Истинный гений

Гений страдает в большинстве случаев, исключая те из них, когда он должен работать, полагаясь только иа себя, и где судьба не играет роли.

Гением может быть назван тот, кто охватывает великое, проявляя какую-нибудь выдающуюся способность ума новым и удивительно смелым образом. Один подвиг не служит доказательством такого гения. Само по себе взятие Ларошели не увековечило бы имя Ришелье 1 в списке великих полководцев. Гений должен совершить ряд подвигов, причем все эти подвиги должны совершаться в одном и том же духе и в одной и той же сфере.

Многие военачальники умеют воевать и тоже имеют счастье одерживать победы; но именно на долю великого ума выпадает замыслить смелый и удивительный план, полный трудностей, которые поражают и кажутся непреодолимыми обычному уму; и, однако же, последствия осуществления плана показывают, что он был самым лучшим из всех, какие только могли быть избраны. Человек, действующий обычным способом, подобен машине; мы знаем, что противопоставить каждому его движению; мы видим всю его схему; мы можем быть уверены в том, какой следующий шаг он сделает, и если он добивается какого-либо успеха, то виноваты в этом мы сами. Но истинный гений стремится к своей цели такими путями, что мы остаемся в неведении относительно его замысла, пока не увидим и не почувствуем на себе его осуществления.

Кажется, он рискует всем — и, проникая в самую суть дела, пренебрегает всеми менее важными обстоятельствами. Когда Ганнибал во главе победоносных войск оказался в центре Италии, Сципиоц оставил Италию беззащитной и повел свою армию прямо на Карфаген 2.

Это был великий план; он нисколько не уступает по грандиозности поразительному маршу Ганнибала из Африки сквозь Испанию и Галлию, через Апеннины и Альпы в Италию.

И упомянем не менее выдающийся пример более позднего времени: герцог Пармский, чтобы защитить интересы Испании во Франции, оставляет все свои прежние завоевания в Нидерландах и все перспективы новых 3 —pendent opera interrupta, minaeq [ue] murorum ingentes aeqataque machina Coelo 4.

Некоторые разрозненные замечания относительно философии и образования, собранные здесь из моих записей

Защищая свои интересы, мы уделяем самим себе больше внимания, чем следовало бы; самосовершенствованию же — слишком мало; наше образование предназначено для показа, а не для того, чтобы приносить пользу, и пребывает в соответственном состоянии, ибо оно редко идет дальше словесных проявлений.

Проявление истинной учености подобно цвету лица, который оно приобретает при хорошем здоровье, когда оно выглядит свежим и естественным и служит лишь знаком чего-то еще лучшего.

Имеет значение главным образом не что мы читаем, а как и с какой целью. Учиться только ради самого учения — бесплодный труд; учиться только для того, чтобы быть ученым,— значит двигаться по замкнутому кругу. Цель учения — не знание, а добродетель, подобно тому как целью всяких теорий должна быть та или иная практика. Именно из-за того, что этим пренебрегают, мы столь часто видим, как люди огромной учености так же глубоко погрязают в страстях, предрассудках и ложных мнениях, присущих необразованным людям, как и все прочие; более того, мы часто наблюдаем, что они более раболепны, более спесивы, более самоуверенны, больше любят деньги, больше действуют под влиянием тщеславия, больше боятся смерти и больше прельщаются имеющими важный вид пустяками и мелочными достоинствами. Я часто наблюдал проявление именно этих двух последних черт и всегда удивлялся.

Следует заметить, что если какое-либо дело, не являющееся само по себе главным и развиваемое только как дополнение к чему-либо еще, отклоняется от своего истинного назначения, оно не только не содействует главной цели, но и в огромной степени препятствует ее достижению. Гимнастические упражнения греков, несомненно, были предназначены для того, чтобы готовить их к войне; и, кажется, эти упражнения очень хорошо отвечали поставленной цели. Но когда об этой цели забыли, когда искусство гимнастики само по себе получило признание, когда стали добиваться известности только в упражнениях, последние потеряли свою пользу; и знаменитые борцы всегда были самыми плохими солдатами.

