7 Эмиграция и сопротивление

Империя российского царизма по своей идее представляла собой патриархальное государство, где воля "самодержца" отождествлялась с общей волей, а безропотная преданность царю со стороны крестьянской массы служила свидетельством того, что идея эта глубоко укоренилась в реальности. Но из обеих столиц - под влиянием западноевропейских идей - распространялись взгляды, все больше ставившие под сомнение единство патриархального государства: сначала их распространяли некоторые части дворянства, а затем - многочисленные представители буржуазии и интеллигенции.

Тем не менее, с обеих сторон еще существовали очаги оппозиции и разнообразного сопротивления. Лишенные власти эсеры сыграли значительную роль в подавлении Колчака, а в тылу Деникина вроде бы возникла многопартийная система, из коей были исключены только большевики. В течение продолжительного времени большевики не запрещали одних лишь меньшевиков, которые тоже работали в Советах. Они, однако же, находились под таким сильным давлением и на открытых выборах имели бы столь мало шансов, что выступления ведущих меньшевиков в журналах и брошюрах с крайне резкой критикой большевистской диктатуры были, скорее, актами сопротивления, чем оппозиции. Так в одном из частных писем Мартов писал даже о "чудовищной и воинственной системе азиатского правления"2, которая еще приведет Россию в варварское прошлое, гораздо худшее, чем царское самодержавие. И все-таки Мартов и Дан, Либер и Николаевский воздерживались от решительного шага, каким мог стать переход на сторону белых, что не в последнюю очередь объяснялось тем фактом, что белые войска нередко устраивали еврейские погромы. Поэтому меньшевики и эсеры - несмотря на всю свою оппозиционность и немалое сопротивление - скорее прибавляли весу на большевистской чаше весов, и лишь по завершении гражданской войны были окончательно отправлены в тюрьмы или в ссылки.

Они образовали последнюю группу, примкнувшую за границей к эмиграции, создав ту форму сопротивления, которая уже не могла сложиться на родине, но множеством способов поддерживала связь с имевшимися там импульсами к сопротивлению - например, с помощью журнала "Социалистический вестник", издававшегося в Берлине сначала Мартовым, а потом Борисом Николаевским, многочисленные экземпляры которого еще долгие годы попадали в Россию, находя в ней пылких читателей.

Как общий феномен, русская эмиграция была крупнейшей из всех, какие до сих пор видел мир. В начале двадцатых годов она насчитывала около полутора миллионов человек, и все по политическим мотивам, при непосредственной опасности для жизни, покинули родину, где сотни тысяч их соратников по партии или товарищей по классу были убиты или нашли смерть от голода и холода.

К этой эмиграции принадлежали, прежде всего, лидеры и существенная часть приверженцев всех небольшевистских партий.

Костяк белого движения в России образовывали монархисты; почти все они оказались в эмиграции, причем позже всего - офицеры и солдаты армии генерала Врангеля, которая в ноябре 1920 года оставила Крым и поначалу сохранялась в качестве вооруженной силы в Галлиполи и других местах, поскольку французы медлили с помощью. Дальнейшая судьба этих людей оказалась незавидной: они стали беженцами и были рассеяны по разным странам. Но и жизненные обстоятельства прочих эмигрантов, как правило, были плачевными: в одном лишь Берлине в 1923 году примерно 300 ООО русских вынуждены были заниматься самыми примитивными профессиями или искать внешней помощи; немало их умерло от голода.

Либералы в эмиграции стремительно разделились на правую и левую фракции, причем вторая - под руководством Павла Милюкова - постепенно сближалась с левыми эсерами.

Среди эсеров же многие совершенно открыто похвалялись тем, что своей деятельностью в тылу монархистских армий они спасли Россию от реакционного "генерала на белом коне", и потому многие монархисты ненавидели "изменников-эсеров" едва ли меньше, чем большевиков.

Очень много меньшевиков в течение 1917-1918 годов перешло на сторону большевиков, но все-таки Юлий Мартов и узкий круг руководителей всегда противостояли господствовавшей партии. Однако своей критикой меньшевики известным образом даже придавали легитимность большевистскому режиму, а когда они окончательно отправились в эмиграцию, то сохранили по отношению к нему характерную амбивалентность: уже в 1926 году меньшевики требовали признания Советской России де-юре, и потому монархисты, как правило, считали их "полубольшевиками".4

Монархисты же тоже не образовывали замкнутого единства, но подразделялись на дружественную Антанте основную часть под руково- дством великого князя Николая Николаевича (в Париже) и на, скорее, прогерманское меньшинство под предводительством великого князя Кирилла Владимировича. К этому меньшинству причислялись русские эмигранты в Баварии, вступившие в тесную связь с Максом фон Шойбнер- Рихтером, а впоследствии под руководством генерала Бискупского перешедшие на сторону Третьего Рейха.

