Большевизм и национал-социализм в европейской гражданской войне эпохи фашизма

Если в заключение мы кратко выразим ту точку зрения, которая направляла повествование с самого начала - точку зрения конца восьмидесятых годов и западной страны, - и если в соответствии с ней мы попробуем обозначить место в рамках современного исторического процесса для европейской гражданской войны, каковую - по ее наиболее характерному феномену - следует называть войной эпохи фашизма, то прежде всего нам следует констатировать положения, относительно коих направлявший русскую революцию большевизм с его важнейшими доктринами оказался неправым: буржуазия не была умирающим классом; капитализм не был застойной и загнивающей системой; средние слои не пополнили ряды пролетариата; рабочие в капиталистических странах не обнищали; вооруженное восстание не произошло ни в одной из этих стран; возможности развития капитализма ни в коей мере не исчерпаны; а ориентированная на потребление, свободная жизнь масс в западных странах - по сравнению с убожеством и закоснелостью отношений в восточных странах - служат завидным идеалом почти для всех людей, имеющих возможность сравнивать.

Но характерные заострения этих истин и тенденций (сами по себе они гораздо старше, чем партия большевиков) тоже не сбылись: пограничные столбы никоим образом не исчезли так, как это представлялось технократическому универсализму Радека и Троцкого; государственная свобода бывших колониальных народов не исключает экономической зависимости; эмансипация женщин не привела к равномерному распределению мужчин и женщин по властным позициям, и притом в социалистических государствах - меньше всего; рабочие партии пришли к мысли о том, что они могут эффективно представлять интересы рабочих лишь тогда, когда они являются лишь частью целого, но не самим целым, ибо то, что едино- властная рабочая партия означает максимум господства над рабочими и массой населения, стало слишком очевидным на примере правящих коммунистических партий, и особенно КПСС.

Однако же если большевизм спустя столько лет после Первой мировой войны столь своеобразно перемешал правоту с неправотой, то контрдвижение, стремившееся сравняться с ним по воинственности и решительности, не могло быть с самого начала совершенно неправым. Так, Муссолини был абсолютно прав, когда в 1922 году сказал, что капитализм - не отжившая, а весьма перспективная система1, которой суждено развиваться еще долгие десятилетия. Адольф Гитлер совершенно справедливо повторял, что перенос советского коммунизма на германскую почву натолкнется на непреодолимое сопротивление и что его движение служит наиболее значительным симптомом этого сопротивления. До самого начала войны, а в определенных отношениях - и до ее конца, жизнь в национал-социалистской Германии по сравнению с жизнью в Советском Союзе была гораздо ближе к плюралистической системе западных демократий. Когда профессор Курт Хубер, наставник студентов из организации "Белая роза", защищаясь от обвинений народного суда, произнес фразу о том, что режим обречен, так как родители уже не могут ощущать себя в безопасности от собственных детей, - он, видимо, знал, что в Советском Союзе дети, доносившие на своих родителей властям и тем самым обрекавшие их на смерть, уже давно почитались в качестве национальных героев.2

Но это пока еще наличествовавшее сходство с западными демократиями уже давно становилось все меньше и меньше, ибо государственное руководство все больше считало его недостатком; кроме того, в идеологии национал-социализма решительно отрицалось то, что уже давно присутствовало в качестве долгосрочной тенденции как раз на Западе и оказалось заимствовано коммунизмом: следовательно, стремление к мировому господству германского или арийского человека было не чем иным, как прочной фиксацией европейского господства в мире, каковое проявило тенденцию к самоупразднению, так как распространило во всем мире идеи и процессы, приведшие в Европе к экспорту промышленной революции за пределы Англии и к образованию национальных государств из прежде зависимых или раздробленных областей.

