4. Правовое положение дружины

они равны загродовой, загоновой шляхте. Фр. Буяк указывает на связь различия владык и шляхты с антитезой землевладельцев, сидевших in vicinatu (в опольном союзе), и nobiles [знатные], имевших bona hereditaria [наследственные владения] вне опольной организации.

добавляет указания на 40 гривен «въ княжи отроци, или въ конюсЪ, или въ поварЪ». Притом Древнейшая Правда не знает термина «вира», который встречаем в Правде Ярославичей (вирное ст. 2 и «поконъ вирный», ст. 24) и в Пространной.

Все эти данные надо рассматривать в общей связи. Но прежде чем касаться их по существу, необходимо привести некоторые справки относительно самих чисел, означающих размер уплаты.

Дело в том, что пеня в 40 марок имеет свою особую историю на скандинавском севере, не лишенную интереса и для русского историка. Ей посвятил особое внимание К. Леман в труде «Королевский мир у северных германцев» 367. Тщательное изучение датской, норвежской и шведской систем уголовных пеней приводит его к выводу, что на всем скандинавском севере первоначальной и исконной была высшая пеня в 12 марок и скала, построенная на основании 3, с его кратными и частями 368. Пеня в 40 марок стоит ребром в этой системе и вообще играет особую роль. Происхождение этой пени остается невыясненным; Леман оставляет открытым вопрос, возникла ли она на севере самостоятельно или заимствована.

Раньше всего встречаем ее в Дании: Кнут IV (1076—1086) за измену (самовольно разошлись суда, собранные для экспедиции в Англию, в отсутствие короля, отозванного волнениями в Шлезвиге) наложил на начальников судов пеню по 40 марок, на матросов — по 3. Затем идет известие, что при короле Нильсе (1104—1134) старый суровый закон, налагавший полное лишение прав и мира (поток) на убившего или тяжело ранившего члена королевской дружины (Witherlag), был, по частному случаю, заменен новым, назначавшим уплату 40 марок королю, 40 марок, сверх двух унций золота, потерпевшему и 40 марок — товарищам. Отмечая, что в обоих случаях 40-марковая пеня заменяет полное исключение из общественного союза, объявление преступника вне закона, Леман устанавливает и общий вывод, что такова была историческая функция этой пени на всем скандинавском севере. Она стала карой за деяния, прежде не подлежавшие выкупу, ценой мира, за которую преступник мог его себе вернуть. Притом в Дании, если королевская пеня стоит рядом с вознаграждением потерпевшему, между ними нет никакого соответствия; если же кроме короля 40 марок получает и потерпевший, то сверх своего вознаграждения; последнее видно из приведенного известия, где вознаграждение потерпевшего составляют 2 унции золота, а также, например, из Ютского королевского закона, где наследник убитого получает как условие возвращения мира убийце 40 марок сверх «правой головщины» и сверх уплаты 40 марок королю.

В Норвегии и Швеции пеня в 40 марок носит черты нововведения, которое лишь постепенно завоевывает себе все большее значение в борьбе со старой пеней в 12 (15) марок. Общая черта ее истории — тесная связь ее распространения с успехами королевской власти. В Исландии, сохранившей старую свободу, она неизвестна. Как в Дании эта пеня есть чрезвычайное «jus regis» [«королевское право»], так в Норвегии ею карает королевская власть нарушение своих велений (своего bann [запрета]), ее ставит ценою мира за наиболее тяжкие преступления.

Возвращаясь к вопросу о происхождении пени в 40 марок, Леман ее родину для скандинавского севера ищет в Дании. Только тут можно проследить ее в прошлое до середины XII в., а отчасти до конца XI в. Только тут не видно ее борьбы с иной системой, а вся скала кар строится на 40 и 3 марках.

Нельзя не пожалеть, что Леман не знал Русской Правды. Он нашел бы в ней указание на существование 40-гривенной пени более раннее, чем все ему известные указания на пеню в 40 марок. И нашел бы ее в связи именно с охраной жизни, с платой за убийство, притом в такой форме, которая проявляется в шведских законах XIII в. как нововведение. Именно в Остётском законе читаем: «А будет убит королевский муж, то ценится он столько, как ранее было определено за свободного человека, и, кроме того, пеня королю за бесчестье: прежде это было 12 марок, но потом Биргер ярл 50* так поставил в закон: это должно быть 40 марок; прежде было это так, что, был он убит у корабля или на корабле или в сотенном собрании, тогда получал король пеню за бесчестье, а не иначе; а после так установлено во времена короля Эрика: что всегда, где он будет убит, должны, кому это надлежит, взимать за то пеню за бесчестье»369. В сопоставлении с древними нормами Русской Правды постановления Биргера получили бы больше интереса в глазах иссле- дователя, как и связь, по старейшему Вестётскому закону, сорокового счета с охраной жизни иноземца 370.

