І. 1933 год как заключительная точка и прелюдия: Антимарксистский захват власти в Германии

Если же историк от этой чрезмерной близости к событиям перейдет к максимально возможной дальней дистанции, то получится иная картина. После парламентских выборов, состоявшихся 31 июля 1932 г., НСНРП с ее 230 мандатами пережила беспримерный во всей истории партий в Германии подъем и, набрав почти 38% голосов, превратилась в самую сильную партию. Если при парламентарной системе одна партия становится значительно сильнее других, то против нее может образоваться коалиция всех или почти всех остальных партий. Хотя это и не соответствует сути системы, и подобная ситуация едва ли долговечна, именно такой метод можно рекомендовать, когда речь идет об антиконституционной партии. И тогда важнейшая задача должна состоять в том, чтобы защитить большинство народа от массового меньшинства, вероятно, отличающегося особенно крепкими убеждениями и располагающего особо высокой энергией.

Следует предположить, что первая точка зрения слишком уж зависит от поверхностной видимости и моралистического импульса к осуждению отдельных личностей или групп. И, несомненно, другая интерпретация носит чересчур детерминистский и дистанцированный характер. Но бросается в глаза, что ситуация в Германии была в высшей степени тяжелой.

Даже по официальной статистике в ней насчитывалось более шести миллионов безработных, и немалой их части приходилось жить за счет мизерного пособия, пользуясь социальным обеспечением. И хотя США были еще больше затронуты мировым экономическим кризисом, там не существовало антиконституционных партий, хотя критика капиталистической системы непрерывно набирала силу, особенно - у интеллектуалов Восточного Побережья. В Германии же проводила агитацию не только антиконституционная партия национал-социалистов, направлявшая свою пропаганду, в первую очередь, против веймарского парламентаризма и Версальской системы, но наряду с ней и еще до ее возникновения действовала коммунистическая партия, которая стремилась вообще низвергнуть капитализм и, будучи секцией Коммунистического Интернационала, - установить диктатуру пролетариата путем вооруженного восстания, а именно по образцу русской революции.

Как бы то ни было, Гугенберг и Папен не без оснований могли считать, что Гитлер быстро образумится и перейдет к будничной работе в кабинете, где кроме него находились всего два национал-социалиста, а важнейшие посты министра иностранных дел и обороны занимал непосредственно рейхспрезидент. Но они вряд ли рассчитывали на ликование и радостное возбуждение, воцарившееся во всей Германии после получения известия о назначении Гитлера. Никогда широкие народные массы не приветствовали и не встречали таким ликованием ни одно правительство Веймарской эпохи. На этот раз, однако, они устраивали факельные шествия даже в небольших городках отдаленнейших провинций, на их пути стояли бесчисленные воодушевленные зрители; в Берлин по улицам стекались гигантские колонны, не нуждаясь в полицейской защите и, окруженные симпатией наблюдателей, с факелами, в военной форме и военном строю, они проходили через Бранденбургские ворота мимо резиденций рейхспрезидента и нового рейхсканцлера. Это факельное шествие быстро стало легендой и излюбленной темой литературы и кино, но насколько в литературе и кино оно было организованным, а впоследствии и стилизованным, настолько в описаниях современников - членов НСДАП акцентируется в качестве доминирующего момент спонтанности, те на- строения и истолкования, которые также определили облик вечера 30 января:

"Они не говорили, что Гитлер стал рейхсканцлером; они говорили просто: Гитлер.

Именно так в действительности и прежде всего воспринимали 30 января - как день национального подъема, как ответ на позорную катастрофу 1918 года - ни в коем случае не все немцы, но националистическая Германия, считавшая августовские дни 1914 года спасительным прорывом к правде нации и верившая только в победы, которые последовали за этими днями, а не в поражения, не в постепенно распространившуюся в народе усталость от войны и уж никак не в "четырнадцать пунктов" американца Вильсона. Но эта националистическая Германия потенциально жила в сердцах большинства немцев, ибо воодушевление августовских дней фактически было едва ли не общим, и если социал-демократы рано начали стремиться к миру посредством переговоров, то ведь в 1919 году как раз социал-демократический премьер-министр Шейдеман готов был скорее дать руку на отсечение, нежели подписать несправедливый Версальский договор. 30 января победил в первую очередь не столько Гитлер, сколько взгляд на историю и историческая легенда, характерные для националистической Германии, обладающие всей силой убеждения, присущей всему самому простому и эмоциональному. В этом тоне было выдержано первое воззвание нового правительства рейха от 1 февраля, и нет никаких поводов полагать, будто Гитлер лишь притворялся, расставляя эти совершенно консервативные и общепринятые националистические акценты, а сам их не ощущал.