Но не в этом заключалась суть тенденции к саморазрушению, которую зачастую выводят post factum из самого поражения Германии. Хотя Гитлер со своей специфической внешнеполитической концепцией потерпел крах еще в 1939 году, но ситуация по сравнению с Первой мировой войной все-таки изменилась столь значительно, что в 1941 году Германия входила в союз с Японией, второй мировой державой, и нанесла сокрушительное поражение бывшей мировой державе Франции. Германия как господствующая держава Европы и Япония ни в коей мере не уступали Советскому Союзу и Англии и по промышленному потенциалу, и если бы они скоординировали свои планы с намерением установить нейтралитет США в этой войне, то весьма вероятно, что они одержали бы победу к концу 1941 года.3 Но та раса господ, что, будучи взращенной в соответствии с максимой "выносливые (упругие) как кожа, жесткие как круппов- ская сталь и проворные как ищейки", должна была господствовать на бескрайних просторах Востока над туземцами, чья безграмотность поддерживалась бы искусственно,4 - изменила бы и отношения внутри старого рейха настолько, что этот великогерманский рейх сохранял бы отношения идентичности со старой Германией гораздо меньше, чем Советский Союз - с царской Россией. Воинствующий партикуляризм тех, кто стремился защитить Германию от посягательств большевизма ради того, чтобы относиться ко всем с одинаковой гуманностью, вобрал бы в себя в расовом государстве столько отменяющего все границы универсализма, что можно сказать, что он отличался бы от своей исходной точки гораздо больше, нежели Советский Союз, замышлявшийся как общечеловеческое государство, но очень быстро попавший в руки деятелей, которых Ленин охарактеризовал как "великорусских шовинистов".5

Поэтому никогда не было "чистой гражданской войны", начатой с "объявления гражданской войны" большевиками, той, которая могла сделаться актуальной после возникновения враждебной большевикам партии гражданской войны; эта гражданская война всегда сопрягалась с традициями и государственными реалиями, как сопрягалась с другими традициями и государственными реалиями первая европейская гражданская война современности, война эпохи Французской революции и Наполеона.

Поэтому, судя по всему, правота и неправота обеих сторон были тесно связаны, и приписать неправоту национал-социализму, как и фашизму вообще, можно было бы лишь при двух условиях. Можно вообразить, что мировая революция пролетариата в 1918 и 1919 году была объективно возможна и что она потерпела крах, особенно в Германии, попросту из-за предательства социал-демократов и жестокого сопротивления добровольческого корпуса, этого важнейшего предшественника национал-социализма. Без этих катастрофических событий мировой социализм якобы свершился бы как гармоничное, свободное от межклассовых различий и государственных границ сосуществование всех людей, от которого мир весьма далек и по сей день.6 Но очевидно, что речь здесь идет о фантазии, конкретизирующей некое предельное понятие и поэтому персонализирующей сопротивление реальности, а именно - военных поставщиков, капиталистов или мелких буржуа.

Не исключено, что мир в результате поражения автократий стал - согласно знаменитой фразе Вудро Вильсона - настолько "готовым для демократии", что захват власти большевиками и его влияние могли бы не представлять никакой опасности и что, наоборот, революционная мощь вестернизации привела бы к демократическим преобразованиям и в Советском Союзе в ходе более полного развития торговых отношений и прочих контактов. Следовательно, для национал-социализма и фашизма могло вообще не возникнуть никаких внутренних обоснований, и их можно было бы считать всего лишь пагубными откатами в додемократи- ческую ситуацию.

В этой точке зрения столь много правоты, конечно же, потому, что система западной демократии и соответствующая ей экономическая система мирового рыночного хозяйства были далеко не так ослаблены и далеко не до такой степени подошли к пределам своих возможностей, как считали большевики. Но исторические исследования показывают, что опасность или по крайней мере ощущение опасности в обширных и активных слоях населения всех европейских стран и даже в США были сильными, а в Германии и Италии - очень сильными, что доказывает уже паника с "red scare" ["красной опасностью»].7 Ведь их противник то и дело и с большим пафосом утверждал, что он истребит европейскую и даже мировую буржуазию.

