До недавнего сравнительно времени история Римской империи конца II—III в. относительно мало привлекала внимание историков. Специальные работы, посвященные этому периоду, почти отсутствовали. В общих работах обычно указывалось, что ослабление центральной власти, оказавшейся в руках «недостойных» императоров, сменивших Антонинов, вторжения варваров, рост «распущенности солдат» привели к смутам, восстаниям в провинциях, общему упадку в политической, экономической и культурной жизни, упадку, который затем был преодолен благодаря реформам Диоклетиана и Константина Лишь среди историков, занимавшихся проблемой гибели Римской империи, события III в. вызывали известный интерес. События эти рассматривались ими в свете различных общих теорий, создававшихся для объяснения «величия и падения Рима»1 2. Зарождение интереса к более глубокому исследованию событий III в. связано с опубликованием известной работы М. И. Ростовцева «Социальная и экономическая история Римской империи» (1926). Как мы знаем, Ростовцев считал, будто в Римской империи в III в. произошла «социальная революция», осуществленная состоявшей из бедноты и крестьянства армией, восставшей против городской «буржуазии». Именно в этой «революции», имевшей будто бы результатом крайнее усиление государственного гнета и полное подчинение интересов отдельных лиц интересам государства, и усматривал Ростовцев причину гибели античной экономики и культуры. При всей реакционности и неприемлемости общей концепции Ростовцева, не следует забывать, что в его работе мы впервые сталкиваемся с попыткой объяснить события III в. исходя из конкретного анализа социальной и политической ситуации в Римской империи того времени. Несмотря на резкую тенденциозность изложения, вызвавшую критику не только у нас, но и на Западе, книга Ростовцева нашла широкий отклик в исторической литературе. Не говоря уже о том, что в той или иной мере концепция Ростовцева была принята многими буржуазными историками 3, работа его привлекла внимание специалистов к истории III века. События, которые прежде рассматривались обычно как следствие более или менее случайных факторов — военных неудач, финансового кризиса, властолюбия и бездарности императоров ит. п., авторы ряда появившихся за последнее время работ стремятся поставить в связь с общим процессом развития Римской империи. Столетие, представлявшееся ранее неким досадным провалом между двумя периодами, когда империя была на вершине могущества — временем правления Антонинов и временем Константина, — предстало перед историками в качестве одного из важнейших узловых пунктов исторического процесса. Из обобщающих работ по истории этого периода, появившихся на Западе за последнее время, следует отметить монографии Ф. Альтхейма 4 и А. Кальдерини 5. Работы Альтхейма привлекают наше внимание тем, что он рассматривает кризис Римской империи во всемирно-историческом аспекте, в связи с аналогичными процессами в Иране и Китае, а также в связи с историей народов, окружавших эти государства. Тем не менее его постановка вопроса страдает сугубой односторонностью. С точки зрения Альтхейма Римская империя, Иран, Китай были странами высокой, но уже стареющей цивилизации, которым противостояли молодые, еще не тронутые культурой народы. В борьбе с ними эти государства были вынуждены осваивать новые виды вооружения, тактики, организации войска; на первое место выдвигается конница, особенно тяжеловооруженная конница, что, по мнению Альтхейма, и оказало решающее влияние на весь социальный и политический строй государств старой цивилизации и обусловило развитие у них феодализма. Свою концепцию Альтхейм противопоставляет взглядам тех, кто видит движущие силы исторического процесса в развитии общества и классовой борьбе. Неоднократно повторяет он, что и социальная история, и история классовой борьбы — только вторичные явления, только производные от истории войн и внешней политики. Историю же войн Альтхейм рассматривает как борьбу рас. С его точки зрения III век потому был одним из поворотных пунктов истории, что именно тогда выдвинулись новые племена и расы, которые в победоносных войнах могли и должны были заменить старые расы и установить «новый порядок». Подобная концепция приводит Альтхейма к бесчисленным натяжкам и необоснованным утверждениям, в особенности при рассмотрении событий внутренней истории империи. Главным фактором в истории империи III в. Альтхейм считает борьбу старых и новых рас и народов, отражение которой он видит в борьбе армий иллирийцев, сирийцев, мавров, кельтов и германцев По мнению солдат III в., полагает Альтхейм, империя должна была стать доменом какой-нибудь одной народности. То же расовое противоречие он усматривает в основе борьбы между иллирийским войском (которое как будто было врагом античной культуры, но на деле являлось истинным преемником и носителем «римской идеи») и состоявшим из азиатов сенатом (который, выступая под флагом защиты римской традиции, не способен был ее понять). Признаки крепнущего «национального самосознания» Альтхейм видит в восстаниях провинциальных «узурпаторов». Такие императоры, как Галлиен, пытались противопоставить «узурпаторам» межплеменное войско, связанное только с личностью императора, но попытки эти не удались. Чрезвычайно большое значение Альтхейм придает этнической принадлежности различных императоров и качествам, присущим, по его мнению, тому или иному народу. Так, например, политику Септимия Севера он связывает с особенностями мироощущения уроженца Африки, которые Альтхейм, по-видимому, представляет себе по Шпенглеру, соответственным образом характеризовавшему отличительные признаки восприятия действительности сочленами арабского культурного комплекса. В роли, которую играли женщины из династии Северов, Альтхейм видит проявление женственных, чувствен- ных свойств Востока в противоположность мужскому началу, присущему иллирийцам и германцам. То же женственное начало он приписывает и сенату. Но первым представителем этого начала среди императоров