И всё же из этой националистической Германии уже давно была исключена большая часть того, что в августе 1914 года составляло с ней единство - не только социал-демократы, но также католики и либералы, которые в 1917 г. повлияли на принятие рейхстагом мирной резолюции, т. е. все партии системы, составлявшие основу Веймарской республики. Даже в уже необычных условиях выборов в рейхстаг 5 марта 1933 г. эти партии получили ненамного меньше голосов, чем НСДАП, а если бы можно добавить к ним еще и коммунистов, то речь могла бы идти примерно о половине народа. Так почему же эта половина оставалась столь пассивной и ее едва замечали? Один лишь энтузиазм националистической Германии вряд ли вызвал бы такие паралич и неподвижность; но Германия конца 1932 - начала 1933 гг. оказалась потрясена последствиями мирового экономического кризиса больше, чем любая другая нация. В таком положении любое событие, выходящее за рамки повседневной рутины, приветствовалось надеждами или, по меньшей мере, готовностью предоставить Германии шанс. Несметные толпы безработных, из протеста и отчаяния отдавшие в ноябре свои голоса КПГ, теперь могли предположить, что Гитлер, вероятно, знает выход. Крестьяне, которым грозила продажа недвижимого имущества с молотка; ремесленники, чей портфель заказов становился всё тоньше; мелкие торговцы, не знавшие, как они будут отвечать по платежным обязательствам - все они уже не верили в мероприятия по стимуляции экономики или в налоговые чеки Папена и Шлейхера, но и не позволяли себя убедить радикальным предложениям Тельмана, согласно которым Германии суждено было быть связанной с Советским Союзом на вечные времена. Поэтому указанные группы населения доверяли тому, кто был полон решимости и всё-таки отвергал радикальные меры, чьи последствия невозможно было предвидеть, - и даже если они попросту оставались пассивными, они, тем не менее, препятствовали деятельности тех, кто призывал к сопротивлению, неизбежно приведшему бы к полному перевороту.

Страх перед тем, что такой переворот возможен, что к нему стремятся могущественные силы, по-видимому, представлял собой наиболее серьезную движущую силу национального подъема, столь стремительно перешедшего в "национал-социалистскую революцию". Еще существеннее, нежели воодушевление националистической Германии и надежды населения, потрясенного кризисом, оказался страх бюргерской Германии перед грядущей коммунистической революцией. Ведь фактически КПГ была сильнейшей партией в столице рейха, и весь февраль в воздухе носились слухи о том, что коммунисты готовятся к гражданской войне, о тайных поставках оружия и даже о планах поджогов немецких церквей и музеев. Едва ли можно сомневаться, что Гитлер разделял широко распространенные заботы и опасения. Хотя правление социал-демократической партии еще 30 января отклонило предложение коммунистов о совместном призыве к всеобщей забастовке, что не было удивительно, если учитывать обоюдную враждебность, - по всей территории рейха всё же произошло некоторое количество острых стычек, причем национал-социалисты не всегда были нападавшей стороной. Во время обратного марша факельного шествия 30 января был застрелен командующий "ославленной" коммунистами эсэсовской роты убийц-33 Эберхард Майковский, а некоторое