Между тем с точки зрения современности и той страны света, где нет необходимости идентифицировать себя с государственной властью, недостаточным было бы указывать на Первую мировую войну как на непосредственную основную причину большевизма и фашизма, равно как и взвешивать их взаимную правоту и неправоту; следует еще и констатировать, что у обоих явлений были глубокие корни в обществе, сформировавшемся в Европе на протяжении нескольких столетий, которое можно назвать обществом продуктивных различий, т. е. различий государственных, межклассовых, региональных и межпартийных, каковые не выстраиваются в ряд неподвижно, но в состоянии взаимно преобразовывать друг друга и благодаря этому ускорять развитие друг друга.

С тех пор, как на основании еще более стародавних предпосылок на заполненной многочисленными государствами территории Западной Европы Реформация пробила беспрецедентную брешь в прежнем единстве христианства, друг против друга обратились прежде всего религиозные партии; уничтожить друг друга им удалось лишь в нескольких государствах или регионах, и в конце концов - несмотря на непрекращающиеся сражения - им пришлось взаимно признать друг друга. Из сравнения несовместимых между собой догматов веры различных конфессий и из протеста против межконфессиональных боев на уничтожение возникло раннее Просвещение, а Просвещение в полном смысле слова не в последнюю очередь означало преобразование этих религиозных партий в политические, поначалу ведшие лишь идеальное существование. Уже в середине XVIII века сформировалась крайне левая партия, проводившая безжалостную критику условий тогдашней жизни, и наиболее известным ее представителем считался Руссо; противостояла же ей крайне правая партия защитников старого режима, которая ни в коей мере не ограничивалась поддержкой правительств, но еще и умело используя новые средства коммуникации - газеты и журналы - призывала к более решительному сопротивлению разрушительным тенденциям. Между ними образовалась партия середины, ощущавшая фанатизм с обеих сторон и пытавшаяся развивать секулярную цивилизацию, столь же несовместимую с анафемами и сожжениями книг, характерными для старого режима, как и с порывом сторонников Руссо построить чистое и добродетельное общество по образцу Римской республики или еще более отдаленных времен.

Казалось, что эта партия середины, которая могла ссылаться на Вольтера, одержала триумф в 1789 году, когда началась Французская революция, - однако уже спустя три года ей угрожала истреблением и другая, более радикальная революция и партия правых роялистов. Парижские санкюлоты под предводительством якобинцев, таких, как Робеспьер и Сен-Жюст, пытались основать эгалитарную республику справедливости, стремясь отправить на эшафот не только всю аристократическую порочность, но и всю современную сложность. 1793 и 1794 годы знаменовали собой господство секуляризованных богоборцев, идеологов равенства и фанатиков справедливости, произведших на всю Европу непреходящее впечатление, которое почти повсюду привело к тому, что этих идеологов стали - смотря по обстоятельствам - считать солью земли либо проклятьем мира. И теперь просветители повсюду обрушились на то, что представлялось им крайними следствиями Просвещения, но тем не менее по своей нетерпимости очень напоминало все, с чем Просвещение боролось с незапамятных времен. 10 Но победа Робеспьера оказалась непрочной, натиск крайне левых как бы выдохся; самодостаточная и неизменная в своей справедливости республика равенства в том виде, как после свержения Робеспьера ее стремился установить Бабеф, не была реализована; многообразие, возможность сравнивать, усложненность, хотя при этом и несправедливость", сохранились благодаря и вопреки Наполеону, так что даже крайне левые не подверглись истреблению, и их деятельность вновь развернулась в эпоху Реставрации.

То, что взаимодействие индивидуалистической критики и самоутверждения правительств, ориентации на прошлое и проектов будущего, крайне правых и крайне левых может представлять собой нечто позитивное даже при существенном ослаблении "juste milieu" ["справедливой середины»] и наделять систему своеобразной динамикой, с давних пор было ясно не для всех современников, которые все-таки часто выдвигали противоречившие друг другу идеалы с тем, чтобы избежать постоянной смуты или ликвидации этой системы; однако же к концу XIX века стало почти неоспоримым, что мирное улаживание противоречий в парламентских или конституционных системах крупных культурных государств является подлинной сущностью современности, постепенно распространявшейся и на менее развитые регионы земного шара. Тем не менее под уверенностью в будущем и оптимизмом скрывалось значительное беспокойство, так как крайне левые в обличье марксистского рабочего движения добились прежде невиданной силы и многочисленности, а на противоположном фланге старая критика цивилизации приняла новые и более радикальные формы, в том числе - антисемитизм, который имел как левые, так и правые корни, а также отрицал наиболее трудноразрешимое из всех продуктивных различий рассматриваемого общества: мирное сосуществование евреев и "христиан", мирное сосуществование, поставленное под вопрос и движением сионизма.