Обращаясь к Русской Правде, находим прежде всего те же две скалы денежных кар, которые привлекли внимание Лемана: скалу продаж — 3, 12, и вир — 20 (полувирье), 40, 80 гривен 371. У нас они не конкурируют, как в Норвегии и Швеции, а, подобно датским, стоят рядом, каждая в своей области. Принципиально тождественно и значение нашей 40-гривенной виры с тем, какое она имела на скандинавском севере: замены более суровых кар и княжого нововведения.

В Повести временных лет под 996 г. читаем следующий рассказ: «Живяше же Володимеръ в страсЪ Божьи и умножишася разбоеве, и рЪша єпископи Володимеру: се умножишася разбой- ници,почто не казниши ихъ? Он же рече имъ: боюся грЪха. Они же рЪша ему: ты поставленъ еси отъ Бога на казнь злымъ, а добрымъ на милованье; достоить ти казнити разбойника, но со испытомъ. Володимеръ же отвергъ виры, нача казнити разбой- никы. И рЪша епископы и старци: рать многа; оже вира, то на оружьи и на конихъ буди. И рече Володимеръ: тако буди» 51*. В. О. Ключевский толкованию этого отрывка посвятил особое приложение в «Боярской думе» 52*. Слово «казнь» в древнем языке означает наказание вообще, в частности же правительственное возмездие. Из слов «отверг виры, нача казнити» В. О. Ключевский выводит, что при Владимире действовало иное уголовное право, чем в Русской Правде, где разбойник карается потоком и разграблением (III ред., ст. 10), и что вира при нем не была «штрафом в пользу князя»; Владимир впервые заменил эту старую виру за разбой казнью, т. е. правительственным наказанием (потоком и разграблением). Вторая половина отрывка, по мнению В. О. Ключевского, сообщает о другом постановлении, не стоящем в прямой связи с предыдущим: Владимир обратил все вообще виры в «казнь», в наказание правительственное, в ту плату князю, какой является вира в Русской Правде. Таковы текст первого известия о русской вире и наилучший комментарий к нему. Остается, конечно, открытым вопрос, насколько само летописное предание исторически достоверно. Его значение В. О. Ключевский определяет так: «Оба постановления Владимира ставят нас при начале законодательного процесса, создавшего Русскую Правду». Проверить само известие мы можем только сопоставлением его с Русской Правдой, которая содержит указания на несколько иные условия происхождения своих вир.

Исходным пунктом является третья статья Древнейшей Правды: «Аще ли будеть русинъ или гридЪнь, любо купцЪ, или ябетникъ, или мечникъ, аще ли изгой будеть, любо словенинъ, то 40 гривень положити зань». Из перечисленных лиц гридень, ябетник, мечник — люди княжие, члены княжой дружины, его двора; нападение на них есть прежде всего нападение на «княжих» людей, и естественный мститель за них — сам князь. Весь склад понятий и отношений, связанный с представлением о дружине как княжом дворе-огнище, заставляет признать, что 40 гривен тут вира, шедшая князю в случае убийства его мужа. То же надо сказать об изгое: с ним еще встретимся и найдем его под княжой властью и защитой внутри союза княжого мира. Остаются русин, купец и Словении. Договоры с греками под Русью разумели прежде всего княжую дружину; объединение в понятии дружины княжого двора и городской старшины, создание княжой властью городской организации могли привести к тому значению слова «русин», какое всего лучше подходит к смыслу данной статьи 372. Купца ее можно истолковать двояко. Если понимать под ним купца, гостя иноземного или иногороднего, то упоминание о нем среди лиц, состоящих под особой опекой князя, — обычная черта средневекового права; если же это купец местный, городской, то его можно сопоставить с словенином и связать обе эти черты нашей статьи с новгородской традицией о расширении прав и вольностей новгородских при Ярославе: как упоми- налось выше, уравнение словенина (добавим: и купца) в охране его жизни вирой с княжими мужами дает некоторое объяснение, почему в Новгородской I летописи текст Русской Правды помещен вслед за рассказом о награждении новгородцев за киевский поход и получении ими особой грамоты. В этом смысле прав составитель III редакции, приписывая к статье об убийстве княжого мужа (ст. 5): «пакиль людинъ, то 40 гривенъ». Высокая вира, распространение которой на все население (города или земли?) могло первоначально иметь значение уравнения его с кругом мужей княжих, на деле оказалось орудием усиления княжой власти и увеличения княжого дохода: естественно было ей распространиться и на юге и удержаться в практике княжого управления.

