяти маршалов в живых осталось только двое, также лишь двое из четырнадцати командармов сумели сохранить себе жизнь. Из восьми адмиралов в живых не осталось никого, из шестидесяти семи комкоров - шестьдесят было расстреляно, из сто девяносто девяти комдивов - погибло сто тридцать шесть.4 Ни одна армия мира не переживала таких потерь в высшем командном составе даже от врагов, какие претерпела Красная Армия в мирные 1937 и 1938 годы. Якир умер со словами "Да здравствует партия, да здравствует Сталин", и он был далеко не единственный, кто даже перед лицом смерти сохранял верность этому человеку и этой партии, которые смешали с грязью и уничтожили его и его товарищей. Во всяком случае, в секретных сообщениях немецких дипломатов нет никаких указаний на то, что в самобичеваниях Радека и Пятакова, в обвинениях против офицеров содержалась бы хоть одна крупица истины. Немецкий посол в Москве граф фон дер Шуленберг называл "полным абсурдом" выдумку о том, что Германия после войны с Советским Союзом передала бы власть Троцкому-Бронштейну или Радеку-Собельсону. Подлинную задачу второго процесса посол видел в том, чтобы предостеречь всех тех, кто "не хотел понимать политику Сталина, направленную на усиление мировой мощи v России, кто носился повсюду с ленинскими учебниками под мышкой". Одновременно должны были быть пригвождены к позорному столбу Германия и Япония, обвиняемые во вмешательстве во внутренние дела Советского Союза. И противникам приписывалось то, что " делает сама Москва".5 Что же касается офицеров, в одном более позднем сообщении Шуленберг не исключил, что они были "дружественно настроены по отношению к Германии", однако более важным он считал, что "Сталин опасался самостоятельных личностей, претендующих на лидерство в армии, как возможных центров кристаллизации недовольства или явного честолюбия", и поэтому пытался своевременно их устранить.6

Однако преследователи едва ли испытывали по отношению к себе большую мягкость, чем те, кого они преследовали, которые в свою очередь когда-то в эпоху гражданской войны также побеждали и преследовали. В ГПУ смещение Ягоды повлекло за собой волну самообвинений и взаимных доносов, о чем весьма наглядно свидетельствует Кривицкий.7 В конце концов были уничтожены все - за некоторыми исключениями - следователи, которые благодаря системе ночных допросов или пыток обеспечили признания Зиновьева и Каменева, Радека и Пятакова, и были заменены на еще более ужасных людей Ежова.

Последние и подготовили третий и самый большой из показательных процессов, который проводился, начиная с 2 марта 1938 года, по делу право-троцкистского блока. На этот раз среди обвиняемых оказались три бывших члена ленинского Политбюро, а именно Бухарин, Рыков и Кре- стинский. Наряду с ними на скамье подсудимых оказались несколько прежних народных комиссаров, среди которых был и Ягода, которому среди прочего теперь инкриминировалось убийство Кирова, как, впрочем, и Горького. Вновь был поднят вопрос о готовности Троцкого отдать Украину немцам, и Бухарин подтвердил это, не признавая своей причастности к этим событиям. Однако основной акцент все же приходился на криминальные подробности дела отравителей, и если картина, какой она на данный момент вырисовывалась, соответствовала истине, то это фактически вынуждало согласиться со старым тезисом, который был выдвинут наиболее реакционными из эмигрантов и заключался в следующем: даже в своем собственном кругу советское руководство (за исключением Сталина и его ближайших соратников) оставалось не чем иным как бандой преступников. На этот раз Вышинский сравнил обвиняемых с "бешеными псами", прежде чем потребовать смертный приговор, в результате подписанный всем, исключая троих. Бухарин между тем признал свою вину лишь частично, до последнего отрицая то, что его блок якобы был организован по поручению фашистской секретной службы. Все это, не говоря уже о том преобладающе негативном отклике, который данные события вызвали на Западе, позволило Сталину сделать вывод, что дальнейшие показательные процессы смысла не имеют.

