1. ДВОРЯНСКОЕ И БУРЖУАЗНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ФЕОДАЛИЗМЕ
В эпоху, когда феодальные производственные отношения безраздельно господствовали, не могло сложиться сколько-нибудь верного теоретического представления о них и об управляющих ими экономических законах. Идеологи господствовавшего дворянского класса, в том числе из рядов духовенства, видели в данных экономических порядках единственно мыслимые, вечные порядки, не умели и ие стремились противопоставить их каким-либо иным. Так, отличие античной хозяйственной жизни они усматривали лишь в деталях, преимущественно в тех или иных особенностях «языческого» права и законодательства; отличие античных рабов от средневековых крепостных рассматривали скорее в моральном и религиозном, чем в экономическом плане. Что касается первобытного, доклассового строя, то о нём феодальные идеологи вообще не имели ни малейшего понятия и сравнить с ним феодальный строй не могли. Рассказы немногочисленных путешественников и купцов о первобытных народах неизменно обрастали вымыслами, будто у этих народов собачьи головы или лица на груди и т. д., словом, оказывалось, что это собственно и не люди, а иные существа, у людей же мыслим единственный возможный строй жизни. Такое состояние дворянской экономической мысли в эпоху раннего и развитого феодализма отвечало не только низкому уровню знаний. Оно отвечало и социальной потребности феодалов — в зачатке уничтожать всякие представления о возможности иных форм собственности, иных экономических отношений, кроме феодальных. Мысли такого рода действительно стихийно зарождались в народной массе. Революционная оппозиция феодализму, говорит Энгельс, проходит через все средние века. В крестьянских восстаниях, в народных ересях, тянущихся через всю феодальную эпоху, снова и снова всплывают на поверхность смутные помыслы угнетённых людей о возможности и справедливости совсем других экономических отношений между людьми. В лозунгах и программах восстаний, в проповедях ересей и сект отрицание феодальной собственности на средства производства принимало одну из двух форм: требования или «общности имуществ» или «равенства имуществ». И то и другое требование историческими источниками засвидетельствовано для самых разных периодов феодальной истории и в разных странах. Не следует видеть в них предвосхищение коммунизма и буржуазного строя — оба эти требования целиком принадлежат феодальной эпохе, объясняются её внутренним антагонизмом. В них нет ни пролетарской идеи общественной собственности на средства производства, ни буржуазной идеи частнокапиталистической собственности и юридического равенства товаровладельцев, а есть лишь идея отрицания феодальной собственности: «общность» означает здесь отрицание права феодалов на присвоение земли (земля ничья, общая, мирская); «равенство» означает отрицание монополии феодалов, требование равных прав на присвоение земли, т. е. уравнения класса крестьян и класса феодалов, требование дележа, передела земли. В. И. Ленин отмечал, что «отрицание частной поземельной собственности» передаёт психологию крестьянской массы — стремление к «самому крутому, беспощадному разрушению» 70 средневекового землевладения,— что «идея равенства» революционна, законна у крестьян, «поскольку она выражает борьбу с неравенством феодальным, крепостническим» 71, стремление миллионов сидящих на скудном наделе, разорённых помещиками крестьян к разделу крупнопоместного землевладения, причём разделу не обязательно в собственность, а в хозяйственное пользование. По сути, оба эти лозунга очень близки. Насколько ясна их негативная сторона, настолько же туманно представление о порядке, ко торый должен быть установлен. В лучшем случае идеализируются некоторые черты той же феодальной действительности: община и её пережитки в деревне или в ремесленных цехах; совместное потребление, совместный труд и разделение труда внутри крестьянской семьи; крайняя* нищета подавляющей массы трудящихся и негативное экономическое равенство — между всеми неимущими (идеал аскетизма). Конечно, даже эти смутные помыслы таили в себе огромные идейные возможности. Накапливаясь из века в век, перерабатываясь, очищаясь и кристаллизуясь в различные критические периоды развития классового антагонизма, они в поздние столетия феодальной эпохи отливаются подчас в довольно сложные и зрелые концепции, например, в ереси лоллардов, таборитов, анабаптистов, жидовствующих, в утопии Мора, Кампанеллы, в революционно-утопические учения Мюнцера, Уинстенли, Мелье. Основной идеей, пронизывающей эти концепции, является идея ликвидации частной собственности и классового неравенства. Будучи по своим корням всего лишь отрицанием феодальной собственности и