Альтхейм, как ни странно, считает Коммода, вопрос о происхождении которого вообще обходит. Зато, говоря о Галлиене, он всячески старается доказать его этрусское происхождение, не позволяющее, как кажется Альтхейму, считать этого императора в полной мере «западным человеком». С той же точки зрения рассматривает Альтхейм и идеологию III в. Отдельные идеологические течения, культы и т. п. для него только проявления индивидуальности того или иного народа. Как мы видим, общая концепция Альтхейма совершенно неприемлема. Если и можно, в известной мере, говорить о формировании народностей на территории империи, параллельно аналогичному процессу, шедшему среди племен, живших за ее пределами, то приписывать этому факту решающую роль нет оснований. Никаких следов влияния племенной или расовой розни на события III в. в источниках отыскать нельзя. Сенат, который Альтхейм считает представителем Востока (хотя число сенаторов из восточных провинций составляло не более 30—35%), находился в оппозиции к таким же носителям «восточного духа» Северам до Александра, а затем поддерживал «иллирийцев» Клавдия II и Проба. Иллирийские войска выдвинули Септимия Севера, а состоявшие из кельтов и германцев рейнские легионы восставали против галльских императоров. Ни один источник не упоминает, чтобы группы, выдвигавшие или низвергавшие какого-нибудь императора, руководствовались при этом его принадлежностью к тому или иному народу или чтобы во время гражданских войн III в. армии выступали друг против друга потому, что этнический состав их был различен. Альтхейм справедливо обращает внимание на то обстоятельство, что в III в. большую роль начинает играть население областей, ранее остававшихся в тени, например население придунайских провинций. Но это объясняется отнюдь не пробуждением «иллирийского духа», а тем, что, как мы попытаемся подробно показать ниже, в период разложения рабовладельческих отношений естественно выдвигаются районы, которые вследствие слабого развития в них рабства были менее задеты кризисом. В этих районах, между прочим, сохранялось и большее количество боеспособного населения, пригодного для службы в армии, вследствие чего уроженцы Иллирика, Фракии, Британии, Мавретании, Сирии, Аравии и т. п. «глубинных», «нетронутых культурой» как определяет их Альт- G хейм, областей начинают играть в армии все более заметную роль. Однако никаких попыток обратить империю в «домен своей народности» они не делали. Напротив, арабский шейх Филипп, став императором, торжественно справил тысячелетний юбилей Рима, а попытки Элагабала объявить своего эмесского бога главным богом империи встретили единодушное неодобрение и сената и войска. Разделение шло не по этническому, а по социальному признаку, которому Альтхейм не уделяет никакого внимания. Если он говорит о зарождении в III в. феодализма, то ссылается лишь на отдельные, чисто внешние черты, например на появление закованных в броню всадников, подобных средневековым рыцарям, или на сделанный будто бы Галлиеном Постуму вызов на единоборство, что тоже напоминает ему рыцарские нравы средних веков. Отрицая роль и значение классовой борьбы в истории III в., Альтхейм делает шаг назад даже по сравнению с теми древними авторами, которые связывали, например, разделение власти между Диоклетианом и Максимианом с восстаниями багаудов в Галлии и квинквегентанеев в Африке. Расистские позиции, на которых стоит Альтхейм, заставляют его искажать многие факты, что лишает его выводы научной ценности. Кальдерини, подобно Альтхейму, считает III век одним из важнейших поворотных пунктов истории. Он задается вопросом, можно ли считать, что в это время в империи имела место революция, и отвечает утвердительно. Представления его о революции, однако, довольно туманны. По мнению Кальдерини, нормальным является эволюционный путь развития человеческого общества. Но время от времени, вследствие слишком быстрого развития нового, в обществе возникают противоречия, которые не могут быть устранены нормальным путем. Тогда наступает революция — период насильственной и быстрой гибели всего старого и отжившего и победа того нового, которому принадлежит будущее. Движущие силы революции Кальдерини ищет в мире идей, не зависящих, по его мнению, от воли людей и подчиненных своим особым законам. Результат революции III в. он видит в смене принципата Августа и Антонинов аристократической и христианской монархией IV в. Концепцию Альтхейма Кальдерини отвергает. Он считает, что шедшая в империи борьба была вызвана не столкновением рас, а противоречием между центробежными и центростремительными тенденциями. К последним он относит «римскую идею», которой были преданы не только солдаты, но и варвары. К центробежным тенденциям он причисляет самые разнообразные экономические, социальные, политические и идеологические факторы, которые рассматривает почти в полном отрыве друг от друга. С точки зрения Кальдерини, в правление Антонинов население империи достигло полного мира и счастья. Но обрушившиеся при Марке Аврелии на империю бедствия и особенно передача власти Коммоду, вызвали кризис. Императоры стремились обожествить свою власть и сделать ее абсолютной. Все более падала роль сената — хранителя традиций и культуры. В сенате, в армии, на императорском троне провинциалы, уроженцы Востока, приносившие чуждые Риму идеи, вытесняли италиков. Армия стала представительницей низших классов, и честолюбивые командиры использовали ее, чтобы захватить власть. Добившись ее, они, по мнению Кальдерини, действовали как представители бедноты. Из той же, составляющей армию, бедноты вышли новые богачи, уничтожившие старый правящий класс и его культуру. С упадком торговли, кредита, земельными конфискациями пришла в упадок и экономика. Нажим государства заставлял людей искать прибежища у земельных магнатов, что положило начало феодальной раздробленности. К «силам диссоциации» Кальдерини относит как вторжение варваров, заставлявшее провинции брать дело обороны в свои руки, выдвигая своих