время спустя, по сообщению газеты "Роте Фане", вооруженные рабочие в Любеке провели 24-часовую забастовку, в продолжение которой контролировали целую улицу. С самого начала не могло быть никаких сомнений в решимости Гитлера и Геринга, тогда располагавшего властью над прусской полицией, одержать победу любыми средствами. Поджог рейхстага 27 февраля ускорил развитие событий, но никоим образом не вызвал их. Списки, благодаря которым почти все депутаты рейхстага и ландтагов от коммунистов, равно как и многочисленные прочие чиновники, оказались и арестованы, были заготовлены полицией еще в последние годы Веймарской республики, а указ Геринга о расстрелах датируется 17 февраля. Удобный повод объявить чрезвычайное положение, несомненно, был бы найден, если бы внепарламентское чрезвычайное постановление рейхс- президента о защите народа и государства не вышло еще 28 февраля. Вероятно, правительство Гитлера без поджога рейхстага не добилось бы на выборах 5 марта абсолютного большинства, но и без большинства мандатов оно могло бы подвергнуть новоизбранный рейхстаг такому давлению, что последний большинством в две трети принял бы закон о предоставлении правительству чрезвычайных полномочий, тем самым решившись на отказ от собственных полномочий, как впоследствии сделали некоторые депутаты под впечатлением торжественного марша отрядов СА, а еще больше - ввиду ожиданий публичных разбирательств 23 марта. Всё еще не проясненный вопрос относительно человека, совершившего поджог рейхстага, важен лишь в связи с иной проблемой: шла ли речь со стороны правящей национал-социалистской партии о подлинных эмоциях, или же циничные люди, дорвавшиеся до власти, не чурались даже в высшей степени рискованного преступления, лишь бы обеспечить себе безраздельное господство, которого они не могли иначе добиться. Всё говорит в пользу того, что даже в среде ведущих национал-социалистов царили эмоции и убеждения, в силу которых такое преступление не считалось необходимым, как бы ни сложился ход конкретных событий. Наиболее сильные из этих эмоций и убеждений, как правило, были связаны с капитуляцией Германии в ноябре 1918 г. и революцией в России; речь шла об антибольшевистских эмоциях, и, само собой разумеется, они настолько сочетались между собой как антимарксистские, что хотя они, очевидно, и были укоренены в гражданских (бюргерских) чувствах, но всё же выходили за их пределы.

10 февраля Гитлер выступил в берлинском Дворце Спорта. На кафедре можно было прочесть выведенную большими буквами фразу: "Марксизм должен умереть". И вокруг этого лозунга вращалась вся речь, центральными тезисами которой были следующие: "Марксизм означает увековечение раскола нации... во внешней политике с помощью пацифизма, во внутренней посредством террора - так и только так могло ут- верждаться это мировоззрение разрушения и вечного отрицания... Победит либо марксизм, либо немецкий народ, а победит всё-таки Германия".2

2 марта Гитлер произносил вторую речь во Дворце Спорта, и на сей раз его совершенно не сдерживала осторожность государственного деятеля; он устремил взгляд за пределы Германии: "Устранил ли этот марксизм нищету там, где он одержал стопроцентную победу, там, где он царит реально и безраздельно, в России? Действительность говорит здесь прямо-таки потрясающим языком. Миллионы людей умерли от голода в стране, которая могла бы стать житницей для всего мира... Они говорят "братство". Знаем мы это братство. Сотни тысяч, и даже миллионы людей были убиты во имя этого братства и вследствие великого счастья <...> Еще они говорят, будто превзошли тем самым капитализм... Капиталистический мир должен давать им кредиты, поставлять машины и оснащать фабрики, предоставлять в их распоряжение инженеров и десятников - всё это должен делать этот другой мир. Они не в силах это оспаривать. А систему труда на лесозаготовках в Сибири я мог бы рекомендовать хотя бы на недельку тем, кто грезит об осуществлении этого строя в Германии <...> Если слабое бюргерство капитулировало перед этим безумием, то борьбу с этим безумием, вот что поведем мы".3

В том же номере газеты "Фёлькише Беобахтер" можно было прочесть большую статью, в которой 22 вернувшихся из России рабочих призывали голосовать за Адольфа Гитлера, причем с тем обоснованием, что Советская Россия представляет собой ад для рабочих и крестьян, поскольку тем при тяжелейшем труде приходится влачить жалкое и голодное существование.