Но все-таки к началу 1914 года ничто не указывало на то, что рабочее движение в каком-нибудь из государств Европы сможет насильственным путем или с помощью всеобщей политической забастовки захватить власть, ибо в рамках этого движения уже давно сформировались правые синдикалисты, которые как будто бы расстались с марксизмом. Еще меньше шансов на захват власти было у крайне правых, по мнению которых даже германский кайзер слишком уж много договаривался со своими противниками.

Однако же в тех частях земного шара, которые не причислялись или частично относились к парламентским и конституционным культурным государствам, наметились своеобразные процессы. Правда, в Англии господствовало представление о том, что в ходе длительного исторического процесса институты метрополии можно перенести и на не англосаксонские части империи, особенно на Индию. Но Египет уже в течение первой половины XIX века продемонстрировал, что модернизирующие реформы могут осуществляться абсолютным властителем, в данном случае - Мех- медом Али; в Турции во вторую половину XIX века значительный ряд глубоких реформ, направленных к европеизации - так называемая реорганизация (танзимат) - ни в коей мере не повлекла за собой образование парламента, а спустя несколько лет после начала мировой войны революция младотюрков дала повод предположить, что не самодержавные деспоты, а партии нового типа, состоящие из офицеров и интеллектуалов, могут провести реформы для того, чтобы отсталые страны оказались в состоянии утвердить свою независимость и собственные возможности развития против чрезмерного влияния европейских стран. Процесс опять- таки иного типа наметился в России, где премьер-министр Столыпин начал аграрную революцию, упразднившую традиционный коллективизм, тогда как крупная промышленность стремительно развивалась за счет мощных государственных ассигнований. Выходит, что на значительных территориях земного шара происходила модернизация, основой которой не была ее европейская предпосылка, общество продуктивных различий, - и из-за отсутствия разделения властей, на взгляд среднего либерала, ее можно назвать реакционной?

Поэтому хотя голос Розы Люксембург и звучал в полном одиночестве, но посреди чуть ли не всеобщего одобрения войны она снова высказала основную эмоцию эгалитарных идеологов, борцов за равенство и абсолютную справедливость, и после бессодержательной риторики предвоенного времени эта эмоция прозвучала тем достовернее: "Для меня на земле нет ничего выше и святее всемирного братания рабочих, это моя путеводная звезда, мой идеал, мое отечество; скорее я откажусь от собственной жизни, нежели предам этот идеал". 12 Но как раз поэтому казалось особенно недостойным, что социал-демократическая фракция с ее одобрением мероприятий возмездия за поведение англичан, противоречащих международному праву, постулировала "убиение невинных".13 Несомненно, что и ведущая группа большевиков, Ленин, Троцкий, Зиновьев и Радек, ощущали нечто подобное; они ощущали себя подлинными идеологами равенства, идущими по стопам стародавней традиции, и стремились очистить мир от всяческого зла и несправедливости. В то же время они были исполнены энтузиазмом грядущего всемирного единства, которому - по их убеждению - можно было противопоставить всего-навсего ограниченность. Но - вслед за ранним рабочим движением - ведущие большевики недооценивали цивилизацию европейских культурных государств, видя в ней всего лишь капитализм, - а к власти они пришли благодаря тому, что сумели обострить безвластие, которое возникло просто в результате войны и потому имело мало общего с той критикой власти, посредством коей европейские левые издавна старались обратить на себя внимание. Тем самым большевики, ведя безжалостную борьбу за самоутверждение в качестве единственной власти, возвели в принцип то самое "убиение невинных", в котором они обвиняли целые классы.