императоров, так и распространение восточных культов и христианства. Однако, так как «идея Рима» продолжала жить в армии, она в конце концов одержала верх и единство империи было восстановлено. Точка зрения Кальдерини эклектична. Не давая, по существу, никакой самостоятельной концепции кризиса III в., он объединяет различные распространенные в литературе теории 6. Приводимые им причины кризиса при ближайшем рассмотрении или оказываются вторичными явлениями, или не подтверждаются источниками. В нашей литературе уже неоднократно подвергалась критике как теория, согласно которой императоры III в. представляли CQ6OIO якобы «вождей бедноты», так и точка зрения, на которой стоят историки-расисты, утверждающие, будто империю погубило проникновение уроженцев Востока в среду римского народа и правящего класса. Не более убедительно положение о разлагающем влиянии восточных культов и христианства. Как мы постараемся показать далее, аналогичные учения и представления развивались и на Западе, на основе чисто римских культов. В основе этого процесса как на Западе, так и на Востоке лежало обострение классовой борьбы и вызванные наступившим кризисом рабовладельческого строя глубокие изменения в положении различных классов и социальных групп. Нельзя согласиться с Кальдерини и в понимании той роли, которую сыграли в упадке экономики финансовый кризис и нарушение торговли. Экономика рабовладельческого общества в основе своей оставалась натуральной, и главной отраслью ее всегда было сельское хозяйство. Торгово-денежные отношения хотя и оказывали огромное влияние на развитие экономики империи, все же не были главным его фактором. Неубедительна и весьма распространенная мысль, что отпадение провинций от Рима было вызвано варварскими вторжениями. Конечно, военные поражения римлян способствовали обострению всех противоречий и облегчали попытки восстаний против римского правительства. Однако мы видим, что наиболее пострадавшие от войн с готским племенным союзом придунайские области поддерживали римское правительства (попытки узурпации Ингенуя и Регаллиана были, в общем, кратковременными эпизодами и не встретили сочувствия ни в основной массе войска, ни среди каких-либо значительных социальных групп местного населения). Не сделали сколько-нибудь серьезной попытки отделиться от Рима и африканские провинции, хотя длительные вторжения мавров нанесли им существенный ущерб. С другой стороны, не задетые или почти не задетые «варварскими нашествиями» Британия и Испания сразу же поддержали галльских императоров, а Британия и после ликвидации галльской империи снова отделилась от Рима, выдвинув своих императоров Караузия и Аллекта. Таким образом, взгляды Кальдерини на события III в. также не могут быть признаны убедительными. Более оригинальна работа Э. Манни 7, который указывает на значение роста латифундий и на противоречия между их владельцами и войском. Однако мысль эту бросает он мимоходом, не развивая ее и не связывая органически с трактовкой событий III в. В работах ряда советских историков одно время получили известное распространение взгляды, согласно которым начало кризиса рабовладельческого способа производства датировалось либо временем кризиса греческого полиса IV в. до н. э.,. либо временем великих рабских восстаний II—I вв. до н. э. Вся последующая история рабовладельческого мира рассматривалась этими историками как смена периодов временной стабилизации и периодов обострения кризиса. С этой точки зрения рассматривали и кризис III в., который будто бы привел , 7 Е. Mann i. L’Impero di Gallieno. Contribute) alia storia del Ili secolo. Roma, 1949. к новой стабилизации и рабовладельческой реакции при Диоклетиане и Константине. Такой подход не позволял объяснить целый ряд моментов истории Рима и, в частности, выяснить специфику интересующего нас периода. В самом деле, если игнорировать специфические особенности кризиса III в. и считать его лишь одним ия многих кризисов, потрясавших рабовладельческое общество, становятся непонятными те коренные изменения в экономической, социальной и политической области, которые были его последствием и которые бросаются в глаза даже при самом беглом знакомстве с историей империи: значительное усиление роли колонов в производстве; перемещение экономических центров из приходящих в упадок городов во все возраставшие крупные имения; массовые народные восстания, в которых ведущую роль играли уже не рабы, а колоны и крестьяне; натурализация хозяйства; глубокие изменения в организации государства и в идеологии и т. п. Впоследствии большинство советских историков-антични- ков отказались от представления о кризисе, непрерывно тянувшемся семь-восемь столетий 7, и стали датировать начало кризиса рабовладельческого строя концом II в. Именно с началом этого кризиса стали связывать теперь события III в. Такую постановку вопроса мы находим в работах В. С. Сергеева, который в большей мере, чем кто бы то ни было из наших историков, уделял внимание изучению зарождения и развития элементов феодального способа производства в недрах рабовладельческого строя. В. С. Сергеев уже говорит о кризисе III в., как о выражении сопровождавшегося развитием элементов феодальных отношений кризиса рабского способа производства 8. Однако это общее положение не увязывается В. С. Сергеевым с конкретными событиями истории III в. Общеизвестно, что борьба старого, отжившего способа производства и зарождающегося, прокладывающего себе путь нового должна проявляться в борьбе классов и социальных групп, связанных с тем или другим из них. Но В. С. Сергеев не анализирует конкретные проявления этой борьбы. Он говорит об усилившейся роли армии, которую считает состоявшей из провинциалов, варваров, отпущенников и рабов 9 (явное недоразумение, так как рабы и отпущенники, за исклю- чением некоторых особых случаев, в армию не допускались), об изменениях в составе правящего класса, об усилении налогового гнета и связывает с этим «переход рабовладельческого Рима в крепостной», хотя и