Однако еще долго после этого страху не суждено было отпустить человеческие души: набирала силу єжовщина. Теперь уже речь шла не только об уничтожении руководящих кадров. Среди нижних чинов партии воцарилась по всей стране подлинная истерия взаимных поклепов и самообличений, и особую роль при этом играло несводимое клеймо происхождения. Бесчисленное множество испытанных членов партии подвергались разоблачениям, якобы являясь кулацкими или купеческими сыновьями и дочерьми, хотя при этом они уже долгое время не имели никакой связи со своими родителями. Ведь зачастую достаточно было обвинения племянницы кого-нибудь из членов партии в связях с "троцкистскими элементами", для того чтобы повлечь за собой его исключение из партии со всеми вытекающими отсюда последствиями. Друг Кривицкого был арестован и бесследно исчез после того, как получил письмо от опального супруга своей бывшей жены, а его брат вывесил на стене клуба ополовиненное изображение лица Радека.8 В архиве Смоленска найдены такие, например, признания: "После того как Центральный комитет разоблачил в Западном округе банду троцкистско-бухаринских шпионов, предводителями которой были Уборевич, Румянцев и Шиль- ман, Пленум обкома также разоблачил некоторых врагов народа и удалил их с ведущих позиций, однако бюро, которое состояло из рабочих старого типа и являлось слабой поддержкой в борьбе с врагами народа, было оставлено. Я лично считаю себя виновным в такого рода халатности".9

В известном роде было достаточно последовательным то, что партия, которая в первую очередь всегда считала своим делом борьбу с врагами до их полного уничтожения, занималась поиском врагов и в своих собственных рядах. Однако это коснулось и простого народа, и без того немало выстрадавшего. Все восемь миллионов человек, депортированных в "исправительные лагеря", безусловно, не могли состоять исключительно из членов партии; при этом достаточным основанием для отправки могло послужить даже вполне безобидное и, в общем, верное замечание о не самых лучших качествах советской обуви. Эти лагеря, подчинявшиеся Главному управлению лагерей ("ГУЛаг") НКВД, уже давно приобрели важное экономическое значение, что превращало их существование в прямо-таки неизбежное: прежде всего в таких огромных и неосвоенных областях Сибири, как Колыма. Многие из них являлись, по сути, узаконенными лагерями уничтожения, в которых надежда на жизнь могла продержаться в среднем не более двух лет - уже спустя год половина из заключенных погибала. В этом вращении жерновов смерти ни одно событие уже не могло показаться выходящим за рамки обыденности: так, Ежов мог телеграфировать руководителю НКВД крупного областного центра следующее, например, указание: "Вам доверена задача уничтожения десяти тысяч врагов народа. Сообщите о выполнении радиограммой". 10 В Виннице во время войны были обнаружены массовые захоронения, в которых были погребены свыше 9000 человеческих жертв. Все они были ликвидированы выстрелом в затылок; предположительным временем исполнения приговора было лето 1938 года. По оценкам, общее число казненных достигало миллиона, уделом еще двух миллионов стали лагеря. Таким образом, происходящее коснулось практически всего населения страны, и вряд ли нашлась хотя бы одна большая семья, в которой по крайней мере один из членов не был бы депортирован или расстрелян. С особой жестокостью обходились с членами семей высших партийных и военных чинов, хотя обещание щадить жен и детей играло важную роль при выбивании признаний. Так, были устранены практически все родственники Тухачевского. Для возбуждения обвинения было достаточно характеристики "жена врага народа".12 Детей зачастую принуждали публично выражать согласие с казнью своих родителей.

Особенно суровой оказалась судьба иностранных коммунистов и беженцев. Исчезло не менее четырех членов Политбюро КПГ, и среди них Гейнц Нойманн и Герман Реммеле, из-под пера которого в 1932 году вышло двухтомное произведение, явившееся подлинным гимном Советскому Союзу.13 В этот водоворот смерти был втянут и Ганс Киппенбергер, а также Гуго Эберляйн, единственный немец среди основателей III Интернационала. Поразительное число жертв повлекла за собой чистка среди евреев, латышей, поляков и других нацменьшинств. Зиновьев, Каменев, Гамарник, Якир и бесчисленное число других партийных деятелей были евреи; генерал Я.К. Берзин, долгие годы прослуживший начальником разведуправления генштаба РККА и затем занимавший значительное место во время событий гражданской войны в Испании, был латыш (на- стоящее имя - Кюзис Петерис); расстались с жизнью почти все поляки, сотрудничавшие в Коминтерне, а польская Компартия была целиком ликвидирована якобы по подозрению в пособничестве фашистским агентам. Не менее сильные репрессии коснулись руководства союзных республик, которые пытались сохранить определенную самостоятельность или хотя бы традиции и идентичность собственного народа. На Украине убрали с дороги убежденного коммуниста Скрипника, отличившегося в свое время в борьбе с "буржуазным национализмом", а Никита Хрущев и среди низших чинов попытался устранить все, что в границах "Красного Союза" еще поддерживало мечту об украинской самостийности.