Но основной мотивацией для значительной части русской эмиграции была не политическая, а литературная и научная. Весьма стремительно из университетов исчезли целые специальности, как, например, "буржуазная политэкономия" и "идеалистическая философия", а в исторической науке некоторые особенно уважаемые бывшие с большим трудом продержались до начала тридцатых годов. Многие ученые были высланы попросту за свое мировоззрение, как в 1922 году философы Николай Бердяев и Семен Франк. Среди значительных поэтов и писателей тоже многие эмигрировали, среди них - Дмитрий Мережковский и впоследствии получивший Нобелевскую премию Иван Бунин. К внутренней эмиграции причислялись Анна Ахматова и Осип Мандельштам, а иногда и Борис Пастернак; великий лирик Гумилев был в административном порядке расстрелян в ЧК по неправдоподобному обвинению. Но писатели-эмигранты, несмотря на создание многочисленных издательств и важных журналов, не сумели реализовать своей претензии - представлять единственную русскую литературу.

Своеобразнейшим феноменом в русской эмиграции была так называемая "смена вех". В 1921 году шесть авторов опубликовали под этим заглавием сборник, в котором подвергли себя резкой самокритике. Они писали, что эмигранты до сих пор руководствовались неверным воззрением, будто большевики - это чуждая русскому народу банда разбойников. Между тем, оказалось, что эта партия спасла Россию от гибели и что она имеет глубокие корни в российском прошлом. Неслучайно, что самый знаменитый генерал царской армии, Брусилов, выразил готовность к службе в Красной армии. Из интернационального учения получилась национальная действительность, и теперь отсюда надо только извлечь вывод, а именно - сменить вехи и вернуться в Россию. И все-таки это возвращение оказалось незначительным из-за того, что правящая партия шла навстречу белым офицерам куда меньше, чем писателям. Но в то же время здесь нашла свое первое выражение мощная тенденция, служившая дурным предзнаменованием для сопротивления, ко- торое хотя потенциально и обладало большой силой внутри страны, но после роспуска старой армии, национализации промышленности, а также экспроприации православной церкви и поражения ее в правах, не имело ядра для кристаллизации, причем ГПУ весьма эффективно с ним боролось.

Так, одного из наиболее упорных противников большевизма, Бориса Савинкова - в прошлом он был знаменитым террористом-эсером, а затем, при Керенском - товарищем военного министра - в 1924 году заманили в Советский Союз, где он рассчитывал войти в прямой контакт с организациями сопротивления. После ареста Савинкова состоялся зрелищный процесс, где он сознался в своей разносторонней активности, к которой относился даже план создать во время советско-польской войны освободительную армию из русских военнопленных. Немного позднее при невыясненных обстоятельствах он совершил в тюрьме самоубийство.

Вероятно, его конец находился в связи с существованием одной из своеобразнейших организаций сопротивления, так называемым ТРЕСТ ом7, который возник из контактов между неким офицером- эмигрантом и советским чиновником по фамилии Якушев. Эта организация состояла из многочисленных царских офицеров и представителей бывших партий, ббльшая часть коих занимала влиятельные должности и преследовала цели свержения режима. Вскоре были установлены связи с ведущими эмигрантами; эта организация представила немало доказательств своих знаний и влияния, но всегда стремилась отговорить эмигрантов от преждевременных действий, так как утверждала, что шансы на захват власти стопроцентные. Лишь в 1927 году выяснилось, что Якушев после упомянутого первого контакта был арестован и перевербован лично Дзержинским. Так ГПУ удалось разоблачать множество внутренних врагов и одновременно отговаривать эмигрантов от действий. Это продолжалось недолго: до тех пор, пока ГПУ не сумело похитить и "убрать" самого активного из эмигрантских офицеров, генерала Кутепова.