считает, что все эти изменения были вызваны интересами рабовладельческого класса п. В. С. Сергеев считает, что кризис III в. ускорил разложение рабовладельческой системы 10 11, но видит в этом важнейшем процессе лишь результат общей разрухи и упадка, хотя и придает большое значение народным восстаниям. Говоря о развитии и даже начавшемся преобладании элементов феодального способа производства, он вместе с тем характеризует императоров второй половины III в. как представителей рабовладельческой реакции, реставраторов рабовладельческой империи. На естественно возникающий вопрос, не встречали ли попытки реставрации рабовладельческого строя сопротивления со стороны представителей новых отношений, В. С. Сергеев ответа не дает. На сходной точке зрения стоит и С. И. Ковалев, обративший в своей работе особое внимание на отличительные, специфические черты кризиса III в. Он подчеркивает, что в III в. «маленькой кучке крупных земельных собственников и узкой прослойке денежной и торговой знати, опиравшимся на военнобюрократический аппарат, была противопоставлена более или менее однородная масса трудового населения» 12. Должное значение С. И. Ковалев придает и тому факту, что, как он пишет, к концу III в. «класс рабовладельцев стал превращаться в класс крупных замлевладельцев полурабовладельческого, иолу крепостнического типа», которые стали социальной опорой домината 13. Именно с этим фактом он связывает возникновение широкого революционного фронта трудящихся и угнетенных элементов римского общества, так как развивавшиеся крепостнические отношения сплотили их в единую массу 14. Таким образом, В. С. Сергеев и С. И. Ковалев показали, что с конца II в. начинается кризис рабовладельческого строя и развитие элементов строя феодального, что социальная природа правящего класса начинает изменяться, что изменения в социально-экономическом строе ведут к изменению государственных форм; что изменяется характер классовой борьбы, принимающей теперь в основном характер борьбы между единой массой закрепощаемого населения и крупными земельными собственниками. Но поскольку эти обобщения были сделаны В. С. Сергеевым и С. И. Ковалевым в рамках общих курсов, они высказывали свои положения в общей форме, не исследуя на конкретном материале влияние отмеченных ими явлений на разные стороны экономики, социальной структуры, политического строя и идеологии империи. Глубокое исследование хода и различных перипетий борьбы также не входило в их цели. Несколько по-иному подходит к событиям III в. Н. А. Машкин, также датирующий начало кризиса рабовладельческого- строя концом II в. Главную роль он отводит упадку торговли и финансов, что, по его мнению, повело к упадку городов, а также провинциализации и варваризации армии15. Н. А. Машкин считает, что римская армия в III в. состояла из деклассированных элементов, которые выдвигали своих претендентов с целью нажиться на смутах. Однако мало вероятно, чтобы в течение длившихся целые столетия гражданских войн, армия представляла собой силу, не связанную ни с каким классом, общества. В классовом обществе армия, как и государство, всегда является орудием класса, стоящего у власти или борющегося за власть. Считая, что сменявшие друг друга в III в. императоры были ставленниками деклассированных элементов и действовали только сообразуясь с их требованиями и желаниями* мы должны будем либо придти к отрицанию классовой природы римского государства в этот период, либо признать это государство органом люмпенпролетариата. Неприемлемость обеих точек зрения очевидна. Хотя армия, возможно, и не выдвигала достаточно стройной программы и в период длительных внешних и внутренних войн притесняла различные группы населения, тем не менее решают вопрос не эти в значительной мере субъективные моменты. Важно установить, была ли у так называемых «солдатских императоров» определенная политическая линия, интересам какой социальной группы она соответствовала. Далее, и по существу неверно считать солдат III в. деклассированным элементом. Во-первых, солдат был в это время нередко сыном ветерана и, во всяком случае, будущим ветераном, т. е. землевладельцем и членом сословия декурионов, к которому ветераны, а затем и солдаты, были приравнены юридически. Во-вторых, в III в. солдаты отнюдь не порывали связей с хозяйственной жизнью провинции, из которой они происходили и где стояла их часть. Как мы увидим далее, надписи и кодексы позволяют заключить, что, и находясь на службе, солдаты вели разнообразные дела и владели различ- яым движимым и недвижимым имуществом, между прочим, рабами и землей. Солдатам раздавалась часть земли, конфискованной у богатых собственников «солдатскими императорами». Поэтому в правление таких враждебных сенату императоров, как Коммод или Каракалла, среди знати всегда ходили слухи, что император намерен отобрать всю землю у «лучших людей» и раздать ее солдатам. Но если солдаты были землевладельцами, то естественно, что, сближаясь в социальном отношении с теми, кто владели землей на одинаковом с ними праве и эксплуатировали свои имения такими же методами, они находились в определенных взаимоотношениях с прочими социальными группами и классами империи. При попытке разрешить вопрос о роли армии в III в. следует учитывать сложность социальной структуры римского общества и многообразие присущих ему противоречий. Как мы увидим далее, с конца II в. обостряются противоречия внутри класса собственников, начинается борьба, в которой на одной стороне стоят владельцы мелких и средних вилл, включенных в городскую территорию и обычно обрабатывавшихся трудом рабов; на другой — крупные собственники имений, нередко изъятых из городских территорий, имений, где все большее преобладание получала эксплуатация колонов, посаженных на землю рабов и отпущенников, закабаляемых крестьян. Городские землевладельцы и рабовладельцы желали ограничения богатства и могущества земельных магнатов, и соответственные мероприятия ряда императоров конца II и III вв. вполне отвечали их