Не меньше бросалось в глаза, что уже в очень ранний период большевики делали особый упор на слово власть и что после крушения первых надежд на скорейшую победу мировой революции они стремились поставить эту власть на службу развития отсталой страны. Следовательно, они приписывали себе ту же роль, на какую претендовали младотюрки, но понимали они ее не как путь к европейской цивилизации, а как метод разрушения этой дурной и грабительской цивилизации. А значит, с точки зрения русской традиции большевики были скорее славянофилами, чем западниками, поскольку все цели, которые не могли привести к освобождению и спасению всего мира, они считали ничтожными.14 Итак, фанатики справедливости были одновременно и ангелами мщения, и политиками, осуществлявшими развитие, - но не такими, какими им полагалось быть согласно марксистской теории. Получается, что изначальное злоупотребление древнейшей из всех социальных религий сочеталось с готовностью к применению даже чрезмерных средств, способствующих сохранению власти, а также с волей взять на себя ответственность за развитие страны, с волей, подразумевавшей отказ от продуктивных различий в рамках Либеральной Системы, которая даже в годы войны не была сосредоточена исключительно на выполнении одной-единственной задачи. И, будучи весьма своеобразной структурой, это конкретное государство все-таки могло рассчитывать на сверхнациональную лояльность, о которой Клара Цеткин поразительно высказалась в 1920 году."

Был ли когда-нибудь брошен вызов такого масштаба национальным и культурным государствам Европы, по-прежнему остававшимся образцом для мирового развития? Обязательное возникновение контрдвижения и пропаганда ответа тоже имели исторические корни, и Эдмунд Берк по отношению к Французской революции испытывал тот же страх, сопряженный с чувством превосходства, каким по отношению к большевизму теперь недолгое время был охвачен Томас Манн и какой Адольф Гитлер надолго сохранил в качестве основной эмоции. 16 Но Гитлер, Альфред Розенберг и Генрих Гиммлер по своему происхождению были не идеологами, а художниками, либеральными представителями свободных профессий; мелкими буржуа, встревоженными и ошарашенными ужасными событиями; они искали ответов и возмущались нерешительностью правительств. И хотя то, что они ставили Германию в центр своих мыслей и ощущений, подвергало опасности выполнение их ближайшей исторической задачи, состоявшей в преодолении идеи национального государства и в объединении Европы, - это не было удивительным в эпоху, которая по-прежнему оставалась эпохой национализма. То, что вопреки этому они считали себя европейскими буржуа, вероятно, было непоследовательным и не могло считаться неприкосновенной максимой, - но тем самым они все-таки принимали сторону исторической правоты, еще обеспечившей этому наднациональному классу исполненное значения будущее. Но решающим стало лишь то, что из своего изначального опыта и основной эмоции они вывели требование стать столь же консервативными и безжалостными, как противник, и даже еще консервативнее и безжалостнее. Только благодаря этому они сделались идеологами, и как раз потому они нападали на те различия, на коих до сих пор зиждилась история Европы, как на вредные.