Есть два сорта людей, которые относятся к образованию с ие очень большим уважением. Первые — это те, кто, завершив длительный курс учения и овладев главными положениями большей части наук, обнаруживают, насколько слабы и ошибочны или же в лучшем случае неопределенны основы многих из них. Побуждаемые благородными намерениями, они ведут преследование с огромным удовольствием и не меньшим старанием и обнаруживают под конец, что процесс погони был лучше добычи. Вторые — это те, кто вообще ничего не знает о книгах и презирает все выгоды учения по сравнению со своим собственным природным умом. Эти два сорта людей придерживаются почти совершенно одинаковых мнений, но по совершенно разным причинам, и вследствие этого их оценки совершенно различны. Ибо мнение одних основывается на глубине мысли и смирении; других - - на полном невежестве и самой нетерпимой спеси. Пренебречь своим преимуществом, которым в полной мере обладаешь,— это необычайное проявление скромности; презирать то, что не знаешь,— глупость и наглость. Прежде чем осмелиться заявить, что всякое знание есть суета, каждый человек, подобно Соломону должен знать все, от кедра до иссопа 2.

Те, кто вообще отрицает образование; те, кто бранит какой-либо один определенный род занятий, например юриспруденцию или медицину, в общем те, кто утверждает, что животные умнее людей, нисколько не заботятся о том, чтобы всерьез доказать свою точку зрения; они лишь хотят показать свои мнимые способности, и лучший способ не дать им этого сделать — не спорить с ними.

Так как образование в определенной степени соответствует приобретаемому с годами опыту, оно, кажется, имеет следствием нечто похожее на свойственную старости склонность к брюзжанию.

Нам следовало бы скорее быть образованными в отношении наук вообще, чем в какой-либо отдельной науке (я не говорю здесь о какой- либо определенной профессии). То есть нам следует, если ЭТО ВОЗМОЖНОЇ скорее овладевать теми принципами, которым подчиняется большая их часть, чем обирать те частности, которые направляют и отличают каждую из них в отдельности. Таким путем мы можем гораздо более значительно расширить свои взгляды; мы сохраняем ум открытым и предупреждаем ту ограниченность и узость, которой почти неизбежно сопровождается поставленное в какие-нибудь рамки общение с любым искусством или наукой, какими бы благородными сами по себе они ни были. Я помню предисловие к какой-то книге по геральдике, где автор, похвалив должным образом свои труды, делает суровый выговор тем, кто настолько слаб, что бесполезно тратит время на такие пустяковые занятия, как философия и поэзия, и пренебрегает таким искусством, как геральдика, занятие которым доставляет огромное удовольствие и приносит выгоду в практическом плане.

Ограниченность учения и общения — самые распространенные источники [самодовольной] гордости, мне известные; и я уверен, ЧТО любое знание, которое отмечено этой чертой, не покрывает причиняемое им зло.

С любым ограниченным знанием неотделимо связан ряд ложных обольщений; чтобы избавиться от них, необходимо более широкое образование. Когда человек хорошо знаком со всем разнообразием искусств и наук, с историей, мнениями, обычаями, нравами, достижениями всех времен и народов, непременным следствием его [широкой] образованности будет то, что мелкие предрассудки мелких партий, которые вызывают такие раздоры и такую вражду среди людей, должны исчезнуть; образованность должна также несколько ослабить то чрезмерное восхищение властью и богатством, которое опьяняет нас нам на погибель и уничтожает мир и простоту нашей жизни. Если бы, зная о возвышениях и падениях царств, мы отмечали, что то же самое происходит и с наукой, видели, как она возникает благодаря случаю, развивается благодаря упорству и трудолюбию, укрепляется в ходе борьбы, совершенствуется благодаря искусности и свободе развития, затем сталкивается с трудностями, начинает ошибаться и удовлетворяться предположениями и, растворяясь, наконец, освобождает место новым системам, которые возникают тем же путем и которые постигает та же судьба, то, возможно, это могло бы научить нас смирению и несколько ослабило бы нашу веру в собственную непогрешимость. Все, что способствует нашему смирению, делает нас мудрее. Все, что делает нас мудрее, делает иас лучше, удовлетвореннее и счастливее.