интересам. Поэтому нет основания думать, что на такие мероприятия толкала «солдатских императоров» беднота. Для истории классовой борьбы этого периода много дает (до сих пор, к сожалению, не опубликованная) работа А. Д. Дми- трева «Социальные движения в Римской империи» (1949). Однако основное внимание А. Д. Дмитрев уделяет поздней империи. Как мы видели, по мнению ряда советских историков, кризис рабовладельческого способа производства, начавшийся в конце II—начале III в., был таким кризисом, из которого не было выхода в рамках рабовладельческой формации, который должен был завершиться революционным переустройством общества. Следовательно, он не мог не задеть все стороны жизни, не повлиять на экономику, политику, идеологию, социальный строй. Поэтому все эти моменты нельзя рассматривать в отрыве друг от друга, как это делает, например, Кальдерини. Прежде всего следует проследить, как кризис отразился на таких основных институтах рабовладельческого общества, как фамилия, вилла, город и т. п., какова была судьба основных классов общества, как эти изменения повлияли на эволюцию государственного строя и какое отражение происходящие процессы нашли в идеологии различных классов и социальных групп. При скудости имеющихся в нашем распоряжении данных но истории III в. только такое «комплексное» рассмотрение всех явлений может помочь попытке вскрыть некоторые закономерности и нарисовать, хотя бы в общих чертах, более или менее полную картину. Вторая важная задача — это четкая, по возможности, дифференциация различных сосуществовавших в империи форм собственности и связанных с ними социальных групп. Широко распространенное одно время в нашей науке представление, согласно которому при рабовладельческом строе существовали только два класса — рабы и рабовладельцы, — теперь оставлено. В работах последних лет мы находим совершенно справедливые указания на значение неосновных классов тогдашнего общества 16. Но пока это было сделано в общей форме, а не в плане практического конкретного приложения к разработке отдельных периодов истории древности. Между тем для интересующего нас периода этот вопрос имеет особое значение. Кризис вел к разложению основных классов рабовладельческого общества, в результате чего большую роль начинали играть другие классы и социальные группы, ранее менее заметные. Очень интересны в этом отношении выводы, сделанные О. В. Кудрявцевым 17. Анализируя положение в Ахайе в первые два века н. э., он показывает, что экономическая жизнь этой провинции находилась в состоянии хронического застоя, так как рабовладельческие отношения там уже давно себя изжили, а новый способ производства не зарождался. Автор* объясняет это тем, что в Ахайе не было ни крупных экзимиро- ванных (т. е. не входивших в состав территории городов) сальтусов, ни внегородских земель крестьянства — т. е. двух категорий земель, на которых могли бы складываться зачатки феодальных отношений. Вся земля Ахайи входила в состав, городских территорий, или, иными словами, там существовала только античная форма собственности. Это наблюдение О. В. Кудрявцева представляется чрезвычайно важным для всей истории рабовладельческого строя. Развитие рабовладельческого способа производства про^ исходило в результате разложения первобытно-общинных и раннерабовладельческих отношений. Если они, как это и имело место в Ахайе, окончательно исчезали, начинавшийся кризис основанного на рабстве производства становился особенно затяжным, так как внутри чисто рабовладельческого общества не оставалось сил, за счет которых был бы возможен выход из тупика. Наделенный пекулием или посаженный на землю раб сщ по себе еще не становился носителем новых отношений, так как продолжал оставаться рабом. И хотя, как мы увидим далее, борьба рабов против рабовладельцев нанесла серьезный удар рабовладельческому строю, она не могла его сокрушить. Свободные арендаторы земель и арендаторы-отпущенники оставались гражданами городов, обязанными городскими повинностями и зависевшими от городских магистратов. Они не обращались в тех колонов — «предшественников средневековых крепостных», которые были связаны только с имением и фактически зависели исключительно от его владельца. Гражданами города оставались и сами землевладельцы. Город поглощал значительную и все растущую часть прибавочного продукта, расходовавшегося непроизводительно, и препятствовал более полному развитию частной собственности на землю. Правда, земля концентрировалась в руках местной олигархии, но эти имения не обладали преимуществами экзи- мированного сальтуса, делавшими его более прогрессивным типом хозяйства по сравнению с рабовладельческой виллой. В полностью урбанизированных областях колонат не мог развиваться и потому, что городская беднота не желала заниматься сельским хозяйством, а земли пустели из-за отсутствия рабочих рук. Вместе с тем, хотя городская беднота нередко возмущалась против олигархии, она не была революционным классом, носителем новых отношений. Ее существование было тесно связано с существованием рабовладельческого, общества, так как, во-первых, подачки, которые она получала, делались за счет продукта труда рабов, а во-вторых, только при рабовладельческом строе существовала городская организация, •предполагавшая практику таких раздач в широких масштабах. Элементы феодального строя складывались и крепли на основе иных отношений, сосуществовавших с развитым рабовладением. Важнейшую роль в этом процессе играло как свободное крестьянство, жившее племенными и сельскими общинами на внегородских территориях, так и свободное и полусвободное население экзимированных сальтусов. В период расцвета рабовладельческого строя разложение общины и дробление крупных имений племенной знати вело к возрастанию коли- чества рабовладельческих вилл и городов. С наступлением кризиса положение меняется. Крупное землевладение снова усиливается, и вместе с тем усиливается эксплуатация колонов, которые приобретают все большую роль в производстве. Из общин выделяются