Летом 1938 года практически все ленинские соратники, за небольшим исключением испытаннейших приверженцев Сталина, были уничтожены. К этому времени власть Ежова уже была ограничена, и в декабре на посту начальника НКВД его сменил земляк Сталина Лаврентий Берия, который, со своей стороны, занялся чисткой самих чистильщиков и отправил на смерть почти всех людей Ежова. Когда в 1939 году был созван XVIII съезд партии, оказалось, что из 1966 делегатов XVII партийного съезда не менее 1108 были мертвы или просто исчезли. Однако и из оставшихся в зале оказалось только 59 человек. Ни одна коммунистическая партия мира до сих пор не подвергалась столь крупномасштабным кровавым расправам, в том числе и КПГ при Гитлере. Ни одному народу не доводилось в мирное время быть обязанным такими потерями собственному руководству. Национал-социалистская Германия периода 1937-1938 года с ее относительно небольшим количеством концентрационных лагерей и, самое большее, 30000 тысячами политических заключенных в сравнении с СССР производила впечатление, можно сказать, нормального западноевропейского государства.

И все же, несмотря на все события, которые каждого, пожалуй, за исключением самого Сталина, держали в постоянном страхе за свое положение и свою жизнь, Советский Союз оставался страной строительства и пафоса созидания. Второй пятилетний план, исполненный уже не столь честолюбивых замыслов, как первый, был успешно выполнен. Огромное число комсомольцев добровольно предлагало свои силы, с воодушевлением стягиваясь в отдаленные пустынные уголки Родины для того, чтобы там в тяжелейших условиях сооружать новые громадные индустриальные комбинаты; газеты с энтузиазмом прославляли великие достижения советских летчиков и полярников, и эти их гимны не были просто голой пропагандой; и страстное волнение толпы - сотен тысяч человек, требующих "смерти предателям" - также вряд ли было исключительно результатом манипуляции сознанием. Значительное число туристов, устремившееся в Москву летом 1937-го, находилось под впечатлением от пульсирующей жизненной силы города: Сидни и Беатрис Вебб в многотиражном переиздании своей книги продолжали восхвалять Советский

Союз как начало "новой цивилизации", как страну, лишенную кризисов и "незаслуженных доходов", достающихся паразитирующим существам.

Все это позволяет предположить, что причина Великой Чистки не могла заключаться исключительно в сталинском неудержимом стремлении к власти. В любом случае она была уже третьей великой революцией, свершившейся в России или пусть на этот раз в Советском Союзе и повлекшей за собой миллионные жертвы, и уже поэтому можно считать ее последовательной. В период гражданской войны, собственно, и вызвав ее своим захватом власти, большевистская партия уничтожала тех, кого считала своими "классовыми врагами", и именно поэтому они становились для нее врагами непримиримыми. И ведь речь действительно шла о целых классах: дворянстве, интеллигенции, буржуазии, а, кроме того, о целых враждебных партиях - эсэров и меньшевиков. В период коллективизации целью на поражение оказались относительно зажиточные крестьяне, а также те, кто вел индивидуальное хозяйство, что неизбежно влечет за собой следующий вывод: данные события были вызваны стремлением окончательно провалить далеко не бесперспективную и не лишенную почвы попытку Столыпина противопоставить "Я" западно-индивидуалистской линии развития сельского хозяйства российской общинной традиции и тем самым способствовать утверждению индустриализации. Однако данные западно-индивидуалистские тенденции также были сильны и в партии. Автор "Письма старого большевика" вполне верно оценивал себя и себе подобных, когда писал: "Мы, сами того не желая, мыслим в том направлении, которое является критичным по отношению к существующему порядку; мы повсюду ищем слабые стороны. Коротко говоря, все мы - критики, разрушители, силы не конструктивные <...> Невозможно что-либо построить с таким человеческим материалом, с критиками и скептиками".14