Однако же, возникла и противоположная тенденция - из-за того, что коммунистическая партийная оппозиция после своего официального исключения из партии в 1927/28 годах приняла характер сопротивления, когда, например, Лев Троцкий, который прежде на своих собраниях едва ли мерился силами с "бандами фашистских вредителей" - как он их теперь называл8 - или Христиан Раковский в местах своей ссылки организовали оживленную переписку, стремясь сформировать нелегальную сеть приверженцев. Но вскоре троцкистам заткнули рот, и тысячи их сторонников отправились в лагеря, где составляли ядро весьма активного и бурного сопротивления до тех пор, пока для политзаключенных еще продолжали существовать остатки привилегий. Однако же очень многие рано или поздно перешли на сторону победоносных сталинистов подобно тому, как множество меньшевиков и, прежде всего, весь "Бунд", за несколько лет до этого примкнули к большевикам.

Несколько иной характер носило сопротивление некоторых национальных меньшинств против направляемых из Москвы тенденций централизации: под жестокой рукой Сталина оно вскоре перестало подавать признаки жизни; совершенно иначе складывалось, в первую очередь, сопротивление крестьян экспроприации и коллективизации: временами оно напоминало чуть ли не гражданскую войну, хотя и в высшей степени одностороннюю и продолжавшуюся до тех пор, пока она не затихло в результате депортаций и голодной смерти многих миллионов крестьян.

Сообразно этому Сталин, в ходе "большой чистки" подвергая децимации партию и армию, стремился создать впечатление, что в Советском Союзе имеется мощное и решительное сопротивление режиму. Но поведение высших офицеров и даже партийных лидеров не позволяет сделать вывод, что они замышляли заговоры и занимались приготовлениями к свержению режима. Скорее, о них можно недвусмысленно сказать, что они "шли как овцы на заклание". За пятнадцать лет Сталину удалось до такой степени подавить все виды институциональной независимости и так подчинить каждого члена общества давлению ожидания в рамках осуществления великих задач или же поставить этих членов общества под контроль, что организаторские или даже публицистические отправные пункты для эффективного сопротивления вообще перестали существовать. Но, пожалуй, эмигранты были правы, утверждая, что, вопреки всевозможной интенсивной пропаганде строительства и единства, после ужасающего опыта коллективизации и "большой чистки" все общество оказалось настолько пронизанным глубокой неудовлетворенностью и - как минимум - смутным беспокойством, что из них возникли бы всесокрушающие ожесточение и ненависть, если бы железная хватка режима хоть на миг ослабла. В финскую войну опросы советских военнопленных \? дали тому живые подтверждения.' Напрашивался вывод, что хотя в сталинском Советском Союзе не существовало ни оппозиции, ни сопротивления, там, пожалуй, имелись все предпосылки для возобновления гражданской войны с совершенно изменившейся линией фронта.

В Германии гражданской войны в узком смысле не было, и в 1940 году никто всерьез не верил, что если рейх попадет в тяжелую военную ситуацию, дело дойдет до нее. В 1933 году из призыва коммунистов ко всеобщей забастовке могла бы получиться гражданская война, если бы к ним примкнули социал-демократы, но мощь национал-социалистского движения, очевидно, уже казалась СПГ неодолимой; коммунисты же на скорейшее "разорение" гитлеровского правительства надеялись больше, чем верили в успех собственного воззвания. Последние оппозиционные поползновения остальных партий и подавно нельзя называть сопротивлением, и поэтому следует констатировать, что, в отличие от России, в Германии эмиграция возникла раньше, чем сопротивление. Можно заранее предположить, что эта эмиграция от русской отличалась тем, что в нее отправлялись не только по политическим, но и по расовым мотивам. Но в

ранней эмиграции расовый фактор все-таки играл лишь незначительную роль, ибо в образе врага, каким был "еврейский марксизм", гораздо более сильное ударение падало на слово "марксизм", так что преследованию подвергались как еврейские, так и нееврейские марксисты. Специфически еврейская эмиграция, по меньшей мере, отчасти являлась, скорее, переселением, соответствовавшим старому постулату сионизма. Следовательно, ранняя эмиграция из Германии совершенно так же, как и эмиграция из России, была в первую очередь политической и литераторско-научной.

Глубину противодействия отдельных партий национал-социализму в количественном отношении можно узнать по процентным показателям, отражающим эмиграцию ведущих групп или же их преследование.