феодальных классов, эта идея в данной своей обобщённой положительной разработке приобрела общечеловеческое значение, стала звеном в истории мысли о возможности бесклассового строя, общества трудящихся. Отрицание феодальной собственности на землю, на личность работника производства неискоренимо теплилось в народном сознании всюду, где были налицо феодальные производственные отношения, даже когда оно и не пробивалось в таких относительно высоких и редких формах идеологии. Именно поэтому задачей идеологии господствующего класса было внедрение мысли, что никакого иного экономического строя, кроме существующего, никогда не было, не могло быть и не будет. Её задачей была политическая и религиозная санкция феодальной экономики: данный строй вечен, ибо установлен древними основателями государств и в конечном счёте самим богом. Дворянская «политическая экономия» целиком подчиняла вопросы хозяйственной жизни политике и праву, следуя тому публично-правовому фетишизму, который и в действительности пронизывал эту жизнь. Ещё более дворянская «политическая экономия» феодальной эпохи была неотделима от науки наук того времени — богословия. Она вся была пропитана схоластическим выведением существующего хозяйственного и сословного строя из воли божией и морально-религиозных начал. Рассуждения о хозяйственной жизни составляли разделы в богословских трактатах. Все эти рассуждения вели к выводу, что надо беспрекословно примириться с этой жизнью, подчиниться ей и не помышлять ни о какой другой. Правда, помыслы о другой жизни были так неискоренимы, что сама религия принуждена была сохранить их в своих догматах: христианское вероучение признавало, что окружающая действительность греховна, т. е. во многом плоха, лицемерно клеймило корыстолюбие и тщеславие верхов и обещало низам наказание всех притеснителей на страшном суде, равенство всех людей в загробной жизни. У «отцов церкви» Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Амвросия Медиоланского имеются чрезвычайно резкие осуждения частной собственности и ссылки на «общность имуществ», описанную в «Деяниях апостольских». Эти мотивы в смягчённом виде неоднократно повторялись позднейшей средневековой схоластикой. В этом проявлялась невозможность полностью изгнать из сознания современников сравнение феодализма с какой-то иной, смутно представляемой формой отношений между людьми. Но по крайней мере эту форму относили в неопределённую даль «судного дня» и далеко от грешной земли — на небо. Только в «божьем царстве», на том свете, она может осуществиться. При этом и грядущее осуждение всё более переносили с собственности на собственников — на тех, кто слишком возлюбил собственность, пользуется ею во вред ближним, но уже нимало не порицали сам принцип частной собственности. Впрочем, в некоторых других средневековых учениях, например в китайском конфуцианстве, вообще не отразилась мысль об ином строе отношений и потустороннем царстве справедливости: там отсутствует учение о загробном мире, а проповедуется гармония между классами феодального общества — трудящиеся призываются к покорности, повиновению феодалам, феодалы — к отеческому обращению с крестьянами. Феодально-религиозное мировоззрение санкционировало и земельную собственность, составлявшую основу основ феодализма, и движимое богатство, и собственность на личность трудящегося, и сословное неравенство между людьми. Всё это ярко выступает, например, в сочинениях крупнейшего средневекового богослова, много уделившего места экономическим вопросам,— Фомы Аквинского (XIII век). Провозглашая феодальную собственность необходимой и разумной и объявляя крепостных крестьян рабами, Фома Аквинский в противоположность древним рабовладельцам утверждал, что «в своём духе раб свободен» и поэтому господин не имет права убивать раба. Это тесно связано с признанием средневековой мыслью труда достойным человека занятием, угодным богу, хотя, правда, и не благородным, поскольку «труд в поте лица» есть печать божьего проклятия. Благородными, почётными, по Фоме Аквинскому, являются лишь занятия, не сопряжённые с физическим производительным («механическим») трудом. Поэтому и люди, занятые не физическим трудом, имеют право на значительно большие доходы, обеспечивающие приличествующий их сословному положению образ жизни. Следует обратить внимание на совершенно различное отношение средневековой ’ дворянской экономической мысли к простым товарно-рыночным отношениям и к операциям ростовщического и купеческого капитала. Нельзя обнаружить ни следа какого-либо отрицательного отношения средневековых авторитетов к купле и продаже товаров, ни отношения к этому явлению как новому, противопоставления его остальным явлениям феодальной экономики. Напротив, оно