Но о 40-гривенной вире говорит и вторая статья Древнейшей Правды: «аще не будеть кто мьстя, то 40 гривенъ за голову». Следуя за статьей, определяющей круг законных мстителей как ближайший круг родичей, она говорит о случае отсутствия мстителя. Не вижу возможности переводить с В. И. Сергеевичем: «когда нет желающих мстить», ни принять его замечание: «если некому мстить, то и выкуп платить некому». При дикой вире ни мстить, ни искать некому, а вира платилась. С этим позднейшим правилом о дикой вире естественно сопоставить и данную статью: нет мстителя, то 40 гривен князю 373. В 40-гривенной пене Древнейшей Правды вижу санкцию охраны прежде всего членов княжого двора-огнища, распространенную по мере развития роли князя как охранителя общего мира до значения виры — правительственной кары за всякое совершенное убийство.

Та же печать дружинного быта и княжого права лежцт на пени в 12 гривен «за обиду». Это первоначально не «продажа», шедшая князю, но и не «частное вознаграждение». Ее значение представляется тождественным с теми 40 марками, какие получал член датского витерлага сверх двух унций золота (вознаграждения за рану), или тех 9 и 6 марок «оЬ injuriam» [«за обиду»], какие получали шведские герцоги, епископы и бояре при убийстве их человека. Она стоит рядом с возмещением нанесенного ущерба 374.

Истинный ее смысл как платы «за обиду» виден, из того, что эта плата за личное оскорбление 375.

В. О. Ключевский отметил, что Русская Правда «оказывает усиленное внимание к чести людей, постоянно имеющих при себе наготове меч, т. е. военно-служилого класса, так что это внимание является не правом всех, а привилегией лишь некоторых», но полагает, что «эти тонкие различения оскорблений по их нравственному действию» внесены в Правду позднее 376. Но они особенно характерны именно для Древнейшей Правды, свидетельствуя о том укладе быта и воззрений, среди которых возникли ее древнейшие нормы, чтобы затем, видоизменяясь, войти в общенародное право.

Такое представление о древнейшей основе Древнейшей Правды тесно связано с развитым на предыдущих страницах мнением об организующей городской строй и городские области деятельности князей, кульминационный пункт которой естественно отнести ко временам Владимира и Ярослава. Так определится по совокупности данных время, к которому можно предположительно отнести первое значительное воздействие княжеско- дружинного права на обычное право восточного славянства, или, точнее, распространение некоторых норм первого на примкнувшие к городскому строю княжих городов элементы второго. Подобно тому как на скандинавском севере 40-гривенная вира стала орудием значения князей как защитников мира и права. Но ее происхождение следует искать в области специального княжого мира, охранявшего прежде всего княжих людей. Отсюда переходит она в более широкую область общего земского мира и права, как и пеня «за обиду».

Правда Ярославичей раскрывает нам дальнейшие судьбы специальной княжой защиты. В первых пяти ее статьях речь идет о защите княжого огнищанина. Вира за его убийство — 80 гривен, вира двойная. Трудно сомневаться, что это нововведение времени Ярославичей. За это говорит запись такого факта: «а конюхъ у стада старый 80 гривень, яко уставилъ Изяславъ въ своемъ конюсЪ, егоже убилЪ Дорогобудьци» (ст. 5). Конюх старый — княжой муж, тиун конюший 13-й статьи Пространной Правды, которая рядом указывает виру в 10 гривен за простого конюха, равного отроку или повару. Конюх старый — огнищанин, подобно ездовому или княжому тиуну (Пространная Правда — ст. 13 — видит в этом последнем, упоминаемом в ст. 14 Правды Ярославичей, тиуна огнищного, дворового). Но, с другой стороны, ездовой и тиуны отличаются от огнищанина, быть может, тем, что они — вспомним каженика, тиуна огнищного князя Изяслава, упоминаемого в Патерике Печерском, — могли быть и несвободными людьми. Если при этой вире платилась особо головщина, то она могла быть и различной для различных людей княжих при одинаковой вире. Но платилась ли особая головщина при 80-гривенной вире? На это Русская Правда прямого ответа не дает. Сравнительно-исторические данные говорят, однако, скорее в пользу утвердительного ответа 377, как и Пространная