Снова и снова в продолжение этих месяцев в речах Гитлера всплывает основное требование - уничтожить марксизм, последовательно и беспощадно искоренить его. Но это требование нередко бывало связано с воспоминаниями о "спартаковцах с вещевыми мешками" 1918 года, и если Герман Геринг 3 марта объявил, что здесь его задача - лишь уничтожать и выкорчевывать, то несколько дней спустя он обратился к своим противникам со страстным обвинением: "Когда 14 лет назад мы вернулись с фронта, наши погоны и ордена, как и нас самих, бросили в дерьмо, а знамена, дававшие победоносный отпор всему миру, сожгли. Вы надругались тогда над самым сокровенным для нас, вы растоптали наши сердца, как попрали вы и Германию".4 На самом деле, теперь его вопрос к коммунистам был обоснованным: "Что бы вы сделали на нашем месте, если бы захватили власть? Недолго думая, свернули бы нам шею".5 В том же духе в 1929 году высказывался социал-демократический президент рейхстага Пауль Лёбе, но тог заслугу предотвращения взаимного уничтожения обеих радикальных партий приписывал именно своей партии. 6 Также и Гитлер в речи от 2 марта обличал убожество отставных и беспокоящихся лишь о собственной пенсии полицайпрезидентов и с такой силой выска- зывался о решительности и кровожадности коммунистов, что казалось почти непостижимым, каким образом два столь разнородных явления могут объединяться под одним и тем же понятием марксизма. Но как раз этот антимарксизм и был основной характерной чертой национал- социалистской идеологии, и потому-то национал-социализм обратился и против буржуазии, чьи эмоции он разделял в столь широкой степени, и именно поэтому он снова сделал далеко идущие выводы в отношении всей истории Нового Времени, когда, например, Рудольф Гесс в июле выступил против бесчинств отрядов СА со следующим обоснованием: "Еврейско-либеральная французская революция купалась в крови гильотины. Еврейско-большевистская русская революция отзывается эхом миллионов криков из кровавых подвалов ЧК. Ни одна революция в мире не протекала столь дисциплинированно, как национал-социалистская <...> Каждый должен знать, что мы далеки от того, чтобы мягко обращаться с неприятелем. Он должен знать, что на каждое убийство коммунистом или марксистом национал-социалиста мы отплатим сторицей <...> Однако каждый национал-социалист должен знать, что издевательство над противниками отвечает еврейско-большевистскому умонастроению и недостойно национал-социализма".7

Таким образом, из высказываний ведущих национал-социалистов вновь и вновь становится очевидным то, что в основе их чувств и поступков лежит прежний опыт, прежнее беспокойство, прежняя ненависть: опыт офицеров и унтер-офицеров, приобретенный в революцию 1918 года, когда они внезапно утратили свой авторитет, когда боеспособные воинские соединения за один день превращались в рассуждающую толпу, когда с них срывали погоны, когда им плевали в лицо, когда их называли "военными преступниками" и "свиньями". И этот опыт, по-видимому, наделяется подобающей весомостью лишь с учетом русской революции, когда подобные события разыгрывались с гораздо более тяжкими последствиями, что явствует из воспоминаний воинов-балтийцев, из рассказов многих русских эмигрантов и русско-немецких беженцев, но также и из обширной литературы о русской революции, независимо от того, создавалась ли она монархистами или же социал-демократами. И офицеры эти не были изолированными, а могли считать себя элитой буржуазии, из которой они, за редким исключением, происходили. Многие буржуа по меньшей мере некоторое время ощущали себя почти так же, но сторонниками радикального антимарксизма долго были из них далеко не все, поскольку социал-демократов они привыкли считать порою неудобными, но всё же уживчивыми партнерами. А вот те, будь то бывшие офицеры или простые бюргеры, кому была показана идеологическую последовательность, должны были доискиваться до причин болезни общества и ее возбудителей, и тогда они уже не могли по-прежнему останавливаться на коммунизме или марксизме, но должны были обвинять в слабости либе- рализм, а в конце концов наверное, - отыскать последнюю и решающую причину в евреях.