рассматривается как естественное и привлекает большое внимание схоластов, пытающихся развивать теорию стоимости Аристотеля. Центральным понятием выступает эквивалентность. Так, Альберт Великий (XIII век), рассмотрев разные виды обмена, говорит о том, что обмениваются не только продукт на продукт, т. е. не только потребительные стоимости: «Ведь меняющий зерно не всегда нуждается в башмаках, чтобы переменить зерно на башмаки. Такая мена делается не по эквивалентности обмениваемых вещей, но скорее пропорционально стоимости одной вещи к стоимости другой вещи, а пропорциональность устанавливается по нужде, которая есть причина мены». Тут, как видим, причина, побуждающая человека к продаже, не тождественна его потребности в приобретении другой вещи (действительно, он мог продавать, например, для уплаты феодальной ренты), но всякая рыночная сделка рассматривается в принципе как обмен эквивалентов. Фома Аквинский также детально разработал учение о стоимости, выражающейся в эквивалентности купли-продажи и нарушаемой во всех случаях и при всех разновидностях торгового обмана, а также почти всегда при продаже с прибылью. Это представление лежит в основе понятия о «справедливой цене». Однако «справедливая цена», с другой стороны, формируется и уровнем дохода, приличествующего тому сословию, к которому принадлежит продавец товара, следовательно, «справедливая цена» в ряде случаев подразумевает продажу не по стоимости, накидку сверх эквивалента. В отличие от всего этого чем-то весьма противоестественным и дурным представлялась средневековым схоластам прибыль ростовщиков и купцов-посредников. Ещё Карл Великий писал в 806 г.: «Постыдную прибыль получают те, кто разными неблаговидными способами стараются собрать в одно место что-либо с целью прибыли». Испанец Раймунд из Пеннафорта (XIII век) доказывал, что скупщиков следует ненавидеть, «как отвратительных зверей». Средневековая дворянско-церковная мысль выработала обильные теории и аргументы в осуждение ростовщических процентов, всяческих видов ссуды, торговой прибыли, извлекаемой из конъюнктуры *. При этом Фома Аквинский особенно подчёркивал различие между займом денег и наймом земли: в первом случае плата за пользование (проценты) незаконна, во втором — законна, потому что здесь собственность на имущество остаётся в руках землевладельца и таким образом право на имущество (землю) раздваивается. Во всей этой ожесточённой борьбе дворянско-церков- ной мысли против ростовщической лихвы и купеческого барыша следует видеть отнюдь не выражение какого- либо объективного экономического противоречия между рентой и прибылью, между земельной собственностью и капиталом. Нет, ведь ростовщические операции монастырей не вызывали никаких протестов. Всё дело было в том, что ростовщики и купцы были, как правило, выходцами из «неблагородных», прибыль же их являлась, как мы уже знаем, присвоением части феодальной ренты. Вот этот захват денежным капиталом частиц феодальной ренты, 1 См. П. Г. Виноградов, Экономические теории средневековья, «История экономической мысли», под ред. В. Я. Железнова и А. А. Мануйлова, т. 1, вып. 3, 1916. спрываемых таким образом от совокупного дохода «благородных» сословий, и бесил дворянско-церковных идеологов. Но показательно то, что этот гнев не усиливался, а смягчался по мере развития феодализма и в конце концов вовсе утих; ясно, что его порождало не непримиримое противоречие: дворянская идеология легко примирилась с существованием наряду с «благородными» сословиями ещё и «полублагородного», «среднего» слоя, участвующего в дележе феодальной ренты, но совершенно необходимого для высасывания её из производительного населения. Характерно также, что в идеологии средневекового Востока вообще почти не наблюдалось такого осуждения ростовщичества и торговли даже на ранних исторических этапах. Сам Фома Аквинский при всём своём неодобрении прибыли признавал, что торговля и торговцы необходимы в государстве. Конечно, писал он, было бы лучше, если бы каждое государство производило всё то, что ему нужно, но так как это редко возможно, то нельзя не считаться с деятельностью купцов, даже иностранных. Последующее развитие экономической мысли в феодальную эпоху не только всё более санкционирует деятельность купцов, но и становится преимущественно развитием теории этой самой купеческой деятельности. Так возникают сначала монетарная система, затем развившийся на её основе меркантилизм. Меркантилизм был одновременно первой теоретической разработкой капиталистического способа производства и последней теоретической разработкой феодального способа производства. Вместе с тем меркантилизм был и экономической политикой дворянских государств в XV— XVIII веках. Насколько поверхностно