Бруннер задается обратным вопросом: «При убиении дружинника по англосаксонскому и шведскому праву (добавим: и датскому — см. выше) платилась господину особая пеня, как Mannbusse, сверх вергельда, шедшего родичам. Такая пеня была, по-видимому, известна первоначально и лангобардскому праву, тогда как оно позднее предоставляло размер вергельда дружинника в известных границах усмотрению короля. У франков господин имеет позднее

Правда. В этой последней находим повторение ст. 2 Правды Ярославичей относительно платежа 80 гривен за княжого мужа- огнищанина вервью, если «убийца не изыщуть» («головника не ищють»), и следом ряд статей о платеже вир вервью. Правда, тут читаем только о 40 гривнах, платимых «вообчи», «из дружины», с упоминанием о том, что головничество платит сам головник. Но что 80-гривенная вира не разложима на 40 гривен виры и 40 гривен головщины, видно из «урока Ярославля» о «поконЪ вирном» в той редакции, какую находим в Пространной Правде 2 3. Нет оснований предполагать, что при уплате 80-гривенной виры головник не платил головщины и что, стало быть, слияние их в одной сумме вызвано было тем, что обе суммы шли князю, да особым порядком взыскания: тут все платилось вервью как вира.

Кроме того, Русская Правда не дает никаких указаний на размер древнерусской головщины. Единственное упоминание о ней — указанная статья Пространной Правды 378, и переносить на время Ярославичей позднейшее равенство виры и головщины (например, в Литовском статуте) нет основания. Как бы то ни было, перед нами двойная вира княжого мужа-огнищанина. Не думаю, чтобы эту двойную виру было правильно назвать привилегией княжих мужей. Не их это привилегия, а князя, которому шла вира; не в силу самодовлеющего общественного значения, а по личной связи с князем и его двором пользовались они усиленной защитой. Так князь и юрисдикцию свою над своими людьми охранял высокой пеней за наложение кары («муки») «без княжого слова» на огнищанина, тиуна княжого или мечника 379. Повышенная вира обнимала не все разряды княжих людей: отроки, детские, мечники остались, судя по указаниям Пространной Правды, при 40-гривенной. Лишь бытовое положение и равенство в вире с людьми свободными выделяли их как мужей княжих, да защита 12 гривен, пеней от «муки без княжого слова».

Самодовлеющая организация дружины развилась в древней Руси несравненно менее, чем, например, в меровингской Франции. Она не получила особого от князя вождя и не сливалась в рассматриваемый период (позднее отношения строятся на иных основаниях) с княжим двором, точнее сказать, чем дальше, тем больше от него отделялась. Слишком велико было значение организации, которую деятельность князей вносила в среду населения, слишком много уходило на эту организацию дружинных сил, чтобы дружина могла прочно сложиться в особое, самостоятельное целое, отграниченное от верхних слоев городского населения. Сильно поднявшая свое значение городская вечевая стихия в XI—XII вв. втягивает в себя дружинные, боярские элементы. Яркий пример тому — положение тысяцкого, правой руки князя, который не стал, однако, во главе дружины, не соединил в своей руке всех военных сил княжества. Князь остается сам вождем своей дружины, как сам держит и двор свой. Но это отсутствие в древнерусской жизни, насколько можем ее разглядеть сквозь призму наших источников, четкой обособленности и замкнутости дружины не устраняло особого характера дружинных отношений, влияние которых на положение князя среди населения, чем дальше, тем больше его преобразовывало, подготовляя превращение князя в вотчинника удела, политической единицы, в которой все отношения будут определяться личным отношением к князю составных .ее элементов.

Особенно характерной чертой внутреннего уклада дружинных отношений в древнейшее время была выше признана принадлежность дружинника к княжому двору-огнищу как домочадца, слившего с этим огнищем все свои личные и имущественные интересы. Быстро разлагается в ходе жизни русской бытовая основа этих отношений. Но следы ее живут, как мы видели, в солидарности князя и дружины в доле и недоле. И в конце XII в. могла дружина, как во времена Игоря, сказать князю: «а ты добудеши, и мы», добавив, в годину усобиц: «а ты погубиши — и мы». Но этим не исчерпываются пережитки прежнего положения огнищан, отразившиеся в чертах позднейшего быта. В их ряд надо поставить и статьи Русской Правды о боярском наследстве.