Что же было положительного, за что можно было уцепиться, если кругом было так много отрицательного? Прежде всего, - гарантированные от всех опасностей единство и здоровье народа, к которым, конечно, вел долгий путь. Далеко не все бывшие офицеры, и едва ли также большинство буржуа с немецкой национальностью, и даже не все ветераны нацио- нап-социализма желали идти по этому пути, но не так-то легко было сопротивляться последовательности, с которой шаг за шагом к июлю все партии оказались распущенными или были принуждены к самороспуску, - последовательности, с которой проводился арийский принцип и соблюдался закон против зачатия потомства, страдающего наследственными болезнями. Если национальный подъем стремился стать последовательно антимарксистским, то ему предстояло превратиться в национал- социалистскую революцию, а национал-социалистскую революцию Адольф Гитлер объявил завершенной еще летом 1933 года, поскольку она должна была стать лишь политическим переворотом, сосредоточившим всю власть в руках одной партии и ее фюрера, но никак не экономическим переворотом по русскому образцу, который отнюдь не только на взгляд Гитлера пагубно повлиял даже на страну, где он произошел, а в странах индустриального мира повлек бы за собой еще худшие последствия. Для Гитлера и всех поборников национального подъема Советский Союз в 1933 году представлял собой картину сплошного ужаса. Но разве, тем не менее, он не служил в какой-то мере и образцом для национал- социалистской революции?

В беседе с одним из немецких дипломатов министр иностранных дел Литвинов сказал, что Советский Союз понимает, что Германия обращается со своими коммунистами так, как Советский Союз вел себя в отношении врагов своего государства.8 Как бы там ни было, суровые меры против коммунистов и коммунистической прессы с первых же дней стали характернейшей чертой национал-социалистского режима, и именно против коммунистов были направлены указ Геринга о расстрелах от 17 февраля и учреждение вспомогательной полиции из отрядов СА и СС 22 февраля. Уже тогда последовало распоряжение "беспощадно применять оружие", и уже тогда узников "убивали при попытке к бегству". Но о терроре всё же стало возможным вести речь лишь после поджога рейхстага, и тотчас же он распространился далеко за пределы коммунистических рядов, хотя постановление о защите народа и государства должно было служить исключительно "обороне от антигосударственных коммунистических актов насилия". Кроме того, социал-демократы и некоторые буржуазные политики были взяты под охранный арест и доставлены в словно из-под земли выросшие концентрационные лагеря, которые лишь в незначительной части носили государственный характер, а в большинстве