То, что первый повод для растерянности состоял не в чем ином, как в обострении утраты офицерской власти (Гитлер и Гиммлер называли это большевизмом и декларировали при каждом удобном случае), и даже в 1944 году Гитлер выразился совершенно в том же духе, как Герман Геринг в 1933: "НАС разгромили солдатские советы, НАМ они сломали знамя, а МЫ должны это терпеть".17 Но следующим выводом, который Гиммлер из этого извлек, стало уже отрицание концепции не тоталитарного общества, делающего различие между непримиримыми врагами и все-таки использующего их ради собственного различия" - т. е. Гиммлер заимствовал ленинский лозунг "Кто - кого": "В борьбе с недочеловеками все зависит от того, что это недочеловечество никогда не доходит до осуществления террора. Теория всех революций, и притом всех революций, производимых недочеловеками, состоит в следующем: кого первым приперли к стенке, тот и погиб - пощады не будет. И прежде всего погибла вся буржуазия, да и крестьяне в деревнях беззащитны, особенно в современном государстве." " Однако же Гиммлер, очевидно, не только имел в виду здесь Ноябрьскую революцию и большевизм как обострение утраты офицерской власти, но - как показывает упоминание беспомощности крестьян в современном государстве - ему представлялось, будто большевизм означает установление новой и гораздо более мощной власти. К тому же он, ДОЛЖНО быть, опять-таки имел в виду Советский Союз, когда сделал наиболее саморазоблачительное из всех своих высказываний, стремясь оправдать истребление евреев - поскольку из одного лишь опыта распада Германской империи и даже Мюнхенской Советской республики его невозможно вывести: "У нас было моральное право, нашей обязанностью по отношению к нашему народу было уничтожение того народа, который стремился уничтожить нас."20

Фактическое положение вещей, скрытое за этим высказыванием, состоит в том, что партия большевиков действительно начала ниспровержение мировой буржуазии. Правильным было также и то, что от ниспровержения российской буржуазии оставалось не так уж далеко и до полного ее истребления. Самим по себе доказательным и ни в коей мере не безосновательным оказалось и то, что Гиммлер - подобно бесчисленному множеству других мелких буржуа и квалифицированных рабочих - вопреки ожиданиям большевиков занял скорее сторону мировой буржуазии, нежели сторону трудящихся масс. А раз это так произошло, то описываемую эпоху можно назвать эпохой фашизма и европейской гражданской войны. Но именно из-за этого пришлось поступиться системным превосходством, состоявшим в отказе от копирования противника и в том, что этот отказ позволял сохранять продуктивность различий и возможность сравнения, которые способствуют как прогрессу, так и его критике. И если бы такой фашизм утвердился на всем Западе, то, пожалуй, на столетия бы фактически застопорилось то историческое развитие, которое началось в одной из частей Европы и теперь в измененном обличье вышло за пределы Запада. Однако же, наиболее серьезная историческая и одновременно моральная неправота фашизма заключалась в том, что крупные столкновения между классами и культурами понимались как смертельная борьба между двумя народами, немцами и евреями. Полной правдой было то, что вследствие особых условий и обстоятельств слишком уж много евреев (которые между тем уже не рассматривались в качестве евреев) участвовало в русской революции. Но ведь очень много других евреев эта самая революция убила, лишила прав и изгнала в эмиграцию; сталинская "большая чистка" едва ли так сильно коснулась какой-либо другой группы населения, как коммунистов-евреев. К тому же и евреи на Западе по своему партийному положению были столь же дифференцированы, как и общество, где они жили. Когда Гитлер и Гиммлер возложили на евреев ответственность за процесс, повергший их в панику, они направили изначальный проект уничтожения большевиков в новое русло и по чудовищности своих деяний превзошли большевиков, этих настоящих идеологов, заменив социальный принцип биологическим.21

Разумеется, заранее было вполне допустимо, что оба режима будут развиваться без односторонней или взаимной причинно-следственной связи, что каждый будет развиваться по собственным законам и, следовательно, между ними можно будет находить лишь параллели. Можно сформировать идеальный тип такого режима, при котором большевизм будет проявляться в виде одностороннего обособления и акцентирования социальной и индустриальной тенденций в западных государствах, как исключительная концентрация на тех задачах развития, которые на Западе решаются как бы подкожно. Отсюда можно было бы вывести экспроприацию, изгнание или даже физическое истребление прослойки, до сих пор руководившей обществом. Аналогичным образом можно представить идеальный тип фашизма, который, по существу режима, должен подчеркивать концентрацию исключительно на задаче государственного самоутверждения и нового подъема государства после поражения. Отсюда можно вывести радикальные меры против сторонников иностранных держав, против анархистов и радикальных пацифистов, - и при таком режиме, наличествовали бы концентрационные лагеря и, вероятно, даже массовые расстрелы. Но в таких идеальных типах большевизм описывался бы как попросту диктатура развития, а фашистские режимы представали бы в виде всего лишь национальных диктатур. Исчезли бы вселенские притязания и чрезмерный энтузиазм большевизма, но исчезли бы и подлинные намерения радикального фашизма, обоснование германского мирового господства и истребление евреев как опаснейших врагов этого мирового господства. Разумеется, можно выдвинуть тезис и о том, что Гитлер, его национал-социалисты и все немцы вообще пошли бы на Москву и учредили бы концентрационные лагеря даже в том случае, если бы в Петрограде правили преемники Керенского, Милюкова и Мартова, - но этот тезис был бы необоснованным.