богатые собственники, закабаляющие крестьян и обращающие их в колонов. Укрепляется форма собственности и эксплуатации, предвосхищавшая феодальную. Закабаляемые крестьяне и колоны составляли наиболее революционный элемент тогдашнего общества. Посаженные на землю рабы и отпущенники, по своему фактическому положению сближавшиеся с колонами из числа свободных, несомненно активно участвовали в их восстаниях, но восстания эти обычно начинались и достигали наибольшего размаха там, где сохранялось многочисленное сельское население. Так, например, движение квинквегентанеев, а впоследствии агонистиков в Африке развернулось в Мавретании и Нумидии и не задело проконсульскую Африку. Восстание багаудов, столь мощное в трех Галлиях, по-видимому не нашло отклика в Нарбон- ской Галлии. Движения в придунайских провинциях достигают своего кульминационного пункта во вторую половину IV в. (восстание Прокопия и восстание готов), когда и там закабаляются массы крестьян, вскоре прикрепленных к земле законами об иллирийских и фракийских колонах. Как известно, •именно эти восстания земледельческого населения и были одной из важнейших причин гибели Западной римской империи. Вместе с тем в этих же областях формируется класс крупных землевладельцев, уже не заинтересованных в сохранении связи с городом, класс, для которого главную роль играла эксплуатация не рабов, а колонов. Этот формирующийся класс готов был сохранить все те нормы рабовладельческого общества, способствовавшие укреплению его власти и над рабами, и над колонами, но боролся против тех его институтов, которые в новых условиях стали для него излишними или обременительными. Этот класс был носителем сепаратистских тенденций, которые то затухали под влиянием опасности, грозившей ему со стороны народных масс, то снова обострялись и также немало способствовали распадению и гибели Западной империи. Составить себе некоторое представление об этих процессах можно лишь, попытавшись выяснить, в каких провинциях и областях империи преобладали те или иные формы собственности и каковы были их исторические судьбы. С этой точки зрения рассматриваются в настоящей работе западные провинции Римской империи 18. Мы считали возможным выделить западные провинции в особую группу по ряду причин. Важнейшая из них та, что западные провинции вошли в состав Римской империи, находясь на разных ступенях разложения первобытно-общинного строя, тогда как восточные провинции уже прошли многовековой путь развития классового общества и государства. Поэтому на Западе формирование, расцвет и кризис рабовладельческого способа производства происходили в наиболее чистой, «классической» форме. Последняя задача настоящей работы — выяснить подоплеку гражданских войн и идеологической борьбы в западных провинциях Римской империи в период кризиса III в. Наибольший интерес представляют вопросы о взаимоотношениях различных классов и социальных групп; о том, какие цели они субъективно или объективно ставили перед собой; какие из них были связаны с отживающими, а какие — с зарождающимися отношениями; и, наконец, о том, какое место занимал кризис III в. в истории разложения и гибели рабовладельческого способа производства. Мы не будем давать систематическое изложение политической истории, факты которой достаточно известны из общих курсов. Основное внимание будет сосредоточено на тех моментах, которые могут помочь разрешению указанных выше проблем. Так, например, политика того или иного императора или действовавшего от его имени правительства будет рассматриваться главным образом с точки зрения классового содержания, с точки зрения того, интересам какой социальной группы она отвечала и какое влияние оказала на развитие кризиса рабовладельческого строя в западных провинциях. Конечно, при этом трудно будет избежать некоторой схематизации. Некоторые моменты останутся без рассмотрения. Однако при попытке «наметить общие закономерности истории столь сложного периода, как рассматриваемый, это представляется необходимым. Крайняя скудость и ненадежность источников по интересующим нас вопросам также ведет к существенным пробелам в изложении. Картина, рисуемая на основании отдельных, часто очень мелких деталей, собранных из весьма разнохарактерных памятников, естественно не может претендовать на полноту и точность. Среди наших источников нет ни одного, который мог бы быть взят за основу, как берется за основу Аппиан при изучении истории гражданских войн или Тацит при изучении исто- влечение этого материала представляется закономерным, так как рабовладельческий способ производства в западных провинциях развивался яо тому же пути, что и в Италии, хотя почти нигде не достиг такой высокой ступени. рии первого века империи. Вследствие этого особенно необходимым становится комплексное использование разнообразных источников, в том числе произведений юристов, обычно служивших материалом лишь для историков права, сочинений философов, привлекавших главным образом внимание историков философии, поэтических произведений, часто анонимных, которые нередко вообще игнорируются, и т. п. Возьмем, например, дошедшие до нас отрывки из сочинений юристов, собранные в Дигестах и отдельных сборниках. Как известно, многие из крупнейших юрисконсультов — Папи- ниан, Павел, Ульпиан, Модестин — были префектами претория, т. е. наиболее близкими к императору лицами в правительстве, а иногда, как, например, Ульпиан, фактически возглавлявшими последнее. И, конечно, невозможно думать, чтобы политика правительства, в котором они играли столь видную роль, не нашла отражения в их сочинениях и чтобы при всей консервативности римского права они могли игнорировать изменения, происшедшие в экономике и социальном строе империи. Правда, не всегда можно установить, когда был издан тот или иной закон или комментарий к нему (в этом смысле более надежный материал дают императорские рескрипты), но интересно проследить, какой закон привлек внимание того или иного юриста и какую интерпретацию в его работах этот закон