Целью всего образования я считаю честный и свободный склад ума, и там, где я его не нахожу, я сомневаюсь в истинности знания. Ибо целью всякого знания должно быть какое-либо наше совершенствование; а всякий, кто угрюм, злобен, необщителен, злораден, кто слишком высокого мнения о своих собственных знаниях и презрительно относится к знаниям других, кто похваляется своими знаниями, уверен в непогрешности своих догматов и бранит тех, кто с ним расходится во взглядах; пусть он будет ученым —-ив действительности большая часть тех, кого называют учеными, отвечает приведенному выше описанию,— но, конечно, он не образованный человек, не философ.

Не следует думать, что попытка получить широкое образование является слишком смелым предприятием; стремиться приобщиться ко многим наукам, содействующим друг другу,— значит быстрее двигаться вперед в каждой из них в отдельности; это предотвратит то пресыщение, которое возникает из ограниченного применения знаний и которое приводит только к праздности или к перемене занятий. А что именно следует предпочесть, каждый может судить сам.

Кроме того, конечно, между всеми науками существует связь, которая заставляет их содействовать взаимному развитию друг друга, хотя я не склонен приписывать ей такую большую роль, как это делают некоторые. Но одна из самых важных причин, в силу которой я выступаю за широкое разнообразие наших занятий и довольно быстрый переход от одного к другому, заключаается в том, что это помогает формированию того versatile ingenium3, который приносит такую огромную пользу в жизни. Но увлекаться до одержимости одним предметом, но быть в состоянии по своему усмотрению оставить его, перейти к другому, а затем к третьему, вернуться снова к первому и следовать обстоятельствам ста-- кой гибкостью, которая может соответствовать бесконечной сложности, встречающейся во многих делах и занятиях. Ибо мы должны, если возможно, подчинять все наши таланты потребностям жизни и не делаться рабами ни одной из них. Тот, кто уделяет все свое время какой-либо одной науке, будет, скорее всего, полностью увлечен ею и уже не сможет свободно решать, когда, и где, и в какой мере он должен дать волю своим размышлениям; поэтому он не будет хорошо приспособлен к обычной жизни.

Есть очень веские причины полагать, что занятие практическими делами, скорее, приносит пользу теоретическим познаниям, а не наоборот; может быть, потому, что ум может достичь большего при внезапных побуждениях к действию, чем при размеренном движении. Опыт свидетельствует. что исключительная занятость только наукой может привести к бесполезным тонкостям « причудливым понятиям. Человек создан для размышления и действия; и когда он следует природе, то достигает успеха и в том и в другом.

Меня не трогает то, что обычно говорят о поверхностных знаниях. Человек, который не стремится получить репутацию ученого, будет равнодушен к тому, считают ли его познания глубокими или нет, если они ему приносят реальную пользу. Можно знать все законы науки, быть хорошо знакомым с ее основами, легко рассуждать о них и знать все о том, что думали, писали, предпринимали ученые в отношении данного предмета, и тем не менее обладать лишь поверхностными знаниями в данной науке. Другой знает лишь некоторые из ее принципов, однако может развить их, может умножить их источники, может открыть что-то новое, может ликвидировать какой-то недостаток; и его познания в данной науке более глубоки, чем у первого, если этот первый не сможет продвинуться вперед в своих познаниях на новые рубежи — чего не могут сделать тысячи людей, сведущих в искусствах, а в силу этого их знания являются более поверхностными, потому что приносят меньше пользы. И такова слабость человеческого ума, что, как было обнаружено, поверхностное знакомство и легкость обращения с тем, что уже известно, в любой науке скорее приносит вред, чем пользу, так как не служит расширению знания.