Ничто не дает права предположить, что достойные упоминания силы в немецком обществе, включая значительную часть НСДАП, до 1933 года и еще долго после 1933 года планировали что-либо, кроме восстановления границ на 1914 год и максимум - воссоединения с Австрией. Все страсти, касающиеся спасения мира; вся чрезмерность представлений о германском или арийском или же от навсегда защищенном от подрыва расистском государстве; весь страх перед гибелью цивилизации прежде всего следует рассматривать как воплощенный в победоносных московских и петроградских идеологах равенства отблеск более изначальных упований на спасение мира, более всеохватного стремления к отмене государственных границ, более радикальной воли к переменам. Вся история периода между мировыми войнами превратится попросту в конструкцию историков, где серьезное будет объявлено несерьезным, основные мотивы - отговорками, страхи - химерами, если не считать, что жупел национал- социалистов возник из подлинного страха, и если бы он не проявлял тенденцию к превращению в собственный образец и тем самым - опять-таки в жупел для тех, кто первыми этот страх вызвали. Уже в декабре 1918 года "Форвертс" не без определенного понимания писал о том, что давление порождает встречное давление и что ко многим людям может прийти мысль бороться с "Союзом Спартака спартаковскими средствами".22 Автор этой статьи, несомненно, был бы весьма удивлен, если бы ему кто- нибудь возразил, что между двумя феноменами нет причинно- следственной связи.

Внутреннее сопротивление, порождаемое такой простой и убедительной характеристикой, вероятно, основано на предположении, будто в понятии причинно-следственной связи выражается необходимость некоего отношения и полнота объяснения, так что в конечном счете получается даже что-то вроде морального оправдания поступка, связанного с другим событием причинно-следственной связью. Такая точка зрения неверна. Если в небольшом городке один человек застрелил другого, а потом отказался давать показания, то население сначала будет говорить о загадочном и непостижимом поступке. Если же при дальнейшем расследовании выясняется, что убитый застрелил друга убийцы и угрожал убить и его, то обнаруживается причинно-следственная связь, делающая поступок объяснимым. В зависимости от причин первого поступка и от характера угроз поступок можно даже понять. Однако же если впоследствии будет установлено, что предположение убийцы о том, будто убитый совершил первый поступок, основано лишь на косвенных уликах, то причинно- следственная связь сохранится, но примет совершенно иной характер. И опять-таки иной оборот примет ситуация, если будет доказано, что убитый был всего-навсего другом первого убийцы и что поступок мнимого мстителя основывался только на предположении. Существование причинно-следственной связи, однако, следует полностью отрицать лишь в том случае, если первое убийство вообще не имело места, а преступник руководствовался одними лишь фантазиями или даже попросту жаждой убийства. Тем не менее неизбежным и оправданным его поступок не назовешь даже тогда, когда одна из альтернатив, несомненно, соответство- вала действительности; ведь множество других людей в сравнимых ситуациях не берут инициативу на себя, а обращаются в суды.

Привести пример, указывающий на связь между архипелагом ГУЛАГ, властью комиссаров и Освенцимом, легко, хотя в межгосударственных отношениях место суда может занимать лишь некое сообщество государств и хотя не бывает таких коллективных преступников, которых можно было бы наказать коллективным вменением в вину или коллективным отмщением. Моральное оправдание совсем непохоже на ложь и еще меньше похоже на убийство, и тем более - на массовое убийство. Но кто порицает лишь одну ложь и одно убийство, а другую ложь и другое убийство обходит молчанием, тот действует в высшей степени аморально. А кто представленный в этой книге результат объявит предпосылкой - и не более того; кто будет опровергать причинно-следственную связь с более ранними событиями, хотя она устанавливается уже при простейших дополнительных исследованиях, тот погрешит против элементарнейшего долга не только историка, но и любого мыслящего человека.