случаев строились и эксплуатировались отрядами СА и СС за их собст- ^ венный счет. Особенно известными стали - наряду с все же номинально государственным лагерем Дахау под Мюнхеном - дикие лагеря, такие, как Колумбияхаус в Берлине, Ораниенбург, Кемна в Вуппертале и другие. Их основными характерными чертами были импровизация и зачастую личная, но во всяком случае конкретная ненависть, проявлявшаяся в поведении караульных по отношению к узникам. Так, лагерь Ораниенбург был устроен на фабрике, где первоначально размещалась пивоварня, и спальные помещения для узников размещались в бывших погребах для охлаждения бутылок пива, где поначалу можно было спать лишь на мешках с соломой. Кемна также представляла собой пустующую фабрику, и прошло немало времени до тех пор, пока не были созданы самые необходимые предварительные условия для проживания на ней большого числа узников. Однако повсюду дело доходило до столь же резкой, сколь и односторонней конфронтации политических противников, которые именно в небольших лагерях знали друг друга слишком уж близко, а всего лишь несколько недель или месяцев тому назад противостояли друг другу в ожесточенных уличных схватках. Так массовым образом сводились политические и личные счеты, и в первые же годы от побоев, а иногда и от і. садистских пыток умерли многие тысячи узников. Вскоре начались публичные разбирательства злоупотреблений властью, и была обещана помощь, но поначалу юстиции удавалось освобождать жертв или привлекать виновных к ответственности лишь в редких случаях. Количество находящихся под охранным арестом в 1933 году достигло примерно 30 v ООО человек, и каждый освобожденный из лагеря обязан был дать расписку о неразглашении происходившего с ним. Тем не менее слухи распространялись очень быстро, и в 1934 году появились первые подлинные сообщения беглых узников, например депутата от КПГ с многолетним стажем Герхарта Зегера об Ораниенбурге. В них весьма достоверно, тщательно избегая преувеличений и бранных слов, он сообщал о камере пыток при помещении для допросов, где задержанных избивали столь жестоко, что многие из них умерли от последствий, об унижениях, которым как раз и подверглись столь видные узники, как бывшие депутаты от КПГ Эберт и Хейльман, - и о темных карцерах, куда узников, если те нарушали лагерный распорядок, запирали на несколько дней и ночей, словно в стоячие каменные гробы. Однако Зегер смог также поведать и о непрерывной вражде между заключенными-коммунистами и социал- демократами, из-за которой коммунисты выражали бурное одобрение, когда комендант сообщал о предстоящей доставке в лагерь "социал- демократических бонз", и он "исправил" старую антипатию, заявив, что штрафные батальоны прусской военщины являются "гуманным учреждением" по сравнению с "мерзостью соответствующих заведений СА". 9 Итак, эти концентрационные лагеря стали, так сказать, конечной станци- ей гражданской войны, где победившая партия проявляла чрезвычайную жестокость и подло зверствовала как раз потому, что у нее сложилось впечатление, что она чуть-чуть не стала побежденной стороной. Нельзя счесть непонятным и то, что узникам, когда они отправлялись в Дахау еще под надзором полиции, и часть их них пела "Интернационал" и кричала "ура" в честь КПГ, в лагере объявляли, что теперь с ними будут обращаться по их собственному рецепту, - но всё же речь шла о симптоматичной чрезмерности, когда первый комендант Дахау, Хильмар Веккерле, отчетливо потребовал от своих эсэсовцев, чтобы они стали для Германии тем же, чем для России является ЧК.10 И жестокости нередко принимали такой характер, что они даже при самых великодушных описаниях потрясали фундамент, на котором всё-таки должен основываться даже самый зверский и ожесточенный террор гражданской войны: базис сохранения самоидентичности. Не спасшийся бегством враг, а министр юстиции рейха доктор Гюртнер в 1935 году писал о том, что происходило в диких концлагерях перед их ликвидацией в начале 1934 года: "В концентрационном лагере Хонштейн в Саксонии заключенным приходилось стоять под сконструированным специально для этой цели капельным душем до тех пор, пока на коже их головы от падающих на равном расстоянии водяных капель не появлялись тяжелые гнойные раны. В одном из концентрационных лагерей в Гамбурге четверо заключенных целыми днями - один раз непрерывно три дня и три ночи, а другой - пять дней и ночей, - были прикованы к решетке, крестообразно расставив руки, и при этом их так скудно кормили черствым хлебом, что они едва не умерли от голода. Эти немногочисленные примеры свидетельствуют о жестокости, говорящей о глумлении над чувствительностью любого немца в такой степени, что тут невозможно принимать в расчет какие бы то ни было основания для смягчения кары"." 38

jrnti nuJibiL

И еще один факт не позволяет считать террор С А в 1933 году попросту чрезмерной заключительной фазой пресеченной в самом начале гражданской войны, которая спустя несколько месяцев была остановлена государственными властями или хотя бы взята под контроль. Несмотря на то, что первый шеф основанного в конце апреля 1933 года управления государственной тайной полиции Рудольф Дильс впоследствии с гордостью докладывал о том, что во взаимодействии с другими властными структурами ему удалось уменьшить количество заключенных под охранный арест до 2800 человек и заменить около 50 диких концлагерей немногочисленными государственными исправительными учреждениями. 12 Самый крупный из лагерей, Дахау, оставался в подчинении СС, которое благодаря умелой тактике своего рейхсфюрера и вследствие того, что Гиммлер был командующим политической полицией в Баварии, во всё возрастающей мере принимало на себя полицейские функции. Так что хотя в количественном отношении террор удалось уменьшить, он оказал- ся систематизирован и в дальнейшем лишен эффективного контроля со стороны юстиции. Кроме того, в некоторых лагерях были образованы так называемые еврейские роты13, где был особо строгий режим. Несмотря на то, что речь здесь также шла о политических противниках, о коммунистах и социал-демократах, и, по всей вероятности, ни один еврей не попадал в лагеря как еврей, всё же после взятия под стражу евреев выделяли и подвергали дискриминации. При этом осуществлялся переход к наказаниям "за само бытие", а не за содеянное, и процесс этот проходил в то же время и в других формах, которые не были наказаниями или террором в узком смысле, однако должны рассматриваться как акты преследования или подавления. В первую очередь, здесь необходимо упомянуть "Закон об оздоровлении профессионального чиновничества" от 7 апреля 1933 года, в котором параграф 3 гласил: "Служащих неарийского происхождения следует отправлять в отставку. Если же речь идет о почетных служащих, их следует исключать из учреждений." При этом в закон, который согласно своему названию был направлен против чиновничества с партийными билетами, оказался внесен принцип совсем иного рода, принцип принадлежности к группе или расе, который в крайнем случае можно было оправдать как требование пропорционального представительства, но при необходимости можно было представить и как меру религиозного преследования. Ведь иного критерия, кроме принадлежности к иудейской религии, тут не существовало.