Люди небольшого ума обычно ни во что не ставят ту пользу, которая не дана нам конкретно и прямо; они должны отчетливо видеть пользу, чтобы признать ее. Однако, в действительности существует много такого, что помогает нам окольным путем прийти к своей цели и вернее ее достичь. Я говорю это для тех, кто недооценивает такие разделы образования, которые служат украшению речи,— красноречие, поэзию и тому подобное —? и считают их просто безделками. Я рассматриваю их в совершенно ином свете, поскольку всегда считаю, что главная цель образования — привить уму и нравам склонность к изящному и изгнать из них все грязное, низкое и недостойное. Я полагаю, что изящные искусства более всех других подходят для достижения этой цели, и по той самой причине, за что некоторые их осуждают: потому что они связаны с аффектами, в которых, больше чем в каких-либо заблуждениях разума, заключены источники всех наших ошибок. С другой стороны, те, кто благосклонно относится к этим занятиям, как мне кажется, не понимают отчетливо, в чем состоит их польза. Онн говорят, что заповеди нравственности, украшенные достоинствами красноречия, привлекают внимание и, будучи соединены с чем-то приятным, производят более глубокое впечатление. Это правильно; но в действительности великая сила красноречия и поэзии и огромная польза, проистекающая из них, заключаются не в Изложении заповедей, а в создании привычек. Ибо дидактика составляет лишь незначительную часть всех стихотворений; а во многих ее вообще нет; и тем не менее все они приносят пользу. Ибо когда ум наслаждается высокой фантазией, изящными и возвышенными чувствами, прекрасным языком и гармоническими звучаниями, он незаметно для себя приобретает расположенность к изяществу (elegance) и склонность к гуманности. Ибо не какие-то правила или заповеди нравственности и поведения, а именно приобретаемая умом склонность дает направление нашей жизни. Она наилучшим образом соответствует тому, что называется естественным характером '(natural Temper); а это самый лучший поводырь и хранитель в любой добродетели, которого мы можем иметь. Ибо хотя назидания, страх, выгода/ или другие мотивы могут принудить нас к добродетели, такая добродетель вырастает на плохой почве, она груба и неприятна.

Большая часть книг убеждает, утверждает, доказывает; они приходят к нам, содержа в себе установившиеся понятия, и заставляют нас слишком рано устанавливать свои. Мы слишком склонны во всем принимать чью-либо сторону тогда, когда наш разум еще очень незрел, и заставляем мышление зрелых лет подчиняться опрометчивости молодости. Мне так и хочется думать, что нам следовало бы учиться не столько тому, как избавляться от сомнений, которых у нас и так слишком мало, сколько тому, как сомневаться.

Мы ежедневно слышим слова «невозможно», «нелепо», неразумно», «противоречиво», которые произносятся во многих случаях, и притом с одинаковой настойчивостью и невежеством, сторонниками двух прямо противоположных точек зрения в огвет на вопросы чрезвычайно темные и загадочные, которые, кажется, специально рассчитаны на то, чтобы поставить в тупик и привести в замешательство человеческий разум. Если бы кто-либо серьезно вознамерился рассмотреть собственные мнения о разных вещах в разные периоды своей жизни, он увидел бы: то, что он в один момент считал невозможным, оказалось легко достижимым; то, что он называл нелепым, теперь считается им в высшей степени разумным; опыт переворачивает понятия, заставляет человека принимать то, что он отвергал, и отвергать то, что он больше всего любил. Следует думать, что эти соображения могли бы склонить разум к смирению и сделать его более осторожным и скромным. Такой анализ делается иногда, но с совершенно иными последствиями. Мы смотрим на ограниченность наших прежних понятий и ликуем от того, насколько мы теперь выросли. Мы торжествуем, проводя такое сравнение, и никогда не помним того, что мы должны будем снова вернуться на тот же самый круг, обдавая презрением наш нынешний триумф при сравнфии с нашими более поздними — одному богу известно, будут ли они более мудрыми,— схемами явлений. Мы должны следовать прямо противоположному курсу: некогда я был в чем-то уверен; теперь я обнаруживаю, что ошибался; я снова собираюсь быть твердо уверенным, могу я сказать, что через несколько лет мне не покажется, что моя уверенность была ошибочна?

209

8 Эдмунд Бёрк Если наш ум будет в течение долгого времени упражняться в сомнениях и помнить о неопределенности, это может оказать на него такое же воздействие, какое оказывает брожение на спиртные напитки. Оно их ка- кое-то время будоражит, но затем делает их как более крепкими, так и чистыми.