Руководители коммунистов эмигрировали почти полностью, если не были арестованы подобно Эрнсту Тельману или не нашли смерть при попытке нелегальной работы подобно Джону Шеру. События 1933 года поначалу не повлекли за собой ни малейшего духовного кризиса или новых настроений; по-прежнему говорили о "революционной ситуации" и о вине социал-фашистов; нередко по коммунистическим публикациям складывалось впечатление, будто в Германии ничего не изменилось по сравнению с фашизмом Брюнинга или фашизмом Папена.

Казалось, будто поздней весной 1933 года социал-демократы стояли перед расколом партии на эмигрировавшее руководство и оставшихся на родине депутатов - до тех пор, пока запрет этой партии не прервал естественного процесса и очень многие члены германских партий не избрали путь смирения или же стремления выжить. Эмигрировавшее в Прагу партийное руководство полагало, что сможет разрешить духовный кризис, каковой невозможно было ни проглядеть, ни переиграть, посредством обращения к революционному марксизму, но благодаря этому в ярком свете предстала та основополагающая трудность, что в то же время в манифесте от 18 июня 1933 года было сказано, что коммунизм стал преступлением по отношению к немецкому рабочему классу. Новаторские тенденции необычного типа, скорее всего, можно было увидеть у молодых левых, пытавшихся перебросить мостик между КПГ и СПГ, а также в равной степени изменить обе партии. Больше всего тут выделялась группа "Новый почин", руководимая бывшими коммунистами Вальтером Лё- венгеймом и Рихардом Лёвенталем. Оба под псевдонимами "Майлс" и "Пауль Зеринг" публиковали примечательные статьи, которые должны были служить переориентации, так как в них по-новому ставился вопрос о природе фашизма. 10 Но и бывшие реформисты брали слово в важнейшем органе самопроверки, в "Журнале социализма", а бывший редактор отдела внешней политике журнала "Форвертс", Виктор Шифф, объявил причиной фашизма как раз не реформистский, но, скорее, революционный дух."

Из ведущих деятелей партии центра очень мало кто оказался в эмиграции. Прелат Каас отправился в Рим, но его едва ли можно было считать эмигрантом; Генрих Брюнинг в июне 1934 года ввиду непосредственной угрозы смерти бежал из страны и после этого воздерживался от высказывания собственных мнений.

Что касается либеральных партий и немецких националистов, то здесь эмигрировало лишь некоторое количество близких к этим партиям деятелей искусства и науки.

Но, пожалуй, можно сказать, что существовала национал- социалистская эмиграция, равно как и то, что впоследствии среди диссидентов или бывших национал-социалистов имелось некоторое сопротивление. Центральной фигурой тут был Отто Штрассер, поначалу уехавший в Чехословакию, где его бывший соратник, радиотехник Рольф Формис - который, будучи техническим руководителем радиостанции, в форме СА в 1933 году саботировал предвыборную речь Гитлера - в начале 1935 года был убит агентами гестапо. 12 В 1936 году бывший национал-социалистский президент данцигского сената, Герман Раушнинг, уехал в западные страны, где сделался знаменитым на весь мир благодаря своей книге "Разговоры с Гитлером". Непосредственно перед началом войны в изгнание отправился даже Фриц Тиссен, длительное время являвшийся важным сторонником и спонсором Гитлера среди активных крупных промышленников.

Хотя в сравнении с русской политической эмиграцией партии были представлены в иных количественных пропорциях, сложилась такая тенденция, что и тут и там из страны были изгнаны все важные представители прослойки политиков, в том числе и ведущие представители самой правящей партии.

Следовательно, в эмиграции были не только левые, совершенно так же, как нельзя говорить, что из России в ссылку отправились одни лишь правые. Аналогичным образом эмиграция литераторов и ученых касалась ни в коей мере не только евреев, хотя, разумеется, левые интеллектуалы еврейского происхождения образовывали особенно многочисленный ее контингент.

Было бы излишним перечислять великие имена среди таких эмигрантов. Примечательно, что немецкой эмиграции в гораздо большей степени, чем соответствующей, количественно намного ее превосходящей части русской эмиграции удалось осуществить свое притязание - дать единственную немецкую литературу. Cum grano salis можно сказать, что эмигрировала левая и буржуазно-пацифистская, равно как и явно авангардистская Германия - от Арнольда Цвейга и Вилли Мюнценберга до Томаса Манна и Вальтера Гропиуса. Не эмигрировала же Германия националистическая, провинциальная и метафизическая - от Эрнста Юнгера через Ганса Цёберляйна до Эрвина Гвидо Кольбенмайера. Немало тех, кто остался в Германии, уже вскоре замкнулись во внутренней эмиграции. То, что дела и здесь обстояли не так просто, показывают имена таких бывших социалистов и рабочих поэтов, как Пауль Эрнст, Генрих Лерш и Карл JOb

7ГІИ. I Ul/JIDIC,

Брёгер. Совершенно особого рода был случай Стефана Георге, который считался провозвестником нового рейха, но все-таки в Швейцарии лишился всех почестей, прежде чем умер в декабре 1933 года.