В составе Пространной Правды сохранилась статья: «О зад- ницЪ боярстЪи и о дружьнЪй: аже въ боярехъ любо дружинЪ, то за князя задниця не идеть; но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть» 380. Отрицательная форма статьи, противопоставляющая порядок наследования в боярских имуществах тому, какому подчинены смердьи статки, может быть принята за указание на видоизменение прежнего обычая. Как в вышеупомянутых чертах средневекового западноевропейского и сербского права, вижу тут смягчение в пользу дружины, ставшей боярством, древнего права, не знавшего имущественной самостоятельности княжих мужей-огнищан. Статья — ибо это одна статья — говорит о наследстве дочерей 381. Расширять ее значение до наследования боковых нет прямого основания, хотя несомненно, что такое расширение принесено было жизнью, и в этом историческое значение нашей статьи; но едва ли возможно утверждать, что оно лежало уже в первоначальном смысле ее. Такое же ограничительное замечание следует сделать и по вопросу о том, какое имущество разумеет эта статья. Один из списков сохранил в варианте «остатках» указание, что речь шла о «статках», т. е. об имуществе движимом 382: нет прямого указания на отношение этой статьи к боярским селам; находим же в «Законнике» Душана рядом со статьей, ограничивающей права царя на ценные етатки властелинские, признание наследства в земельных имуществах «до третьега братучада» 383. Каково было наследование в боярских селах в эпоху Русской Правды, она не говорит, но чтобы предполагать для древнерусского права такое же различие, как в постановлениях более позднего типа 384 «Законника» Душана, нужно было бы иметь определенные основания. За неимением их наиболее естественным представляется предположение, что к вопросу о наследовании в земельных имуществах применялись в данном случае те же нормы, что и к «статкам». По крайней мере, в позднейшем западнорусском праве не видим различия в наследовании имуществ движимых и недвижимых. Нет основания предполагать его и для Русской Правды.

Чрезвычайно спорен вопрос об отношении статей Русской Правды, трактующих о боярском наследстве, к общему наследственному праву ее времени. М. Ф. Владимирский-Буданов решительно настаивает на том, что в этих статьях перед нами норма общего права, что касаются они наследства «бояр и людей» в отличие от смердов 385. В. И. Сергеевич, напротив, считает именно содержание ст. 117 о смердьей заднице «общим правилом о судьбе выморочного имущества»; а объяснению остальных статей Русской Правды о наследстве посвящает несколько страниц своих «Лекций и исследований» 272. Выводы В. И. Сергеевича резко расходятся с изложенным выше толкованием статей о боярском наследстве и основаны на ином чтении самого текста. «Единственно возможным» считает В. И. Сергеевич для 119-й статьи чтение списка Дубенского (Мус.-Пушк.): «аще въ бояр- стЪй дружинЪ, то за князя задница не идеть», отрицая всякую связь между нею и следующей (120): «но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть»; союз «но», связавший непонятным для В. И. Сергеевича образом эту статью с предшествующей, устраняется замечанием, что он встречается не во всех списках, и предположением, что союз этот вставлен некоторыми переписчиками «по непониманию старого текста». Такому исправлению текстов считаю необходимым противопоставить два утверждения: 1) что оценка варианта «аще въ боярстЪй дружинЪ» должна быть поставлена в связь с другими примерами, где Пространная Правда вставляет свои замечания о боярских людях взамен или в дополнение к первоначальным чтениям статей Русской Правды 386, и 2) что связь между 119-й и 120-й ее статьями неустранима. Первое соображение заставляет признать вставку слова «бояр- стЪй» в тех списках, где оно есть, а не пропуск его в остальных. Второе, помимо того что чтение слов «оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть» как отдельной статьи, а не окончания предыдущей не дает ответа на вопрос, о чьих сынах идет речь и что «возмуть» дчери, вытекает из параллелизма ст. 117—118, 119—120 (о смердьем наследстве — о правах дочери смерда; о боярском наследстве — о правах дочери боярина) 387. Притом сходные черты наследственного права на боярские имущества у других народов устраняют повод и надобность критики, отрицающей содержание нашего источника, критики, для которой нет опоры и в данных нашего отечественного исторического материала.

