Александр Невский перед лицом «Суда Истории»

Неизбежность моральных оценок в исторической науке

эвершенно бесспорна: historia est magistra vitae, оценивая

рошлое, каждое поколение определяет свой дальнейший

путь.

Весьма показательна в этом отношении дискуссия, развернувшаяся последнее время вокруг истории жизни и деяний князя Александра Невского. Судьба образа этого князя в отечественной культурной традиции была в общем-то счастливой: на протяжении столетий князь был почитаем церковью как благоверный святой, та же традиция позитивного взгляда на него установилась и среди историков. В характерном возвышенном тоне писал об Александре Н.М. Карамзин, весьма достойно предстал князь в «Истории»

С. М. Соловьева, и даже скептик Н.И. Кост омаров, оценки которого часто носят весьма язвительный характер, для Александра сделал исключение и писал о нем почти в карамзинском духе.

1С небольшими изменениями опубликовано в журнале «Родина» (2003. № 12) под названием «Сквозь темное стекло. Князь Александр Невский перед «судом исгории»». Ответ на данное критическое эссе см. там Данилевский КН. Призрак желательной истории. Суды, прошлое и наши современники // Родина. 2003. № 12. С. 88-90. Благодаря усилиям церкви, а потом уже на новом этапе, и пропагандистской системы советского государства, образ князя Александра Невского вышел за пределы сугубо исторического текста и стал символом, частью национально-государственного мифа, составляющего необходимую основу социальной психологии любого общества. Новгородский князь был и гордостью и примером. Не утратил князь своего ореола даже тогда, когда JI. Н. Гумилев сделал его одйим из авторов «союза» между Русью и Золотой Ордой.

Но вот в последнее время обозначилась и другая точка зрения. Посмотрев на «солнце земли суздальской» сквозь «темное стекло» московский историк И.Н.

Оказалось, что Невская битва и Ледовое побоище-это совершенно проходные сражения, в которых погибло не так уж много народу. Пользуясь числом погибших как прямым показателем исторического значения военных мероприятий, историк приходит к выводу, что реальное влияние их на политический процесс было невелико. Литовскому князю Миндовгу удалось перебить больше немцев, значит митрополиту Кириллу, видимо, нужно было прославлять его. Что же касается отношений с Ордой, то здесь Александр выглядит практически прямым предшественником генерала Власова (только более успешным) - именно его стараниями ордынское «ярмо на шею русскому народу было водружено»219.

Не будем касаться здесь фактической стороны концепции И.Н. Данилевского, вариант иного взгляда на его материал дан в книге А. А: Горского220 Обратимся к идейной стороне этой позиции, тем более, что для самого автора она, несомненно, очень важна.

Прежде всего, нельзя согласиться с И.Н. Данилевским в том, что мифологизация, а значит и идеализация образа князя, начатая еще его современниками есть прямая неправда и даже «цинизм». Значение исторических событий не возникает само по себе - это функция общественного сознания, то, что называется «общественный резонанс». Численность участников не может иметь здесь решающего значения. Куликовская битва не привела непосредственно к свержению ордынского ига, однако значение в книге почему-то сомнению не подвергается. Не имеет также значения, продолжались ли в дальнейшем боевые действия: значительная победа далеко не всегда бывает окончательной (Бородино, битва под Москвой, Сталинградская битва). Значимо совершенно другое.

Фильм Эйзенштейна, как ни покажется это парадоксальным - тоже показатель высокой значимости побед Александра Невского для истории России. И.Н. Данилевский почему-то отказывается учитывать, что миф - не ложь, а особого рода реальность4. Противопоставление идеального образа «исторической реальности» с научной точки зрения выглядит вполне бессмысленным, а с идейной - неконструктивным. Народная память должна иметь своих идеальных героев, достойных предков, которыми можно гордиться. Они служат необходимым витамином становления национальной гордости и самоуважения. Возможно, сточки зрения И.Н. Данилевского (иногда убедительной, иногда совершенно небесспорной) Александр Невский не подходит на эту роль, но объективно он таковым являлся на протяжении столетий - сэтим вряд ли можно что-то поделать. И образ этот содержал в себе отнюдь не идеалы расчетливого политиканства (даже если предположить, что «реальный» князь был «коллаборационистом»), а образец мужества, безрассудной отваги, полководческого таланта и благородства. *

Лосев А. Ф. Диалектика мифа //Он же. Философия. Мифология. Культура. М.: Издательство политической литературы, 1991. С. 23-25.