и ошибочно было понимание меркантилистами капиталистических отношений, настолько же точно кое в чём они отразили специфику феодальной экономики, хотя и не проникнув в неё особенно глубоко. Так, их тезис, что внутри страны для капитала не создаётся никакой прибавочной стоимости и она может возникать только в сношениях одной нации с другими \ выглядящий нелепым заблуждением с точки зрения политической экономии капитализма, в действительности весьма близко отражает охарактеризованные выше свойства денег и денежного капитала при феодализме. Учение физиократов было уже собственно буржуазной экономической теорией. Если они и отразили подчас довольно глубоко некоторые стороны экономики феодализма, то только потому, что требовали не уничтожения феодализма, а перенесения с молодой промышленности на феодальный сектор общественного хозяйства всей тяжести налоговой политики абсолютистских властей. Физиократам тем самым понадобилось доказать, что. дворянское поместье создаёт излишек, «чистый продукт», который может быть экспроприирован государством, т. е. понадобилось приоткрыть завесу над феодальной рентой и механизмом её образования. «Экономическая таблица» Кенэ отразила также некоторые специфические черты воспроизводства и обращения при феодализме. Но со времени победы капитализма буржуазная экономическая мысль перестала развивать экономическую теорию феодализма. Более того, и классическая и вульгарная политическая экономия капитализма, как и различные буржуазные апологетические схемы в экономической теории и истории, исказили все категории и сущность феодальной экономики. Объясняется это попятное движение тем, что буржуазная политическая экономия должна была укреплять капитализм не божественной или политической санкцией, как укрепляли феодализм дворянские идеологи, а доказательствами его преимуществ, следовательно, сравнением. Естественно, что сравнивали капитализм прежде всего с тем «мраком средневековья», которому он пришёл на смену. С другой стороны, классовая апологетическая задача буржуазных экономистов требовала идеи вечности капитализма или вечности по крайней мере его главных категорий, которыми они стали заполнять феодальное прошлое, иногда лишь механически переворачивая эти категории вверх ногами. В «Нищете философии» Маркс писал: «Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существует только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естественные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные. В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два рода религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собственная религия есть эманация бога» \ В «К критике политической экономии» Маркс снова отмечал, что буржуазная экономия либо начисто отождествляла себя с прошедшим, стирая все исторические различия, видя во всех общественных формах буржуазные формы, либо её критика прежнего, именно феодального общества, с которым буржуазии непосредственно приходилось бороться, походила на критику христианами язычества или протестантами католицизма72. В «Капитале» Маркс также останавливался на этой ограниченности буржуазной политической экономии, считающей само собой разумеющимися, естественными и необходимыми только формулы капиталистической общественной формации. «Добуржуазные формы общественного производственного организма,— писал он,— третируются ею поэтому приблизительно в таком же духе, как дохристианские религии отцами церкви» 73. В силу этого буржуазная мысль до крайности теоретически обеднила понятие «феодализм». Она смогла много сделать в области изучения конкретной истории хозяйства феодальной эпохи, но не смогла создать политической экономии феодализма, не выработала почти никаких специфических категорий феодальной экономики. В основном специфику феодализма буржуазная мысль усматривала и усматривает в политической раздробленности. Тем самым она полностью подпадает под власть того политического фетишизма, той публично-правовой оболочки, которая скрывает при феодализме суть экономических отношений людей. Буржуазная мысль оказывается в этом отношении в плену дворянской мысли и даже идёт ещё дальше. Так, Гизо определял феодализм тремя признаками: 1) соединение верховной власти с землевладением, 2) замена полной собственности условной, 3) вассальная иерархия между государями-помещиками. Фюстель де Куланж также считал признаками феодализма условное владение землёй вместо собственности, подчинение людей сеньеру вместо подчинения королю, иерархию между сеньерами. В сущности подобными же признаками определяют феодализм буржуазные авторы и поныне. Главное для них — это ленная система, сень- ерат, вассалитет, иммунитет. Государственная власть рассматривается как ведущий