Почти такое же резкое (хотя и не слишком) разделение прошло через науку. Особенно волнующей оказалась судьба множества "евреев- патриотов Германии" среди ученых: большинство их, как можно понять из их деклараций, охотно и искренне примкнуло к "национальному подъему". Симптоматично письмо медиевиста Эрнста Канторовича прусскому министру по делам науки, искусства и народного образования от 20 апреля 1933 года: он пишет, что будучи добровольцем на войне, затем - фронтовым солдатом, а после войны - борцом с поляками и "спартаковцами", он не был затронут новыми законами, но все-таки вынужден прекратить преподавательскую деятельность, так как недавно в его умонастроении обнаружился дефект: еврейская кровь в жилах. 13 Первые увольнения в апреле 1933 года коснулись среди прочих Морица Юлиуса Бонна, Карла Мангейма и Макса Хоркхаймера, но также и таких неевреев, как Пауль Тиллих, Гюнтер Ден и Вильгельм Рёпке. К 1939 году эмигрировало не менее 800 ординарных и 1300 внештатных профессоров, примерно треть от их общего количества, среди них - 24 естествоиспытателя, которые уже получили или еще получат Нобелевскую премию.

Разумеется, многие весьма выдающиеся ученые и лауреаты Нобелевской премии оставались в Германии: Мартин Хайдеггер и Карл Ясперс среди философов, Фридрих Майнеке и Отто Хинце среди множества других историков; Макс Планк, Вернер Гейзенберг, Филипп Ленард и Иоганнес Штарк среди естествоиспытателей. Но некоторые из них стали заклятыми врагами режима и, как бы там ни было, немецкую культуру и науку постигло страшное обескровливание, которое сильно убавило уважение к Германии во всем мире и весьма существенно способствовало естественнонаучному скачку и последующей победе англоамериканцев. В немецкой эмиграции едва ли существовал аналог движению "смены вех", хотя немцы гораздо чаще считали свою судьбу изгнанием, тогда как для русских эмиграция весьма часто служила чаемым спасением от непосредственной смертельной опасности или от невыносимых жизненных усло-

- 14

вии.

Нелегко сказать когда возникло внутригерманское сопротивление. Во всяком случае, попытки немецких коммунистов сохранить свою организацию в рамках нелегальности и подготовиться к захвату власти сопротивлением считать нельзя. Ведь едва ли можно было бы говорить и о сопротивлении большевиков, если бы в России они проиграли гражданскую войну, как в Венгрии. Они были зачинщиками и агрессорами, что их и отличает от всех, кто проявлял готовность к сосуществованию с другими течениями в единой системе. Отличительными признаками сопротивления необходимо считать некий остаток первоначального согласия с последующей сменой установки, и достаточно лишь прочесть записки