Мифологемы нуждаются в изучении, а не в эмоциональном «развенчании», которое в работе И.Н. Данилевского кажется порой нарочито эпатирующим. В высшей степени интересные текстологические изыскания исследователя заслуживают всяческого уважения. Однако обличительный соус, которым он их приправляет, надо полагать, для привлечения читательского интереса, порождает контраргументы в том же духе: нет, конечно, ничего веселее, чем поведать внуку, каким оказывается негодяем был его дед, что орден, ставший наградой многим самоотверженным людям назван в честь предателя, но не есть ли это цинизм еще больший, чем стремление авторов «Очерков по истории СССР» скрыть темные (с позиции нашего времени!) дела князя.

Даже если представить, что исследователю доподлинно и бесспорно известны все тонкости событий семисотлегней давности, что он сверхъестественным образом мог присутствовать при том как князь Александр, «топя в крови „ безнадежное1' сопротивление Орде, договаривался с Батыем о походе на Русь воеводы Неврюя, что мог самолично видеть, как именно местные ижорские племена (а совсем и не ангел Господень, как казалось автору жития) перебили большую часть шведского десанта на Неве, даже и в этом случае, от добросовестного «прокурора» требуется большая деликатность в выстраивании обвинений против безответного теперь человека. Исторические деятели тоже имеют право на презумпцию невиновности. Древний символ - на бережное обращение.

Планка требований историка к князю поднята на недосягаемую высоту. По мнению И.Н. Данилевского, иначе как гибелью в безнадежной битве князь не мог обеспечить себе уважение потомков. Думается, подобного рода требования уместны лишь в устах тех, кто сам платил столь высокую цену за победу, а стало быть право на них не имеет никто из живущих. Кроме того, следует заметить, что сопротивление могущественному внешнему противнику для князя - не только проблема индивидуального выбора., а еще и вопрос ответственности перед вверившим ему власть населением города. Если шансы на победу невелики - он не имеет права рисковать жизнями и судьбами людей. Почему, собственно, предосудительно, что Александр не захотел, чтобы Новгород по полнил список сожженных Батыем русских городов, которыебыли ничем не слабее Новгорода и Пскова? И.Н. Данилевский присоединяется к шапкозакидательскому настроению простых новгородцев. Князю, профессионалу войны и политики, расстановка сил была видна лучше: большинство русских городов уже лежало в руинах, попытка сопротивления действительно была безнадежной. Личную храбрость князя вряд ли стоит подвергать сомнению: вне зависимости от величины «всемирно-исторического значения» военные походы, устраиваемые им, носили, как правило, весьма рискованный характер.

Александр едет в Орду, «дабы отмолити людии от беды»221 и освободить русских от обязанности посылать свои полки для участия в татарских походах. Поездка заканчивается для него смертью. Конечно, попытка решить дело миром не столь эффектна как самоотверженная кончина в лихой сече. Действительно, с позиции сурового ригоризма восточная политика Александра Невского не так впечатляет как гибель Михаила Черниговского, но направление было выбрано верно. Было положено начало трудному, но единственно плодотворному пути постепенного преодоления дистанции, отделявшей победителей от побежденных, пути мирного урегулирования и постепенного единения культурных традиций. Чтобы победить татар, Руси самой необходимо было стать до некоторой степени «татарской».

Впрочем, ведь и князь Михаил Черниговский погиб не потому, что пытался оказать сопротивление очевидно превосходящей силе ордынского царя. Политическое господство и даже сам царский статус монгольского владыки не подвергается сомнению в «Сказании об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора». Михаил согласен поклониться хану, он говорит: «Тобе, цесарю, кланяюся понеже Богь поручил ти есть царство света сего»'’ Михаил, однако, отказывается пройти сквозь ритуальный огонь и поклониться солнцу и идолам: другими словами он отка- вается исполнить обычаи завоевателей. Готовность признать политическую зависимость, не поступаясь культурной самостоятельностью (здесь следует вспомнить этимологическую близость слов «культура» и «культ») оказывается недостаточной - князь гибнет. «Сказание» по сути, показывает, как жестко было сломлено все то. что не давало Руси проявить должную гибкость и открытость в сложной ситуации для проведения нежеланного, вынужденного, но неизбежного, и в чем-то даже и полезного культурного синтеза. По счастью, слом не стал смертельным. Русская культура, на время согнувшись в «почтительном поклоне» перед завоевателями, не сломалась, получив тем самым возможность дальнейшего развития. Логика жизни привела к тому, что будущее осталось за теми «многими князьями и боярами» упомянутыми в самом начале того же «Сказания», которые «идяху сквозь огнь и покланяхуся солн- цую и кусту и идолом славы ради света сего»222 Вывод, быть может, не очень «благороден», но вряд ли мы имеем моральное право осуждать те многочисленные поколения наших не погибших в войнах предков, прямыми потомками которых мы являемся. Эти поколения сберегли не только свои (и будущие наши) жизни, но и живую культурную традицию, которую наследуем мы и все человечество.