Мы слишком много читаем; и поскольку эти наши занятия далеки от жизненных дел, их впоследствии нельзя достаточно легко совместить. Остается пожелать, чтобы события текущей жизни составляли более значительную часть времяпрепровождения даже самых значительных людей. Вполне разумно, что наше поведение в общем должно в значительной мере следовать принятым нормам; но это, к несчастью, требует от нас участия в развлечениях, подчас пустяковых или даже хуже того; но я охотно отдам кое-что как разуму, так и обычаю; я буду его [обычая] покорным слугой, но не рабом. То, что мы узнаем из бесед, в некотором отношении лучше того, что мы извлекаем из книг; и оно, конечно, больше влияет на наше поведение. Разговор ближе к действию и лучше сочетается с ним, чем простое чтение, и, конечно, любого рода философия естественно приятна уму; ее не исключают из бесед за то, что она угрюма и педантична; но она может стать угрюмой и педантичной, когда исключается из бесед. Чем больше кто-либо возвышается умом над необразованными людьми, тем ближе он подходит к ним по простоте наружности, речи и даже не столь малого числа своих понятий. Он очень хорошо знает свой разум и поэтому трезво оценивает его. В некоторых случаях он даже больше доверяет своим аффектам; он держит их в узде, но не в оковах. Тот, кто правильно судит о своей натуре, будет осторожен в отношении любых суждений, которые могут увести его с привычных дорог жизни; к обычаю следует относиться с большим уважением, особенно если он общепринят; даже над обыденными представлениями не всегда следует смеяться. Возникновение обычаев вызывается действием какого-то общего принципа, который является более надежным руководством, чем наша теория. Правда^ часто им следуют, исходя из странных побуждений, но это не делает их менее разумными и полезными. Человек в наибольшей степени подвергается опасности впасть в заблуждение тогда, когда он далеко продвинулся вперед по пути совершенствования; и я отношусь с наибольшей осторожностью и сомнением к своим суждениям именно тогда, когда они кажутся наиболее законченными, точными и убедительными. Изысканные тонкости и изощренность суждения подобны эссенциям, которые вызывают беспорядок [мыслей] в мозгу и гораздо менее полезны, чем обычные напитки, имеющие более грубую природу. Я бы не хотел, чтобы наше мышление было слишком рафинированным, еще менее того я хотел бы, чтобы его пагубное действие распространялось на церемонии и обряды, которые используются в некоторых видах материальной деятельности (material Business) и при более радикальных изменениях жизни. Я обнаруживаю такие церемонии и обряды у всех народов во все времена; поэтому я считаю, что они соответствуют нашей природе, и мне не нравится, когда их называют нелепостями. Наши предки, правда, были грубее нас и хотя были необразованны, но по крайней мере не были развращены, и они соблюдали обычаи; мы должны следовать их примеру. Но обычаи не должны оказывать на нас больше влияния, чем вытекает из их истинной ценности. Когда Диоген 4 умирал, его друзья захотели узнать, как они, по его мнению, должны распорядиться его телом. «Бросьте его в поле»,— сказал он. Они возразили, что тогда его могут пожрать дикие звери. «Тогда положите рядом мой посох, чтобы я мог отгонять их». Один ответил: «Ты тогда ничего не будешь чувство- вать и ие сможешь этого сделать».— «Я не буду чувствовать и их укусов»,— сказал он.

Мне нравится живость поворота темы в этом анекдоте. Мораль его бьет на эффект, но лишена сути; ибо в чем нас убеждает Диоген этим необычным примером? В том, что, поскольку наши тела после смерти не чувствительны ни к боли, ни к удовольствию, нам не следует ломать голову над тем, как распорядиться ими. Но давайте допустим это положение как общий принцип, а затем сделаем его повседневной практикой, к вредное следствие его станет очевидным. Мудрость природы или, скорее, провидения заслуживает восхищения в этом, как и в тысяче других подобных примеров, ибо она достигает своей цели такими средствами, которые, кажется, направлены совсем на другое. Человек беспокоится и ^.аботится о судьбе своего тела, которое, как ему известно, не может ничего чувствовать. Он даже не принимает при этом во внимание то, какое неудобство оно причинит людям, если его оставить лежать без погребения. Просто он считает такой поворот событий лнчно для себя ужасным; и он благочестиво делает для других то, что хотел бы видеть сделанным для себя самого.