Юлиуса Лебера, современника описываемых событий, чтобы понять, что между социал-демократами и национал-социалистами сплошь и рядом наблюдались общие черты в критике догматического марксизма. 15 А вот полемика против формальной демократии едва ли является сопоставимым пунктом, по которому коммунисты были согласны с национал- социалистами, и основополагающей ситуацией здесь скорее следует считать непримиримую и неизменную вражду, при которой национал- социализм тоже следует характеризовать как воинствующее сопротивление коммунистам. В общем, возможность причислить коммунистов к немецкому сопротивлению появляется только при переходе к политике Народного фронта, да и тут встает вопрос, возник ли этот переход из смены мировоззрения или же послужил всего лишь тактическим средством для достижения полной победы. Легче ответить на другой вопрос: вызвало ли жестокое подавление коммунистов и социал-демократов со стороны буржуазии такое возмущение, что ряд лиц и даже целые организации решились на сопротивление? В целом здесь следует дать отрицательный ответ, и он должен быть распространен даже на первые меры, направленные против евреев, ибо, очевидно, воспоминания о событиях 1917-1920 годов в России и Германии оставались столь сильны, что в качестве удовлетворительного объяснения сгодилась бы пословица "Лес рубят - щепки летят", тем более, что поначалу патриотически настроенных евреев отчетливо отличали от "антинациональных". Хотя национал-социалистское движение с самого начала встречало даже в правых партиях таких суровых и ожесточенных противников, как Эрих Людендорф и Эвапьд фон Кляйст-Шменцин, но их позицию можно назвать сектантской или реакционной; во всяком случае, симпатии некоторых из наиболее известных деятелей позднего сопротивления вроде Клауса фон Штауффенберга и Хеннинга фон Трескова были на стороне националистического движения, тогда как Фриц-Детлоф фон дер Шуленбург и Артур Небе даже служили партии, занимая высокие посты. Первое моральное негодование, подобное возмущению Мартова, который в 1918 году сказал, что в связи с кровавыми деяниями большевиков он чувствует стыд по отношению к своим бывшим противникам, культурным буржуа", возникло по случаю массовых убийств 30 июня, и Ганс Остер впоследствии говорил о "методах шайки разбойников", которую следовало вовремя приструнить. 17 Столь же характерной стала перемена, сделавшая противником национал- социализма Мартина Нимёллера: будучи рядовым добровольческого корпуса он вряд ли мог быть националистом, а теперь ему пришлось осмыслить глубочайшее противоречие между своей христианской верой и национал-социалистским расовым учением. Третьим существенным мотивом, вызвавшим смену умонастроения среди сторонников национал- социализма или даже национального подъема, стало понимание того, что Гитлер стремился втянуть Германию в мировую войну и тем самым нарушить элементарнейший из императивов национального возрождения:

тот, что ситуация с мировой войной с несколькими фронтами никогда не должна повториться. И вот, группа сопротивления, готового к действию, сформировалась вокруг начальника генерального штаба Людвига Бека, и даже Клаус фон Штауффенберг теперь говорил: "Дурак воюет".18 Эвапьд фон Кляйст-Шменцин и Карл Фридрих Гёрделер уже не чурались контактов с английским правительством, которое можно было назвать "предательским для Англии". Бывший боец добровольческого корпуса Фридрих Вильгельм Хайнц сформировал ударную группу, каковой предстояло арестовать Гитлера. Хотя коммунистические группы оказались наголову разбиты, более осторожные социал-демократы, тайными способами получавшие от партийного руководства в изгнании доклады по Германии организации СОПАДЕ, все-таки могли рассматриваться как сеть потенциальных помощников по работе с массами. Но полет Чемберлена в Бер- хтесгаден, а затем - Мюнхенская конференция, означали конец перспек- тивнейшей акции германских противников Гитлера.

Фактическое развязывание войны в следующем году не натолкнулось на серьезное сопротивление, вероятно, среди прочего, и оттого, что сам Геринг прямо-таки лихорадочно старался сохранить мир, - и, конечно, не в последнюю очередь по той причине, что широко распространилось мнение, будто и на этот раз фюрер блефует и снова окажется победителем. Также нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что захват польского "коридора" являлся давнишним и первоочередным требованием немецкого национализма, и в любом случае аргумент о праве на самоопределение оправдывал его куда меньше, чем это было с аншлюсом Австрии и Судетских областей. Подписание пакта между Сталиным и Гитлером имело слишком ошеломительный характер, чтобы успеть немедленно вызвать серьезное сопротивление.

Победа в Польше сама по себе не создала новой ситуации для деятелей военного сопротивления, но ее последствия, пожалуй, изменили положение. Моральный мотив был чрезвычайно усилен из-за действий СС и гестапо, и многим воинам вермахта - от главнокомандующего Восточной группой армий до простых солдат - стало теперь впервые ясно, что их втянули в войну, совершенно непохожую на Первую мировую. Тогда польские евреи встречали немцев как освободителей; теперь между ними сразу же или спустя короткое время проявилась вражда, и никто этому не удивлялся. Когда в Первую мировую войну высшие немецкие офицеры писали, что им стыдно быть немцами?19