получил. Особое значение в этом смысле имеет сравнение отрывков юристов III в. и их предшественников I и II вв., которое дает возможность судить о происшедших изменениях. Далее, если мы, например, знаем, что Модестин был префектом претория Максимина и наставником его сына, мы можем полагать, что он был близок к кругам, выдвинувшим и поддерживавшим этого императора. И если в его произведениях сформулированы или подтверждены жестокие законы против «мятежников», то это лишний раз подтверждает, что Максимин не был вождем и представителем восставших масс 19. Первостепенной важности материал дают источники нумизматические и эпиграфические. Для истории идеологической борьбы и характеристики политических программ различных социальных групп особенно интересны монеты, служившие целям пропаганды. Так, например, монеты Галлиена ярко характеризуют программу его правительства- Изучавшие их Альфельди, Дельбрюк, Маттингли и другие исследователи сделали ряд весьма ценных и интересных выводов. Но монеты многих императоров неоригинальны, они или повторяют типы прежних монет, или содержат наиболее популярные лозунги («мир», «свобода», «счастье», «милосердие» и т. п.), которыми не пренебрегал ни один император. Наибольший интерес представляют монеты, подчеркивающие специфические черты официальной программы того или иного правительства, хотя и в этом случае нС всегда можно с уверенностью сказать, какое содержание вкладывалось в тот или другой лозунг. Не выяснив этого, легко можно получить ложное впечатление, например заключить, что программа «партии сената» оставалась неизменной от конца республики до конца империи, что, конечно, не соответствует действительности. Ценность надписей — в том материале, который нельзя получить из других источников. Только надписи сообщают нам определенные сведения об устройстве и территориальном распределении сельских и племенных территорий и сальту- сов, о роли солдат и ветеранов в общественной жизни, о культах и верованиях, распространенных среди широких масс, и т. д. Но данные эпиграфики неполны и фрагментарны, так как естественно, что' при всей многочисленности надписей до нас дошла лишь ничтожная часть их. Тем не менее массовое использование надписей может дать историку очень много. Так, если мы видим, что в большинстве надписей из дунайских провинций городскими магистратами оказываются солдаты и ветераны, что с начала III в. резко сокращается число надписей из галльских городов и в то же время возрастает число надписей из прирейнских сел, что в эпитафиях рабов, отпущенников, ремесленников появляются сходные идеи и представления, мы можем делать соответственные выводы с довольно значительной долей вероятия, несмотря на фрагментарный характер материала. Что касается сочинений древних историков, то для нашей гемы они дают сравнительно мало, так как лучшие и наиболее надежные из них — Дион Кассий и Геродиаи, как известно, не доводят своего изложения до времени максимального обострения кризиса. Для этого периода мы располагаем лишь краткими сведениями SHA, Аврелия Виктора, Евтропия, (Эрозия, Зосима, Зонары и отрывками отдельных греческих историков, которые значительно больше внимания уделяли восточным провинциям, чем западным. До сих пор в исторических работах по интересующему нас периоду сравнительно мало использовались сочинения философов, христианских авторов, поэтов и т. п. Между тем, хотя из них и нельзя почерпнуть значительного числа исторических, в собственном смысле, фактов, они дают богатый материал для характеристики идеологических направлений и идеологической борьбы 20. Источники эти весьма разнохарактерны, и иногда их трудно дифференцировать, так как, различные по форме, они дополняют друг друга и не могут быть рассмотрены изолированно. Так, например, чтобы попытаться охарактеризовать основные черты идеологии рабов и трудящейся свободной бедноты, а также эволюцию этой идеологии, мы должны обратиться и к некоторым басням Федра и Авиана, и к сборникам ходячих поговорок и изречений, и к ряду анонимных стихотворений и метрических эпитафий, и к авторам, дающим сведения о популярном в народе направлении кинизма, и к сочинениям Коммодиана, который с наибольшей силой выразил чувства и чаяния масс, поднявшихся в III в. на борьбу со знатными и богатыми. Ценность этих источников неодинакова. Эпитафии обычно указывают на социальное положение покойного, но они часто с трудом поддаются даже приблизительной датировке. Не датированы и анонимные стихотворения. Время жизни Коммодиана можно считать установленным 21, но не существует единого мнения о том, в какой провинции он жил и творил. Однако при сопоставлении всех имеющихся в нашем распоряжении материалов мы можем все-таки дать некую картину и говорить об основных элементах идеологии рабов и свободной бедноты, идеологии, которая возникла как протест против воззрений господствующего класса и развивалась по мере обострения классовых противоречий. То же относится и к источникам по идеологии других социальных групп. Сочинения Сенеки показывают, как формировалось мировоззрение стоиков, ставшее господствующим при Антонинах, а книга Марка Аврелия позволяет судить об упадке этого мировоззрения. Мы можем проследить, как отдельные группы господствующего класса вырабатывают собственную идеологию, связанную с их политическими программами. Эволюцию идеологии муниципальных кругов мы можем проследить по сочинениям Апулея, Филострата, трактатам герметистов, произведениям неоплатоников. С другой стороны, свои политические системы возникают и в среде крупных землевладельцев провинций. Одним из важнейших памятников, отражающих их взгляды, является сочинение Диона Кассия и, в частности, речи, вложенные Дионом в уста Агриппы и Мецената (кн. LII). Сведения, которые мы черпаем из этих источников и которые, в известной мере, могут быть подтверждены и дополнены данными нумизматики и эпиграфики, расширяют наши представления о характере кипевшей в то время борьбы и дают возможность судить о ее результатах, о