фактор феодального строя (в противоположность «свободному» капиталистическому предпринимательству); государство для осуществления своих целей якобы организовывало общество в систему соподчинённых сословий; права феодалов-вотчинников, городов, цехов и других корпораций были якобы переданы им государством; крестьянство якобы было закрепощено волей и в интересах государства. Определение феодализма как прежде всего политической раздробленности, как сращения крупного землевладения и политической власти ведёт к признанию всякой централизованной, нераздробленной монархии не феодальным, а буржуазным государством. Иными словами, огромная доля фактов даже политической истории феодального общества изымается из понятия «феодализм» и противопоставляется ему как антитеза. Буржуазия тем самым претендует на то, что национальная политическая общность принадлежит только ей и только с ней связана. Её государство — «естественно», феодальная раздробленность — «противоестественна». Мало того, определив феодализм как политическую раздробленность, открывают дверь для мысли, что феодализма без примеси буржуазного строя никогда не было, так как ведь в конкретной исторической действительности всегда имелись налицо хоть зачатки центральной государственной власти и тенденции к объединению. Таким путём при кажущемся историзме буржуазная мысль утверждает идею вечности капитализма. Оказывается, вся феодальная эпоха насквозь пронизана борьбой «некапитализма» и капитализма, хотя бы зачаточного. В таком духе была создана в 20—30-х годах XIX века знаменитая схема французских историков Гизо, Тьерри и других: история средних веков — это история борьбы между феодальной аристократией и буржуазией; феодализм всегда был лишь одним полюсом общества, другим же полюсом являлись те зачаточно буржуазные порядки и институты, которые были унаследованы средними веками ещё от античности, слабо теплились в период раннего средневековья, затем стали крепнуть и развиваться по мере роста городов и усиления королевской власти и, наконец, победили к XIX веку. Средневековье — это как бы светотеневой рисунок, где тени — феодализм, свет — зачаточный капитализм, или ткань, где всюду пересекаются продольные и поперечные нити — феодальные и буржуазные. Пусть эти буржуазные начала, олицетворённые в третьем сословии и королевской власти, были сперва совсем слабы и ничтожны,— они неодолимо росли, особенно со времени зарождения и дальнейшего расцвета западноевропейских средневековых городов. Тьерри писал, что «непрерывный подъём третьего сословия составляет господствующий факт и как бы закон нашей истории», что история возвышения буржуазии есть «в сущности не что иное, как история развития и прогресса нашего гражданского общества, начиная с того хаоса в правах, законах и состояниях, который образовался вслед за падением Римской империи, и кончая нашими днями». При такой трактовке истории средних веков, естественно, не остаётся места для учения о феодализме как цельном общественноэкономическом строе. Иными словами, в буржуазном представлении феодализм с самого начала только и делает, что разлагается. Именно в разложении состоит его< основной закон. Максимум, на что способна такая апологетическая мысль,— это в абстракции допустить, что в идеальной начальной точке ещё не было этого разложения, не было зачатков капитализма. Но тогда оказывается, что дело идёт именно об отсутствии черт капитализма, о негативном понятии, а не о наличии какого-то другого качества. Так было, например, сконструировано буржуазными экономистами понятие «натуральное хозяйство»: оно имеет для них только негативное содержание, означает отсутствие обмена и денег. В историко-хозяйственной схеме, возникновение которой-связано с именами Б. Гильдебрандта и К. Бюхера, находящейся в полной гармонии с исторической схемой Гизо — Тьерри, господство натурального хозяйства берётся как исходный пункт экономического развития. Гос> подством натурального хозяйства, в частности, характеризуется раннее средневековье. Однако само это понятие в руках данной школы — всего лишь нулевой предел убывания капитализма, механическая противоположность капитализму с его развитым товарным производством, пустота, а не иной способ производства. Понятно, что эта пустота «противоестественна» и требует своей антитезы. По Гильдебрандту, история хозяйства проходит три стадии: 1) натуральное хозяйство, 2) денежное хозяйство, 3) кредитное хозяйство (под последним он разумел современное ему буржуазное хозяйство). К. Бюхер дал более сложные определения этим трём стадиям: 1) домашнее, или ойкосное, хозяйство, характеризующееся потреблением продукта внутри того хозяйства, где он произведён, 2) городское хозяйство, характеризующееся