Столь же усилился и идеологический мотив, т. е. идея о чуждости мировоззрения и образа действий Гитлера. Хотя коммунисты в результате заключения договора между Гитлером и Сталиным оказались по большей части повергнутыми в парализующее замешательство, но даже французские коммунисты сторонниками фашизма не стали, несмотря на то, что V они сильно способствовали подрыву воли к сопротивлению. Напротив того, для антикоммунистов из среды высшей бюрократии, вермахта, на- рода и партии пакт представлял собой чрезвычайно непонятный и безнравственный поступок, отдавший Сталину всю Восточную Европу и в высшей степени способствовавший отмене результатов немецкой колонизации восточноевропейских стран. О переговорах, проведенных зимой с Англией при посредстве Ватикана, создается, главным образом, впечатление того, что на них пытались воспрепятствовать Гитлеру разыгрывать одну лишь советскую карту, окончательно лишая Германию связей с Европой или с Западом.

Однако больше всего усилился мотив избегания войны, т. е. стремление избежать мировой войны. Никогда - ни раньше ни позже - высшая верхушка вермахта настолько не приблизилась к отказу от подчинения, как это произошло в последние месяцы 1939 года, когда Гитлер вновь и

вновь отдавал приказы о начале наступления на Западе и снова и снова по

го ч

прагматическим причинам отменял их. Нет сомнении, что воспоминания о Первой мировой войне и убежденность в превосходных качествах французской армии явились определяющими факторами строптивости генералов, но столь же беспокоющей была мысль о том, что Германия не доросла до мировой войны, в каковую рано или поздно вмешаются США. То, что Гитлер оценил военную и психологическую ситуацию правильнее, чем это сделало армейское руководство, стало очевидным для каждого спустя шесть недель французского похода, но забот от этого не стало меньше, так как невозможно было предвидеть, сколько продлится вся война. В высшей степени симптоматичным был полет Рудольфа Гесса в Англию, в подготовке которого таинственную роль сыграло участие Альбрехта Хаусхофера, человека, причисляемого к сопротивлению.

Между тем, если в поле зрения попадали только офицеры и дипломаты, критически противостоявшие политике и мировоззрению Гитлера, то это было лишь по близорукости. Ведь отправной точкой для существенной части этой критики явилась борьба церкви, а во всякой тоталитарной стране одно лишь самосохранение независимых институций и нонконформистского образа мысли считается особой формой сопротивления. Поэтому самоутверждение церкви явилось актом сопротивления, и протекало оно несравненно успешнее, чем в Советском Союзе, не в последнюю очередь - потому, что поначалу Гитлер по многим мотивам вызывал симпатию церкви. Что из этого получилось - наиболее явным образом показала в 1940 и 1941 гг. реакция духовенства и мирян на умерщвление душевнобольных. Партия считала, что она вынуждена дать установку на такие действия, а среди членов церкви ширилась убежденность в том, что такая Германия не вправе побеждать в войне. Поэтому партийные функционеры, со своей стороны, могли утверждать, что политический католицизм, по-видимому, ставит на поражение Германии.21 Глубокая неудовлетворенность Гитлера правосудием представляла собой известный факт. Но сомнения возникали даже в том, с достаточной ли эффективностью, как ее понимал Гитлер, действовало и могло действовать гестапо, значи- тельная часть сотрудников которого служила в уголовной полиции в Веймарскую эпоху. А, к примеру, в рейхсминистерстве гражданской авиации служил обер-лейтенант Гарро Шульце-Бойзен, внук гроссадми- рала Тирпица; на свадьбе Шульце-Бойзена в качестве свидетеля присутствовал Геринг собственной персоной. До 1933 года Шульце-Бойзен был национал-революционером и издавал журнал "Гегнер", "Противник", в котором он и его товарищи равно вели полемику и против "косности Запада", и против "американского отчуждения", подобно тому, как это делал молодой Георг Лукач до перехода к марксизму. После захвата власти нацистами его жестоко избили люди из СА, и некоторое время спустя он вступил в контакт с советским торговым представительством. Гестапо ничего обо всем этом не знало или же неправильно соединяло разрозненные сведения. Столь же мало знало оно и о докторе Рихарде Зорге, который стал убежденным коммунистом еще в годы Первой мировой войны, а потом публиковал статьи в коммунистических журналах. Из-за неосведомленности гестапо он сумел вступить в НСДАП и стать доверенным лицом немецкого посла в Токио. Не надо забывать и о частном секторе экономики, где многочисленные противники Гитлера находили относительно безопасное убежище.