Не так легко понять, какую пользу (ибо анекдот заставил меня об этом подумать) приносят человечеству церемонии похорон. Какими бы ненужными они ни казались, они возбуждают гуманность, смягчают отчасти суровость смерти и внушают смирение, трезвые, приличествующие событию мысли. Они набрасывают вуаль приличия на слабое и уязвимое состояние нашей природы. Что мы скажем той философии, которая захотела бы сорвать этот покров и обнажить все? Того же рода мудрость у тех, кто грубо говорит о любви, чувстве симпатии и множестве приятных мелочей, украшающих отношения между мужчинами и женщинами, как просто о способе произвести потомство. Они ценят себя за то, что сделали величайшее открытие, и подвергают осмеянию все претензии на деликатность. Я читал некоторых авторов, рассуждающих о зачатии так же, как об очищении организма от экскрементов, и горько оплакивающих то, что они подвержены такой слабости. Они полагают, что проявляют чрезвычайное остроумие, говоря, что это действие постыдно и мы должны скрывать его во мраке ночи. Да, мы его скрываем, но не потому, что оно постыдно, а потому, что таинственно. Мы должны с радостью подчиняться любому проявлению нашей природы. Почему я должен желать более того, чем быть человеком? Я слишком уважаю свою природу, чтобы стремиться избавиться даже от ее слабостей. Я не хотел бы даже желать (как делают некоторые, и я это слышал), чтобы я существовал без еды и сна. Я, скорее, благодарен провидению, что оно так удачно соединило поддержание существования моего тела с его удовлетворением. Когда мы перейдем в мир иной, там нам, без сомнения, с равной мудростью будут предоставлены средства приспособиться к нему. В настоящем же мы должны наилучшим образом использовать свою природу и совершенствовать наши потребности, наши нужды и недостатки, превращать их в достоинства и, если возможно, в добродетели.

8*

211 Простые люди становятся в тупик лишь от чрезвычайных явлений и ничему другому не удивляются. Люди образованные не удивляются необычным вещам; именно самые обычные вещи ставят их в тупик и озадачивают. Они могут объяснить землетрясения и солнечные затмения, но сомневаются в своем зрении, слухе, осязании и т. п. Рассуждая о трудных для понимания вопросах и достигая согласия в положениях, их касаю- щихся, мы в недостаточной мере проводим различие между противоположностью (contrariety) и противоречием (contradiction). Ни однн человек в здравом уме не может согласиться с противоречием; но существование видимых и даже реальных противоположностей в явленнях может быть не только предположено, не только отмечено, но и доказано вне всякого сомнения. Если мы в своих исследованиях не ограничиваемся поверхностью явлений, а идем дальше, то в большинстве случаев сталкиваемся с величайшими трудностями, а когда мы пытаемся проникнуть поглубже в сам способ существования вещей, то обнаруживаем свойства, прямо противоположные друг другу.

Nec tamen istas quaestiones Physicorum contemnandas puto. Est enim Animarum Ingeniorumque naturale quoddam quasi pabulum, consideratio contemplatioque Naturae 5.

Возможно, глубина большей части явлений непостижима; и, когда мы доходим до определенной точки, наше самое правильное мышление запутывается не только во мраке, но и в противоречиях. Положим, мы разделим какое-либо тело на множество частей; однако каждая часть и каждая частица этих частей будет иметь длину, ширину, толщину и так далее ad infinitum 6. Но эти качества являются чувственными свойствами, и, когда они не воздействуют на чувство, мы не можем быть уверены в том, что эти качества существуют, поскольку они не действуют, а мы знаем об их существовании только благодаря их действию. Если скажут, что они становятся слишком малыми, чтобы их различали органы чувств, то, по моему мнению, эти слова не совсем правильно понимаются; ибо малый и большие они только в отношении впечатления, производимого ими на органы чувств; а если такое впечатление не производится, то я не понимаю, как можно что-либо назвать большим или малым. Так что если они существуют, у них должны быть другие свойства, поскольку те, которыми они обладают, не являются чувственными качествами. Далее, поскольку все тела первоначально состоят из мельчайших частиц, они могут, когда существуют по отдельности, обладать качествами, отличными от тех, которые у них имеются, когда они входят в состав сложной композиции: они могут быть по-другому окрашены, иметь другую форму и т. п.

