ХРИСТИАНСТВО: ОКОНЧЕН ЛИ СТАРЫЙ СПОР?

Если в раннем христианстве, по мнению Ф. Энгельса, анализировавшего Откровение Иоанна Богослова, которое он считал предшествующим Евангелиям, «...нет ни догматики, ни этики позднейшего христианства; но зато есть ощущение, что ведется борьба против всего мира и что эта борьба увенчается победой... Итак, здесь и речи еще нет о "религии любви", о призыве: "Любите врагов своих, благословляйте ненавидящих вас" и т. д.; здесь проповедуется месть, неприкрытая месть, здоровая, чест- пая месть гонителям христиан»235, то в последующие времена «...Социальные принципы христианства превозносят трусость, презрение к самому себе, самоуничижение, смирение, покорность, словом — все качества черни, но для пролетариата, который не желает, чтобы с ним обращались как с чернью, для пролетариата смелость, сознание собственного достоинства, чувство гордости и независимости — важнее хлеба»236.

Весьма характерно для критиков христианства — и это отнюдь не только позиция, занимаемая в целом марксистской философией, — противопоставление раннего и позднего христианства; близка к ней и точка зрения, различающая характеристику личности Христа и объективного основания христианского мировоззрения: «Христос воплотил в себе боль, безысходность, безнадежность придавленных социальным гнетом народных масс Римской империи. К милосердию взывают побежденные, к справедливости — бесправные, к любви — отверженные... Когда мы говорим, что источником евангельского нравоучения является бессилие, то не имеем в виду бессилие Христа как личности, о которой можно судить по евангельским рассказам.

Таким образом, в истолковании исторической роли христианства в философско-этическом учении марксизма превалирует негативная оценка, базирующаяся на характеристике его социальной роли, отождествлении христианства с церковью и ее ролью в классово-антагонистических формациях и на отрыве морали от реальной жизни, в том, что, выдвинув идею примата морали над действительностью, христианство превратило мораль в абстрактный и бессильный, заведомо неосуществимый идеал1.

Ответом на все приведенные суждения и оценки2 оказывается рассуждение Александра Меня, которым завершается его труд «Сын человеческий».

«Столетия, минувшие с пасхального утра в Иудее, не более, чем пролог к богочеловеческой полноте Церкви, начало того, что было обещано ей Иисусом. Новая жизнь дала только первые, подчас еще слабые ростки. Религия благой вести есть религия будущего. Но Царство Божие уже существует: в красоте мира и там, где среди людей побеждает добро, в истинных учениках Господа, в святых и подвижниках, в тех, кто хочет идти за 1

Приведу несколько типичных высказываний.

«Осознание широкими массами своего материального бессилия перед лицом немногих угнетателей ведет к возвеличиванию чисто духовных ценностей и т. п., к пассивности, к непротивлению, к несотрудничеству, которые, тем не менее, являются все же защитой, но защитой слабой и трудной, подобной защите матрасом от пуль» (ГрамшиА. Избранные произведения. М., 1959 Т.

«Будучи на самом деле проводником воли господствующего класса и сама являясь нещадным эксплуататором, церковь изображает себя как посредника между человеком и богом, приписывав! себе морально-спасительную функцию... Это делает ее изощренным, исключительно коварным орудием духовного закабаления трудящихся... Церковь смещает направление нравственных поисков, оторванных от борьбы за переустройство социальных отношений» (Гусейнов А. А., Иррлитц Г. Краткая история этики М., 1987. С. 211).

«Религиозный идеал лишен подлинно нравственного содержания. Человек, ориентирующийся на такой идеал, идет на всевозможные лишения не для того, чтобы принести пользу или радость другим людям, а ради служения вымышленной идее и ложной цели. Стремление осуществить аскетический идеал губит самые ценные человеческие способности: любовь, преданность своему отечеству, сострадание и заботу о людях» (Апресян Р. Г., Гусейнов А. А., Скрипник А.Н. Основы марксистско-ленинской этики. М., 1987. С. 160). 2

Отмечу еще раз: я ограничиваюсь изложением критических суждений, сформулированных в марксизме, именно потому, что они отличаются четкостью, последовательностью, непримиримостью и касаются самого существа, а не частностей.

Ним, кто не покинул Христа среди тяжких испытаний Его Церкви...

Христианство упрекают в том, что оно мало улучшило жизнь общества за период внешнего господства Церкви, т. е. в средние века. Но правильно ли считать эту эпоху "веками веры"? Ведь компромиссов, измен, отступничества в то время было куда больше, чем подлинного осуществления воли Христовой.