прямым обменом продукта между хозяйствами произведшим и потребляющим, 3) народное хозяйство, характеризующееся наличием большей или меньшей цепи хозяйств, через которую проходит продукт на пути от производителя к потребителю. Требование историзма здесь внешне соблюдено: ни Гильдебрандт, ни К. Бюхер не отождествляют вторую стадию с третьей, простое товарное производство с капиталистическим. К. Бюхер даже исторически локализует эту вторую стадию во времени от возникновения средневековых городов до поздних столетий средневековья. Но по существу эта схема неисторична. «Денежное», или «городское», хозяйство служит в ней лишь логическим связующим звеном между первой и третьей стадиями и фактически рассматривается как первый шаг, необходимо ведущий к капитализму, как зачаток высшей стадии экономического развития. В живой исторической действительности в феодальную эпоху никогда не было первой стадии в чистом виде — этого абсолютно натурального, бестоварного хозяйства. Поэтому схема Гильдебрандта — Бюхера таит в себе и идею вечности капитализма: всякий факт товарного производства расценивается как росток нефеодального начала, капитализма. Феодальная эпоха в целом опять-таки оказывается собственно не феодальной, а двойственной, сотканной из феодализма и зачатков капитализма. Естественным плодом господства данной схемы в буржуазной экономической мысли явился вывод, к которому пришёл историк А. Допш: поскольку факты свидетельствуют о наличии товарно-денежных отношений во все периоды средневековья, следует говорить о «вотчинном капитализме». Иными словами, вотчина (манор, феодальное поместье), в которой ряд историков видел специфически феодальное явление, по мнению А. Допша,— лишь специфическая для феодальной эпохи государственно-правовая форма, экономическое же содержание неизменно для всех эпох: капитализм. Это мнение сейчас широко распространено в буржуазной науке. Такова, например, концепция бельгийского историка А. Пиренна: развитие товарных отношений, идущее от древности и прервавшееся в Европе в VIII—X веках, затем «возродилось» и явилось силой, всё более двигавшей феодальное общество по капиталистическому пути. Французский историк А. Озэ так же объясняет происхождение капитализма: «началом была торговля». Совершенно очевидно, что опровергать теорию «вотчинного капитализма» следует не походом против фактов товарного обращения при феодализме. Мало проку также, если будет доказано, что- А. Допш и его последователи преувеличили, переоценили эти факты. Ошибка состоит в самой мысли, что эти факты независимо от их количественного удельного веса, так же как крупный масштаб вотчинного хозяйства, экономический расчёт, руководящий вотчинником, и т. п., свидетельствуют о капитализме. Все такие умозаключения покоятся на ложном противопоставлении капитализму в качестве противоположного полюса натурального хозяйства. Натуральное хозяйство, рассматриваемое как антитеза капитализма, во-первых, искажает капитализм, сводя сущность капитализма к товарному производству и обращению; во-вторых, искажает докапиталистическое производство, исключая из его характеристики товарное производство и обращение; в-третьих, служит для доказательства вечности капитализма, поскольку в действительной истории, по крайней мере на всех стадиях феодального строя, никогда не было чистого натурального хозяйства. Таким образом, буржуазное представление о феодализме, хотя оно в отличие от дворянского формируется путём сравнения феодализма с другим строем, не есть в сущности представление о феодализме как об особой экономической эпохе и особом способе производства. В качестве отличительных признаков феодализма берутся такие поверхностные черты или такие тощие категории (абстрагированные к тому же не от феодальной, а негативным образом от капиталистической действительности), что они нимало не охватывают реальных явлений феодальной экономики. А всё, что не лезет в эти узкие рамки, объявляется буржуазным. Так, личная свобода крестьян, наблюдающаяся в особенности на ранних и на поздних ступенях феодализма, неизменно трактуется буржуазными историками и экономистами как антитеза феодализма, зачаток буржуазной личной свободы. Личная свободная земельная собственность, находившаяся вне феодальной иерархии, так называемый аллод, неизменно трактуется ими как антитеза феодализма, зачаток буржуазной собственности. Отношения прямой поземельной экономической зависимости, без внеэкономического принуждения,— опять- таки антитеза феодализма, зачаток буржуазной чисто рыночной зависимости. В частности, аренда земли, хотя она была широко распространена на всех ступенях феодализма и во всех странах, в том числе в формах издольщины, половничества, краткосрочной и долгосрочной