Тем, кто знает металлургию, хорошо известен тот факт, что смесь меди и каламина 7 в сплаве, называемом латунью, весит больше, чем его составные части до плавки; то есть фунт меди и фунт каламина составят более двух фунтов латуни. Факт удивительный, который, кажется, подрывает веру в тот установленный физикой закон, что вес тел соответствует количеству вещества. Или, скорее, наоборот, более вероятно, что происходит значительное его уменьшение; ибо при плавке металлов, как и всех тел, подвергающихся воздействию огня, немалая часть их улетучивается вместе с дымом, во многих случаях оказывая вредное воздействие на рабочих. Здесь при сплавлении этих минеральных веществ происходит возрастание веса без какого-либо увеличения количества вещества. Разве не может быть так, что иное расположение частиц и иное воздействие их друг на друга и, возможно, благодаря этому на другие тела могут увеличить их тяжесть, поскольку благодаря такому изменению положения частиц или их движения они приобретают другие качества, которыми они раньше не обладали, или же их качества усиливаются или изменяются в зависимости от характера причины? Ибо, возможно, сила тяжести может быть увеличена или уменьшена не только путем увеличения или уменьшения вещества, но и другими способами. Вес тела, состоящего из определенных частиц, помещенного на расстоянии одной мили от поверх- из « ЗАГІИСНОЙ книжки» э БЁРКА

ности землн, будет отличаться от веса тела, состоящею из таких же ча стиц, помещенного на расстоянии одной мили в глубь земли. Подлинная причина этого неизвестна и, возможно, вообще не может быть обнаружена. Следствие ее называется силой тяжести; и я хотел бы знать, почему бы некая столь же неизвестная, непознаваемая причина не могла на поверхности земли вызвать такое же различие в весе равных количеств вещества, какое вызывает другая причина на различных расстояниях. Ибо я полагаю, никто не осмелится утверждать, что определенная близость к какой-либо воображаемой или математической точке или отдаленность от нее может сама по себе оказать какое-то влияние на свойства тел; но некая неизвестная причина определяет эти законы и действует. И я не вижу оснований, почему бы другая причина или та же самая причина, но по-иному себя проявляющая, не могла вызвать при помощи каких-либо иных средств те же изменения в весе тела, которые, как мы ясно видим, она производит в зависимости от близости к определенной точке или отдаленности от нее.

Объясню свою точку зрения более подробно. Я не вижу причин, почему бы медь и каламин при плавке не могли передать своей смеси, латуни, то же самое свойство (в отношении силы тяжести), которым они обладали по отдельности, если бы их подняли на высоту 50 ярдов над землей и если бы сравнить этот сплав с таким же количеством того же самого вещества, помещенного на один ярд в глубь земли. И, конечно, вызывать такие необычные следствия, как изменение силы тяжести в одних и тех же частицах, стало уже привычным делом.

Обычный способ зажечь какое-либо тело — приложить к нему огонь. Если бы не был известен никакой иной способ зажигания, мы никогда не могли бы представить себе, какими иными средствами можно передать огонь. Но нам известно, что трение тоже может это делать; и здесь я должен признаться, что не вижу никакого подобия в причине и следствии и никогда не мог бы утверждать a priori, что трение может производить огонь. Но это активное действие; и мы не удивляемся ему, во-первых, потому, что это дело обычное; и, далее, потому, что энергичные усилия, прилагаемые для достижения какой-либо цели, удивляют [s/c/]8 нас меньше, чем более бесшумная и менее заметная попытка. Но, положим, я солью две холодные жидкости, которые тут же задымятся, закипят и вспыхнут пламенем. Конечно, я вообще не ожидал такого последствия; и это изменение, возникшее в результате простого смешения или непосредственного соприкосновения, более необычно, чем любое изменение в весе — поскольку появление нового качества производит более яркое впечатление, чем какое-либо увеличение или уменьшение старого.

Sapere aude 9 — чтобы пользоваться собственным разумом, требуется известная смелость.

В делах мы должны сохранять серьезность, а не горячиться.

Мне представляется, что самые невыносимые условия жизни создаются тогда, когда люди попадают в такое положение, где сталкиваются верхи и низы; их [людей\ снедает честолюбие и ненасытные желания, присущие верхам, тогда как у них едва достает средств пользоваться благами, доступными низам.

По моему мнению, следует с большой осторожностью относиться к сведениям о делах и людях, которые мы получаем из книг, потому что, даже если они правильны, все же после их написания прошло определенное время и, хотя суть дела там описана правильно, все же изменения в обычаях, в характерах и правах века — ибо каждый век имеет свои — вносят значительные перемены в способ ведения дел.