том, кто вышел из нее победителем. Наиболее спорным источником является, конечно, известный сборник Scriptores Historiae Augustae. Число работ, посвященных этому памятнику, очець велико и с каждым годом возрастает, хотя авторы последних исследований нередко возвращаются к методам и аргументации ранних критиков SHA: Моммзена, Дессау, Зеека, Лекривена. Как и прежде, часть исследователей отрицает какую-либо ценность этого сборника как источника для истории III в., считая, что он был составлен не ранее конца IV—начала V в. и что не только приводимые там документы, речи и т. п., но и большинство фактов вымышлены22. Много сторонников имеет и теория Бейнза, согласно которой текст SHA был написан в правление Юлиана Отступника с целью прославить его политику, причем иные даже видят в этом памятнике антихристианский памфлет, хотя на деле SHA очень мало интересуются христианами 23. Некоторые, наконец, следуя за Лекривеном, склонны значительно мягче относиться к SHA, соглашаются с их традиционной датировкой временем Диоклетиана—Константина и признают их значительную ценность как источника истории III в.24 Встречающиеся в сборнике анахронизмы они склонны объяснять вставками позднейших редакторов. Исследователи SHA стараются установить, какими источниками пользовался автор или авторы этого сборника, но так как огромное большинство произведений, тогдашней исторической литературы до нас не дошло, подобные предположения основываются большей частью на субъективном представлении этих исследователей о тех или иных древних историках. Кроме того, критики SHA опровергают отдельные сведения, сообщаемые авторами сборника, и пытаются установить, с какой целью они выдуманы, но и этот метод не дает значительных результатов 25. Чтобы решить вопрос, в какой мере SHA могут быть использованы для изучения истории III в., следует обратить основное внимание не на отдельные частности, а на общую тенденцию составителей сборника, заимствованную ими из каких-то групп источников. Не следует, однако, пытаться возвести каждый абзац к некоему определенному, чаще всего неизвестному нам автору. Убедительной представляется точка зрения Манни, который считает, что если кое-что и было добавлено к SHA редактором конца IV в., то в основном памятник этот относится ко времени Диоклетиана—Константина, так как он отражает сенатскую идеологию именно этого периода. Приведем несколько примеров. SHA резко враждебны армии. Они одобряют тех «сенатских» императоров — Александра Севера, Гордиана III, Проба, которые старались ослабить влияние регулярных частей, форсируя пограничную военную колонизацию и привлекая в армию «варваров», расселенных на пустующих территориях. В IV и V вв. вопрос этот не был актуален: армия уже в значительной своей части состояла из «варваров», наемных или сидящих на римской земле. Напротив, в III в. он был одним из самых животрепещущих, и многие надписи подтверждают, как мы увидим, что вышеназванные «сенатские» императоры, особенно Александр Север и Гордиан III, действительно пытались решить его так, как об этом пишут SHA. Другой пример: SHA не только с величайшим восхищением относятся к представителям династии Антонинов, правивших до Коммода, но и отмечают то особое уважение, которое проявляли к ним «хорошие», т. е. выдвинутые аристократией, императоры. И действительно, из данных эпиграфики и нумизматики мы знаем, что культ Антонинов в конце II в. и в III в. был очень распространен среди аристократии западных провинций, что Гордиан II, происходивший, по словам его биографа, от Траяна, выбил монету с легендой Traianus divus pater, а другой «сенатский» император Деций принял имя Траяна и выпустил целую серию монет, посвященную обожествленным императорам, среди которых главную роль играли те же Антонины. Между тем в IV и V вв. культ Антонинов особого значения не имел. Неограниченной симпатией SHA пользуются Клавдий II и Проб, особенно последний, который, не менее чем Александр Север, воплощает тип «идеального», с точки зрения аристократии, императора. Но то, что Требеллий Поллион и Вописк № 1). См. также А. И. Доватур. История изучения Scriptores Histo- riae Augustae (там же). говорят о заслугах и подвигах Клавдия II и Проба, от своего ли имени или от имени самих императоров в приписываемых им речах и письмах (вопрос о подлинности последних в данном случае не имеет для нас значения), находит аналогии в галльских панегириках Максимиану и Констанцию Хлору. Датировка этих панегириков и принадлежность их авторов к идеологам местной аристократии сомнений не вызывает. Следовательно, можно заключить, что в среде галльской аристократии конца III—начала IV в. сложилось определенное представление о том, как должен поступать «хороший» император, и что это представление отразилось и в «Панегириках» и у SHA. Последнее обстоятельство особенно важно, так как оно является сильным аргументом в пользу теории, согласно которой при составлении сборника был использован источник, написанный в Галлии каким-то лицом, принадлежавшим к местной аристократии или, во всяком случае, отражавшим ее идеологию. В связи с этим стоит как высокая оценка галльских императоров, особенно Постума и Тетрика, так и резкое осуждение Галлиена. Эта традиция была настолько живуча в историографии западных провинций, что повлияла даже на Орозия, следовавшего обычно версии христианских писателей. Он порочит Галлиена и превозносит Постума, несмотря на то, что в христианской историографии (например, у Евсевия) Галлиену, прекратившему гонения на христиан, дается высокая оценка. Все это позволяет думать, что на SHA сильное влияние оказал источник, отражавший взгляды западной аристократии III в., а следовательно, что для характеристики этих взглядов SHA могут быть использованы, особенно при сопоставлении с другими параллельными данными. Таким образом, даже беглый обзор источников показывает, что лишь комплексное их рассмотрение может дать известные результаты и что результаты эти, тем но менее, будут в значительной мере гипотетичны.