аренды, неизменно изображается как антитеза феодализма, зачаток капиталистической аренды. М. М. Ковалевский, например, обнаруживал капиталистическую аренду всюду, где изучал феодальное прошлое. Наследственные права крестьянина на свой надел, тем более право продавать и покупать надел и закладывать его, хотя и эти права можно наблюдать в тех или иных конкретных условиях на самых разных ступенях феодальной эпохи, тоже толкуются как антитеза феодализма, зачаток полных прав крестьянина на свою парцеллу в буржуазном обществе. Так, например, смотрел И. В. Лучиц- кий на «цензиву» в дореволюционной Франции. Мелкое индивидуальное хозяйство крестьян и ремесленников, с одной стороны, крупное помещичье хозяйство — с другой,— снова антитеза феодализма, зачаток мелкобуржуазного и крупнобуржуазного производства. Имущественная дифференциация крестьянства (а она налицо буквально во всей истории феодальной деревни) — опять антитеза феодализма, зачаток капиталистической классовой дифференциации крестьянства на сельскую буржуазию и пролетариат. Денежная рента — разложение, антитеза феодализма, зачаток капиталистической земельной ренты. Что же говорить о феодальном городе,— всё его развитие трактуется как поединок с феодализмом; средневе ковые города выступают как раннебуржуазные островки в феодальном море, средневековые горожане — как зачаток современной буржуазии. Купеческий и ростовщический капитал противопоставляются феодальной экономике как полная противоположность. Общая с капитализмом форма капитала затмевает полное различие источника прибыли. Эти допотопные формы капитала кажутся уже прямо-таки капитализмом в порах феодализма. И вот в конце концов, за вычетом всех этих «зачатков» понятие «феодализм» остаётся совершенно опустошённым. Буржуазное апологетическое мышление настолько обедняет представление о феодализме, что, конечно, не может построить никакой политической экономии феодализма. Первым условием построения экономической теории феодального хозяйства должно было бы явиться установление той исторической грани, ранее которой незакономерно искать зачатков чего-либо буржуазного, если даже какое- либо внешнее сходство и соблазняет на сближения. Такой гранью во всемирной истории был в общем XVI век (не говоря здесь о немногих исключениях для XIV и XV веков, требующих самого строгого ограничения). Все экономические явления, предшествующие этой хронологической грани, должны быть охвачены единой теорией, как разные стороны феодального экономического организма, за исключением только пережитков прошлых способов производства. Но именно установление этой грани и недоступно буржуазному мышлению, так как оно не может постигнуть, в чём суть капитализма, и, следовательно, заметить, с какого времени появляются его подлинные зачатки. Буржуазные схемы истории хозяйства не исчезли со сцены с появлением марксизма. Буржуазные экономисты, с одной стороны, открыто борются против марксистской политической экономии, с другой стороны, искажают её, объявляя себя марксистами. Применительно к проблемам феодализма эта вторая тактика сказывается в извращении всей постановки Марксом вопроса о генезисе капитализма. Особенно много усердствовал в этой области выдававший себя некогда за марксиста В. Зомбарт. Всю премудрость исследования феодализма подобные «марксисты» видят в том. чтобы разыскивать ростки капитализма как можно глубже в недрах феодализма. Феодализм для них — только колыбель капитализма, а не самостоятельный способ производства. В 1950 г. в зарубежной прогрессивной печати разгорелась дискуссия о закономерности перехода от феодализма к капитализму. Поводом к ней послужило выступление американского экономиста П. М. Суизи, считающего себя причастным к марксизму. Он подверг критике книгу английского историка коммуниста М. Добба «Исследования по истории развития капитализма» (1946) как раз с указанной позиции: товарные отношения — «внешний фактор» для феодальной экономики, фактор, без воздействия которого феодализм стоял бы на месте и который двигал феодализм в направлении к капитализму. Эта позиция П. М. Суизи в свою очередь подверглась критике со стороны английских передовых учёных М. Добба, Р. Хилтона, К. Хилла и японского профессора-марксиста X. К. Такахаси (сборник «Переход от феодализма к капитализму», Лондон, 1954). Отклики на эту дискуссию появились также в журналах Италии, Франции, Чехословакии, Польши. Однако, хотя широкий отпор точке зрения П. М. Суизи очень показателен для высокой активности марксистской научной мысли за рубежом, остаётся всё же впечатление, что участники дискуссии были несколько связаны распространённым представлением, будто и по Марксу из товара в конце концов с необходимостью вытекает капитал.