Евангелие не могло быть усвоено античным и средневековым человеком во всей полноте. Только отдельные, хотя и многочисленные ручьи личной святости пробивали плотину непросветленного сознания. К тому же цель, поставленная миру Христом, слишком велика; она превосходит возможности отдельных культур. Нужны, наверное, еще сотни и тысячи лет, чтобы закваска сделала свое великое дело.

Каждая мировая религия переживает три этапа: исток, распространение и консервацию.

Цивилизация нового времени, усвоив лишь частные выводы из богочеловеческой веры и порвав с ее корнями, познает горечь несбывшихся надежд. Сооружая вместо Царства Божия вавилонскую башню, оно придет к тому же печальному итогу, что и древние ее строители. Мечты о свободе обернутся новыми видами порабощения, победы разума поставят под угрозу жизнь на Земле, речи о братстве кончатся террором и мировыми войнами. Но и после этого бессилию Запада и одичанию Востока, бездуховности и моральному оскудению будет противостоять Евангелие Иисуса. В преследованиях христианство окрепнет, скованное "лжебратиями"— разорвет цепи. Как говорил Иоанн Златоуст, вера Христова — "вечно обновляется"238.

Происходит это потому, что Сын Божий реально присутствует в жизни церкви. В Нем — Ее сверхчеловеческая сила. Поэтому в каждой эпохе мы найдем динамичное, живое, открытое христианство, чающее Царства Божия... "Облеченное во Христа", оно будет продолжать свой путь, зная, что воля Отца должна осуществляться "на земле, как на небе".

...То, что в XX в. героями Церкви признают таких людей, как Максимилиан Кольбе или мать Мария, погибших в концлагерях за своих братьев и сестер, будет свидетельством неистощимой нравственной энергии христианства, и даже больше: ее роста в сравнении с минувшими эпохами.

...Только единение с Христом делает людей носителями высшего бытия, помогает им не отвергнуть, но освятить мир, приобщить его к божественной жизни, вернуть Творцу "умноженные таланты".

Задача эта неисчерпаема, она открывает бесконечные просторы за пределами нашего мира и нашей истории»239.

Окончен ли старый, но из века в век повторяющийся спор? Нет.

Первое. Если вдуматься в марксистскую критику христианства, то окажется, что она часто «бьет мимо цели»: очевидно, что Христос не был социальным реформатором, не занимался политикой, — и на все рассуждения с позиций социально-политических он ответил бы, как от- ветил Понтию Пилату: «Царство мое не от мира сего»,— и те, кто судит его с точки зрения Спартака или Бар- Кохбы, не понимают его так же, как прокуратор Иудеи. Здесь даже нет, строго говоря, спора, ибо нет точки соприкосновения.

Второе. Действительный предмет спора — характер христианской морали, то, что верно подчеркнуто В. И. Лениным: «Христианство из морали сделало бога». Речь, таким образом, идет о критике того, что можно называть этикой Христа,— а это этика любви, основанная на моральном абсолюте, ибо исток ее, по слову Христа, — в Боге. Этике любви марксизм противопоставил этику борьбы, утверждению морально-высшего как Небесного Царства или Царства Божия (которое, однако, «внутри нас») — морально- высшее, как реализацию коммунистического идеала, т. е. Царства Божия на земле. Но тем самым спор переведен в сферу морали, моральных ценностей, где, по определению, не может быть добыта научная истина, но лишь правда-истина, которая основанием имеет не знание, а веру.

Но проблема веры — это прерогатива личности, которая, к слову сказать, юридически закреплена в «Декларации прав человека», в Конституции Российской Федерации и в законе о свободе совести. Разум здесь и в прошлом, и в настоящем, и, пожалуй, в любом отдаленном будущем, как доказал уже Иммануил Кант, — бессилен. Теизм и атеизм не более, чем варианты веры (так же, как, скажем, агностицизм).

Поэтому, относясь с уважением к принципу свободы совести, я считаю, что, сколь ни велик бы был пафос обличения той или другой веры, если не совершать насилия над человеком — ничего не поделаешь: пытайся убедить, обратить в свою веру, но, как в честном соревновании, не пользуйся argumentum ad Hominem и тем паче — подтасовками и передержками.

Таким образом, утвердившись в мысли, что возник- овение христианства — с любых точек зрения — знаме- ательное событие, переворот, революция духовная, — озвратимся на конкретно-историческую почву — к той похе, которую называют первыми веками новой эры, похе крушения Римской империи и особенностям этики I-V вв.