Хотя марксизм и не был индивидуалистичен по своему содержанию, своим происхождением он целиком был обязан западной критической традиции, и очень быстро оказалось, что марксистские понятия с заключенной в них критической интенцией - такие понятия, как класс, эксплуатация, отделение государственной власти, - прекрасно применимы к советской действительности. С середины 20-х гг. Сталин постепенно превращается в олицетворение партии, и для того чтобы партия могла достичь действительной идентичности с собственным воплощением, критический и конкурирующий элемент, представленный Каменевым, Зиновьевым и многими, многими менее значительными фигурами, следовало совершенно устранить. В конце концов это явилось лишь осуществлением предсказания Троцкого, который еще в 1904 году предположил, что ленинская партийная организация придет к такой ситуации, когда члены партии будут взяты под опеку Центрального Комитета, а на месте самого Центрального Комитета возникнет фигура диктатора. 15 Тот факт, что главные представители критической, западной, интеллектуальной тен- денции в своей преобладающей массе были евреями, весьма облегчило задачу их устранения, несмотря на то, что Советский Союз был единственным в мире государством, где антисемитизм карался смертной казнью": трудно не заметить враждебную направленность Великой Чистки по отношению к инородцам. Критическую тенденцию в партии питала присущая представителям различных национальностей склонность к анархии или автономии; и вместе с тем страх, который окутывал каждого, позволял смутно сознавать силу замкнутого коллектива и лишь через него - свою собственную силу, что возбуждало уже не просто страх, но становилось прямо-таки ужасающим. С другой стороны, командный состав набирался по большей части из ветеранов гражданской войны, и многие из этих людей, не лишенных собственных великих заслуг, желали бы видеть себя действительно "товарищами" Сталина, а не безусловно послушными детьми "великого отца и вождя всех времен и народов". Однако практически полное уничтожение партии и командного состава освободило большинство ведущих позиций, как это уже случалось во времена первой и второй революций, и теперь Сталин мог рассчитывать на безусловную лояльность новых командиров и нового партийного руководства. Если такое чудовищное событие, как Чистка, вообще могло найти какое бы то ни было логическое объяснение, а не означало лишь взрыв коллективного безумия, то скорее всего его следовало понимать в гитлеровском духе создания "твердого, как сталь, народного организма", который в своей абсолютной сплоченности подчиняется воле собственной персонификации - воле вождя, благодаря чему оказывается способным вынести даже самое худшее, не подвергаясь при этом расколу или разложению.

Однако каким целям должна была служить эта абсолютная сплоченность, которая подготавливала, так сказать, дух народный к неким чрезвычайным испытаниям?

Ответ кажется простым. Все события 1936-1938 гг. происходили, что слишком явственно ощущалось, с постоянной оглядкой на Германию и фашистов, а также на Японию. Никакое другое впечатление не могло так сильно воздействовать на обычного советского гражданина, как знание о том, что немецкие фашисты готовятся к нападению на Советский Союз и располагают при этом многочисленными помощниками в советских партии и армии. Великая Чистка могла в таком случае рассматриваться как неизбежная мера подготовки к оборонительной войне - войне не на жизнь, а на смерть. Без особых натяжек в эту картину вписывались меры, которые иностранными наблюдателями зачастую оценивались как реставрационные и немарксистские: укрепление семьи, позитивная оценка национальных традиций и, не в последнюю очередь, фигуры победителя немецких псов-рыцарей Александра Невского, роль которого подчеркнуто принижали марксистские историки, весьма критично настроенные по отношению к событиям русской истории как истории царизма. Наряду с господствующей версией, однако, уже довольно долго существует другая интерпретация, предложенная впервые, кажется, Вальтером Кривицким; она имеет своих сторонников и в настоящее время. Согласно последней, Сталин изначально был настроен на соглашение с Гитлером, вызывавшем у него одновременно и страх, и восхищение. Согласно данному представлению, он должен был разрушить старую партию и предать смерти героев гражданской войны в том случае, если серьезно готовил подобный поворот событий.

В третьей версии Сталин предстает непоколебимым революционером, который должен был устранить других, путавших дело со своей риторикой, для того чтобы укрепить единственную цитадель борьбы с капитализмом и фашизмом. В резком противоречии с этой версией находится четвертая, которая заключает в себе целиком негативное и свойственное многим марксистам суждение, согласно которому Сталин просто обнаружил в этой чистке присущие ему черты восточного деспота или даже, в некотором роде, национал-социалиста.

Все представленные суждения уже имели место в 1938 году, пусть хотя бы и в форме импликаций или обыденных, нетеоретических высказываний. Так, Антонов-Овсеенко швырнул в ответ следователю НКВД, назвавшему его врагом народа, полные презрения слова: "Это Вы враг народа. Вы - самый настоящий фашист".17 Но следователь в данном случае был всего лишь инструментом. Этот упрек имел смысл, лишь будучи направленным против Сталина.

Если он действительно был справедливым, то можно было говорить о величайшей победе, которую Гитлер одержал в триумфальном 1938 году. Если же он оказался напрасным, то для Сталина как персонификации большевизма и мировой революции начались в самом этом году опаснейшие из всех испытаний.