Поэтому не было удивительно, что в сообщениях иностранной прессы немедленно и с большой силой на первый план вышли преследования евреев, и, по всей видимости, здесь не требовалось особых протоколов о происшествиях, ибо впервые в мировой истории в большом государстве пришла к власти партия, уже в своей программе отчетливо провозгласившая себя антисемитской. Большая часть сообщений, опубликованных в зарубежной прессе, была, несомненно, сильно преувеличенной, например, когда "Геральд Трибюн" уже 3 марта писала о "массовых убийствах немецких евреев", или же когда в конце апреля "Дейли Геральд" опубликовала статью о "стране палачей, убивающих евреев". 14 Столь же сомнительным было слияние антифашистской и проеврейской пропаганды, благодаря которому стало возможным таскать на демонстрациях болтавшиеся на виселицах чучела Гитлера. От этого не слишком отличалось движение за бойкот немецких товаров, начавшееся уже несколько недель спустя после захвата власти национал-социалистами.15 Но во всем этом, хотя и в преувеличенной форме либо преждевременно, отразился лишь тот факт, что в Германии началось нечто, не имеющее прецедента в мировой истории: подавление и поражение в правах евреев как евреев в современном государстве, где их эмансипация, т. е. правовое и фактическое уравнивание в правах с остальными гражданами, завершилась уже давно.

Насколько при этом дело состояло в противоположности между поднимающейся национал-социалистской революцией и национальным подъемом, стало известно благодаря книге, опубликованной 15 мая 1933 года в издательстве Якова Трахтенберга, получившем известность публикациями антибольшевистской литературы.16 В ней содержится подборка высказываний еврейских организаций и отдельных евреев, направленных против зарубежной "пропаганды о зверствах". Большинство их сформулировано с осторожностью, поскольку в условиях давления, оказываемого с национал-социалистской стороны, невозможно было ожидать ничего иного; в них упоминаются "нанесение телесных повреждений", "бесчинства" и "эксцессы", однако свидетельствам о настоящих зверствах дается отвод. Впрочем, в разных местах этой книги всё же невозможно не заметить, насколько силен был национально-германский и бюргерский настрой именно у крупнейших организаций и некоторых из значительных деятелей. Так, Союз еврейских фронтовиков рейха с большой резкостью обрушивается на "безответственную травлю", каковую "устраивают против Германии так называемые еврейские интеллектуалы за границей"; почетный председатель Союза национально-германских евреев доктор Макс Науман усматривает в пропаганде о зверствах "не что иное, как новое издание разжигания войны против Германии и ее бывших союзников", а председатель Союза немецких раввинов Jleo Бек заявляет, что основные программные пункты национальной немецкой революции, а именно, преодоление большевизма и обновление Германии, представляют собой и цели немецких евреев, которые ни с одной страной Европы не породнились так глубоко и живо, как с Германией. 17 Сам Трахтенберг в предисловии утверждает, что газетная травля по поводу мнимых зверств в Германии может, в конце концов, привести к фактическим зверствам, поскольку бессовестные заправилы кампании лжи стремятся, "очевидно, развязать новую войну". Если бы национал-социалисты были не более чем немецкими националистами или всего лишь антикоммунистами, то, по-видимому, они легко бы нашли взаимопонимание со значительной частью немецких евреев.