Гитлер пришел к власти в стране европейского социального типа, добиваясь в публичных выступлениях одобрения обширных прослоек народа и нерешительной поддержки ведущего слоя. Потому-то он и оказался способным осуществить политическую революцию, аналог которой до сих пор имелся лишь в Италии. После этого он сумел арестовать ведущие группы своих врагов и подчинить друзей собственной воле; он смог подвергнуть дискриминации немногочисленную и мнимо чужеродную часть народа и унифицировать (gleichschalten) культуру. Однако, несмотря на это, по социальной структуре немецкое общество в существенных чертах не изменилось. Хотя Гитлер и был "самодержцем", он все-таки не мог провести в мирное время грандиозных мероприятий по физическому истреблению, направленных против могущественных и важных слоев или классов народа, хотя бы потому, что до 1939 года Германский рейх - вопреки всей воле к изменениям и аншлюсу, давшему ему еще 10 миллионов человек - несомненно считался частью Европы и не встречал ярко выраженной вражды со стороны других правительств. Поэтому в бесчисленных местах, и даже в некоторых из важнейших учреждений германского общества, имелись лишь потенциальные точки сопротивления, и если к концу 1940 года надежды на скорое заключение мира иссякли и распространилось глубокое безволие в отношении перспективы длительной войны, то все-таки эта Германия вовсе не напоминала воск в руках Гитлера.

В противоположность этому, большевики захватили власть в момент поражения v. катастрофы, и в самой своей идеологии черпали убеждение в том, что их предназначение - очистить землю от всяческой грязи и мусо- ра, считавшихся ими неизбежными явлениями, сопровождающими капиталистическую систему. Большевики вели и хотели вести гражданскую войну, хотя у них были другие и гораздо более многочисленные враги, чем это было записано у них в теории; и во время гражданской войны, как и впоследствии, они уничтожали крупные классы, прослойки и группы, а в конце концов - даже сотни тысяч членов собственной партии. Около 1930 года они встретились с сопротивлением, которое было куда более всеохватывающим, но уже и куда более беспомощным и менее организованным, чем многочисленные попытки сопротивления в Германии в 1935 году. В 1940 году по всем человеческим меркам для сопротивления Сталину уже не существовало даже самых скромных организационных "зацепок". Куда распространеннее было тупое смирение почти что целого народа, странным образом контрастировавшее с уверенностью некоторых партийных и армейских кругов в том, что Красная армия превосходит все армии мира и вскоре одержит окончательную победу над взаимно ослабляющими друг друга противниками.

Пока большевистская система могла заниматься лишь внутренней политикой, она требовала несравненно ббльших жертв, чем национал- социалистская, и очевидно, большевистские деятели не знали угрызений совести и фактически построили систему планового хозяйства, являвшуюся подлинной альтернативой рыночной системе, до сих пор считавшейся единственной современной; а вот национал-социалисты пошли по "третьему пути", каковой представлялся одним из их противников слишком уж капиталистическим или бесплановым, а другим - как раз чересчур социалистическим или административным. О том, что в рядах коммунистической партии или ЧК были какие-то протесты по поводу чрезмерной жестокости при борьбе с врагами, ничего неизвестно (если не считать возражений против мер открытого произвола), и в эти рамки совершенно не вписывается сообщение о том, что однажды на банкете в Кремле подвыпивший Дзержинский умолял присутствовавших расстрелять его за пролитые им потоки крови.22 Напротив того, почти в каждом донесении Гиммлера вплоть до первого года войны нельзя не услышать оттенка неуверенности, наигранной жестокости и извинения. В мирное время большевики вели борьбу со своими внешнеполитическими врагами куда более резко и с куда более закоренелой и подлинной верой, чем национал- социалисты. Но и те и другие, вероятно, могли действовать, как они действовали, лишь потому, что исторические ситуации в их странах весьма отличались друг от друга. Сами типы сопротивления, с которым они сталкивались и которое надо причислить к структурным признакам режимов, были теснейшим образом сопряжены со структурой каждого из обществ. Но если оба режима по-разному относились к войне и к межгосударственным конфликтам, то реалии истребления могли бы основополагающим образом измениться после вступления этих режимов в войну, и тем более - в большую. Однако же, прежде чем нашей темой станет эта война, мы должны бросить взгляд еще на один их структурный признак, на мобилизацию, каковую оба режима стремились осуществить в первую очередь и во всем и которая при каждом из режимов все-таки исходила из совершенно различных предпосылок и носила несходный характер.