Ярость сопротивления, возбуждаемого представленным тезисом о том, что архипелаг ГУЛАГ возник раньше Освенцима и что между ними существует причинно-следственная связь, в конечном счете следует объяснять лишь политическими мотивами, дающими повод для политических инсинуаций. Кое-кто считает, что этот тезис и его доказательство препятствуют достохвальному мирному сосуществованию между мировыми державами и мешают дальнейшему продвижению по направлению к мирному сосуществованию человечества, чья численность достигла угрожающих размеров на планете, которая стала маленькой. Но настоящую уфозу для этих желанных процессов представляют утверждения, будто на земном шаре существуют только два лагеря, и лишь один из них способен достичь мира и желает его, а другой, олицетворяя собой мировое зло, якобы стремится к обострению всех конфликтов, а в конечном счете - к мировому господству. Это утверждение у обеих сверхдержав и даже в сфере советского влияния бывает и не без самокритики.23 Как в одном, так и в другом случае оно не является беспочвенным: подверженность кризисам индивидуалистической и децентрализованной - вопреки всем крупным предприятиям - системы порождает конфликты и внутри ее, и за ее пределами; притязания идеологической системы на исключительную легитимность могут слишком легко в один прекрасный день привести к катастрофе. Но растущее понимание простых истин противодействует этим фактам и тенденциям: не существует мирового зла, от которого мир надо исцелять; реальный социализм есть некое предельное понятие, которому никогда не может соответствовать какая-либо действительность; между полюсами чисто государственной экономики и "манчестерского" капитализма, т. е. беспредельно частного хозяйства, существует бесчисленное множество оттенков, каковые надо непрестанно выверять; государства и культуры непрерывно утрачивают самодостаточность, но они не предназначены для превращения в просто человечество, говорящее на некоем эсперанто; формирующаяся глобальная система в целом должна иметь либеральный характер и проявлять продуктивные различия. Одним словом: мир должен непрерывно удаляться от "эпохи фашизма", которая, будучи эпохой европейской гражданской войны, а в конечном счете - и Второй мировой войны, являлась эпохой острейших идеологических боев. Мир может отдалиться от этой эпохи попросту потому, что Советский Союз, несмотря на архипелаг ГУЛАГ, был внутренне ближе западному миру, нежели национал-социализм с его Освенцимом, и потому, что нельзя сказать, что "воссоединение с Европой"24 заранее невозможно. Но Советский Союз сможет дистанцироваться от самого себя лишь в том случае, если серьезно и самокритично задумается над собой, а также откажется от увековечения пропаганды войны. До тех пор же, пока ощутимы лишь слабые признаки такого процесса, осмысление должно проходить за пределами Советского Союза. Дружелюбные улыбки государственных деятелей могут быть военной хитростью, энтузиазм массы западных интеллектуалов по отношению к пока еще очень ненадежной и непрозрачной воле к реформированию может оказаться лишь другим обличьем за- чарованности или коррумпированности властью; не вводящее в обман свидетельство о начале подлинно мирного сосуществования появится лишь тогда, когда в Советском Союзе будут читаться и свободно излагаться такие книги, как "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Солженицына или же научные исследования, вызванные к жизни не народно- педагогическими целями, а вопросом об истине.25 Не исключено, что на Востоке Европы свобода предстала бы в более прекрасном обличье, нежели она предстает теперь на таком Западе, который из воспоминаний о последних крупных идеологических столкновениях в своей истории, из воспоминаний об эпохе фашизма и холодной войны уже не в состоянии вывести ничего, кроме легенд, с одной, и ориентации на потребление, с другой стороны.