Однако же взятие власти Гитлером интерпретировалось как триумф нового немецкого национализма большинством иностранных газет и тогда, когда много места отводилось сообщениям о преследованиях евреев. Так, авторы из "Манчестер Гардиан" боялись и ненавидели прежде всего "юнкеров и реакционеров", а вот в Гитлере усматривали попросту орудие этих людей; автор же "Тайме" не верил, что Гитлер переиграет своих союзников на манер Муссолини, ибо у него якобы не было "из ряда вон выходящих способностей" итальянского диктатора. 18 Французы также опасались рейхсвера или кронпринца гораздо больше, нежели Гитлера, которого нередко пренебрежительно сравнивали с генералом Буланже. " Итак, в Англии и Франции левые и правые соглашались между собой в том, что в Гитлере они не видят по существу ничего нового, но считали, что им предстоит конфронтация с реакционером или милитаристом вроде тех, с которыми столь жестоко пришлось сражаться в мировую войну. Лишь "Дейли Мейл" лорда Ротермира воспринимала Гитлера, в первую очередь, как антикоммуниста, а в октябре она отвела в высшей степени выдающемуся автору, а именно - премьеру военных лет Ллойд Джорджу, место для тезиса о том, что если Гитлер потерпит фиаско, неизбежно придет коммунизм.20 Сравнения с русской революцией были достаточно редки, однако при обсуждении "Коричневой книги о поджоге рейхстага и гитлеровском терроре" газета "Берлингске тиденде" 8 сентября высказала замечание, что там, где коммунисты захватили власть, творится намного больше ужасного.21 Еще более редкими были замечания о том, что Гитлер не является настоящим антикоммунистом и в столь же малой степени - консерватором. Итак, хотя тревога была значительной и высказывались разнообразнейшие мнения, всё же ни одна из зарубежных газет не интерпретировала захват власти Гитлером как событие, которому предстояло возыметь всемирно-исторические последствия.

С Гитлером и национал-социализмом весьма поверхностно обходились не только современники. Самая имманентная тенденция науки спустя более чем полвека может привести к столь же поверхностному результату. Чем тщательнее исследовались отдельные процессы, непосредственно предшествовавшие захвату власти или следовавшие за ним, тем неотчетливее или условнее становился их задний план и тем большее место отводилось абсолютно субъективным оценкам авторов. Тот, кто стремится рассматривать политические процессы в их повседневном протекании и во всей их сложности, с легкостью склоняется к тому, чтобы считать несущественными идеологические высказывания, с которыми он сталкивается лишь от случая к случаю, - а тот, кто изучал Германа Геринга прежде всего с точки зрения его наркомании, вероятно, отделывался от его утверждения, что революционеры 1918 года "растоптали сердце" ему и ему подобным, как от сентиментальной фразы. Знаток парламентской политики может объявить коммунистов смутьянами, которые лишь иногда обращали на себя внимание шумными сценами и нереалистическими предложениями. Поставивший в центр своих интересов пакт между Гитлером и Сталиным, возможно, усмотрит в речи Гитлера от 2 марта неискренние и демагогические подстрекательства. Но время от времени научно мыслящие умы должны начинать борьбу против этой имманентной тенденции науки, тенденции к непрерывно прогрессирующей специализации, сколь бы велик ни был риск. Если разнообразные высказывания Гитлера в период захвата им власти и различные тенденции национал- социалистского движения выстроить в иерархическом порядке: центральное и попросту маргинальное, подлинные импульсы и вспомогательные тактические средства, более глубокие и менее глубоки мотивы, если такие затасканные понятия, как буржуазный (bUrgerlich) должны обрести выветрившийся из них смысл, то требуется долгий ретроспективный взгляд, и взгляд этот должен достигать не только мировой войны и ноябрьской революции в Германии, но определенно и с характерными деталями - русской революции, на которую так часто ссылались и Гитлер, и "Фёлькише Беобахтер", и многочисленные партийные вожди. Лишь тогда можно будет с наглядностью понять, в какой степени захват власти национал-социалистами стал заключительной точкой, заключительной точкой Веймарского периода, к которому в 1933 году едва ли кто-нибудь хотел возвращаться, и насколько он мог быть также и прелюдией к бурным переворотам в мировой истории, хотя даже умнейшие из современников считали его всего лишь эпизодом.