Таковы немногие черты, какими отразилось в источниках наших правовое положение древнерусского боярства. Они носят черты его дружинного происхождения. М. Ф. Владимирского- Буданова именно эта последняя печать побудила отвергнуть толкование ст. 119—120 как специальных норм боярского наследства, так как «в эпоху 3-й Русской Правды, т. е. в XII—XIII вв., класс этот должен быть признан вполне свободным от личной зависимости от князя» 388. Та характеристика эволюции дружины в боярское сословие, которая была выше намечена, лишает меня возможности принять это общее положение за критерий для оценки нашего источника: боярство до конца рассматриваемого периода оставалось, несмотря на глубокие перемены в его положении, классом княжих мужей. И в пользу этой точки зрения на древнерусское боярство говорит, полагаю, между прочим, и то, что она дает возможность более консервативного толкования статей Русской Правды.

Признание за боярскими дочерьми права на наследование отцовского имущества — крупный шаг в развитии прав боярского сословия. Вспомним, что в меровингской Франции право наследования дочерей и сестер ранее признано, точнее, введено для наследования крестьянских имуществ, чем боярских 389. У нас признание боярской дочери наследницей стоит рядом с отрицанием женского наследования в статье о наследстве смерда и в ст. 125, формирующей общее положение народного права 27 .

С этим нарастанием боярских прав, вероятно, связана любопытная черта Пространной Правды: те ее статьи, где встречаем слово «боярский». Статья о боярском населедстве в некоторых списках редактирована так: «А иже въ боярехъ или же въ боярь- стЪй дружинЪ, то за князя задниця не идеть» (Кар.), и даже: «аще въ боярстЪй дружинЪ, то за князя задниця не идеть» (Мус.- Пушк.). Что тут мы имеем дело не с первоначальным текстом, заставляет признать невозможность связывать эту форму статьи с дальнейшим: «но оже не будеть сыновъ, и дчери возмуть». Понятно, что В. И. Сергеевич, оказав ей предпочтение, должен был разорвать такую связь статей. Рядом с этим упоминанием о боярской дружине стоят такие черты, как упоминание боярского тиуна в двух статьях — 3-й и 89-й и приписка «такоже и за боярескъ» после статьи «о княжи мужЪ» (13—14). И тут явно сказывается позднейшая рука. Третья статья Пространной Правды повторяет третью же Древнейшей Правды, заменив ее ябетника своим тиуном боярским. Полагаю, что ябетник выбыл не бесследно, а только перешел во 2-ю статью как тиун княжой, как оцененный (по 4-й статье Правды Ярославичей) в 80 гривен: первоначальное значение обоих слов было, быть может, и на русской почве равносильно 390. Заменивший его боярский тиун, по ст. 89 — холоп, на которого «по нужи» вскладают послушество, «оже не будеть свободнаго». Мысль, выраженная его упоминанием в ст. 3, что за его убийство плата 40 гривен, та же, что в ст. 14: «такоже и за боярескъ», пытающейся приравнять плату за боярских людей плате за людей княжих. Точный смысл этого приравнения остается, впрочем, неясным, так как ст. 13 говорит о плате 40 гривен за княжого отрока, конюха или повара, 80 гривен за огнищного и конюшего тиунов, 12 — за сельского и ратай- ного тиунов и 5 — за рядовича. В сущности, приписка ст. 14 имела в виду, скорее всего, только последние две цифры и должна быть отнесена к тексту «а въ сельскомъ тивунЪ ... 5 гривенъ», который можно рассматривать и как отдельную статью: ведь ст. 3 не приравнивает боярского тиуна княжому. Боярский тиун в ст. 77 Карамзинского списка (=ст. 89 по изд. В. И. Сергеевича) опре- делен как тиун «дворьекий» (в отличие от сельского, ратайного); перед нами та же фигура в боярском быту, что тиун огнищный при княжом дворе.

Все эти черты — упоминание о боярской дружине, о боярских тиунах — могут иметь реальную, бытовую основу для поздних моментов рассматриваемой исторической эпохи, когда укрепившееся правовое и бытовое положение боярства выдвинуло вопрос о боярских людях, которых зависимость от бояр-вотчинников начинает закрывать от княжой власти. Не придавая, впрочем, особого значения этим предположениям, высказываю их прежде всего для выяснения, почему не считаю упомянутые черты Пространной Правды данными для изучения положения боярства в XI—XII вв., и усматриваю тут позднейшие редакционные наслоения в ее тексте.