Не нужно неизменно и упрямо следовать только своему собственному мнению, но еще хуже в делах не опираться на собственное мнение. В первом случае иногда можно неправильно поступить, во втором — не будет постоянства в делах. А постоянство — душа всякого действия. Но есть люди настолько слабые, что они позволяют себе из-за тех, кто, как им кажется, нх убедил, отказаться от принятого ими самими решения. И они всегда терпят неудачу, потому что, воображая, будто всегда готовы исправлять свои ошибки, никак не могут увидеть своей главной ошибки — она заключается в том, что их легко убедить, будто их собственные мнения всегда ошибочны.

Когда пишешь, следует строго подражать мудрости природы, которая сотворила все, что необходимо для сохранения нашего рода, в высшей степени приятным для наших чувств. Скучные заповеди и рассуждения приносят мало пользы. Наши ошибки возникают в результате работы воображения и воли; и именно там, где находятся их истоки, следует на них воздействовать. Люди в равной мере склонны как к пороку, так и к добродетели. Теперь, положим, написан труд, излагающий природу и характер проявления какого-либо порока, положим, в нем показаны его рамки, охарактеризованы разные еио виды, даны указания относительно его распространенности и дальнейшего движения; положим, все сделано таким образом, что при этом тщательно избегали затрагивать наши аффекты,— и тогда будет видно, как мало пользы читателю от подобных наставлений. Я уверен, что очень мало. Тогда попробуйте сделать то же, что делает сладострастная песня. Она адресуется к воображению, и через мгновение возникает желание. И несомненно, все это в еще большей степени справедливо в отношении добродетели. Поэтому те, кто распространяет новые религии, должны обращаться не к разуму, а к воображению. Так, рай Магомета знаменит тем, что там предаются всем чувственным наслаждениям, принятым на Востоке; тогда как в нашем более холодном климате методист 10, рисуя муки ада со всеми их [s/c/] ужасами, подобно гремучей змее, гипнотизирующей ей белку, запугивает несчастных и загоняет в свою ловушку. Но ни Магомет, ни методист не имеют никакого дела с разумом. Возьмем для примера методистов. Все их выражения, отдающие ложной мудростью, слишком непонятные и необъяснимые, избраны ими из боязни, как бы в них не вник разум. Отсюда —? «новый свет», «внутреннее чувство», «снова родиться». Когда спрашиваешь об основе их религии, то весь их ответ сводится к подобным затертым выражениям. Простой человек, ничего в этом не понимающий, требует объяснения. Они в замешательстве. В силу гордыни, естественной для человеческого духа, они предпочитают думать, что не они нелепы, а что вы нечестивы. И таким образом, окружив себя понятиями, которых они сами не понимают, но которыми увлечено их воображение, они продолжают свои безумства.

Действие пьесы должно быть подобно пытке на дыбе, чтобы заставить актеров до дна раскрыть свою душу, показать все самое сокровенное у их героев. В противном случае она принесет мало пользы. Плохо, когда реплики актеров таковы, что их нельзя счесть естественными. Они должны быть естественными для того времени, для тех обстоятельств, для персонажа, который их произносит, и персонажа, к которому они обращены. Но прежде всего они должны быть естественными для конечной цели, то есть такими, которые необходимы для развития главного действия; и естественными в рамках такого действия.

Поскольку существуют разные способы проявления знаний, почему бы не быть и разным способам их приобретения? Врачи-шарлатаны прописывают одно какое-нибудь лекарство любому организму. Мы видим всю нелепость положения, однако ожидаем, что школьный метод годен и для гениев. Если учителя слишком превосходят их, то товарищи по играм слишком уж на одном уровне с ними. От первых они мало что узнают, у вторых они не могут ничему научиться. От них ожидают, что они будут проводить больше времени за книгами, чем им самим хотелось бы, а передавать знания в беседах с ними стремятся меньше, чем они могли бы усвоить.

Подобно тому как составители карт отмечают пески и скалы, а также безопасные гавани, почему бы и философам не рассказывать нам как о неудачах, так и об успехах своих экспериментов?

Людям больше свойственно вести бурные споры относительно превосходства своих занятий, профессий, стран, чем прилагать усилия совершить что-либо, что послужило бы к их чести или выгоде.